- Мы думали, демоны оставили нас, смирившись с неудачей. Но они по-прежнему здесь, завистливые и злые. Ни дня покоя от них. Значит, такова судьба детей Науки - извечно противостоять злу. Если демоны прячут от нас металлы, наша вера поможет найти их. Металлы отыщутся, и враги наши будут посрамлены. Так будет, ибо по другому не может быть. Знайте это.
Пепел, как всегда, преданно лупал глазами, внимая вождю. Ни единой мысли не виднелось на его лице, и только зловеще белели в полумраке растрескавшиеся человеческие кости, которые он по щегольству нацепил на одежду: голени к голеням, кисти - к кистям. Жар-Косторез привычно глядел в землю, гладил куцую бородёнку. Сполох почёсывал мочку уха, не сводя с Головни внимательного взгляда. Все помощники были в сборе, не хватало только Лучины, который со дня на день должен был вернуться из зимника.
- На холме, среди этих стен, мы металлов не нашли, - продолжил Головня. - Значит, надо копать в другом месте. Согласны? Чего молчите?
- Мы будем копать, где скажешь, великий вождь, - выдохнул Пепел.
Сполох задумчиво кивнул, а Жар-Косторез, нерешительно взглянув на товарищей, опять потупился.
- А может, нашли металл-то? - предположил Головня. - Может, скрывают, сволочи?
- Мы перетряхнём всё стойбище, о великий вождь! - взвизгнул Пепел.
Головня не обратил на него внимания - он ждал ответа от Сполоха. Тот вздохнул, поднимая с бронзового блюда сушёного леща.
- Кабы нашли, вся община знала бы, земля мне в глаза. Разве ж такое скроешь? Да и зачем?
- А по злобе своей. По упрямству. По козням Огненным.
Сполох пожал плечами. Жар-Косторез бегал глазами с одного на другого, тщился угадать мысли сидящих, чтобы не дай Наука не попасть впросак. Пепел тоже молчал, ожидая приказов - самостоятельно думать был не приучен. Кабы не сестра, прозябал бы среди прочих Рычаговых, дубина стоеросовая, с досадой подумал Головня. Вот кого надо в совет взять - Зарянику! Но рановато ещё - слишком юна. Да и заслуг маловато. Пепел - тот хоть зверя бил да в мёртвом месте копался, а у девчонки всего достижений, что вождю прислуживала.
Заряника была тут же, в жилище - хлопотала у очага, разливала из мешка кислое молоко по глиняным кружкам. Головня покосился на неё, скользнул взглядом по гибкому стану. И тут же царапнуло по сердцу - девку на совет пустил, а жену выгнал. Сказал ей: "Погуляй пока. Нам погуторить надо", и выпроводил прочь. А она, зараза такая, даже не возмутилась - просто кинула на него презрительный взор и вышла, набросив кожух. Гордячка. Побыстрей бы ей разродиться, а там уж и порвать опостылевшие узы. Пускай живёт у отца.
Головня повернулся к Пеплу.
- Слышал, многие твои родичи негодуют на меня, упорствуют в суевериях. Уйти хотят. Таким доверия нет. Обманут, предадут, ударят в спину. Кабы наткнулись они на железо, пожалуй, смолчали бы, а? Как думаешь?
- Да кто так говорит, вождь! - воскликнул тот. - Ошмётки, огрызки, грязь. Золовик с дружками, да Уголька семья. Ну, ещё пара старух. А прочие все за тебя. Жизнь отдадим. Разве от наших что скроешь? А тем паче - железо. Уж мы бы знали, клянусь Наукой.
- Славно, славно. Но ты всё же держи негодников под присмотром. Пускай помнят: они живы, пока мне угодно. По справедливости давно пора вырвать куст вместе с корнями.
Пепел поёжился. Промолвил тихо:
- Сделаю как прикажешь, вождь. - И понурился - испугался за своих. Сидело всё-таки в нём тяготение к роду, не хотело уходить. Значит, тоже нестоек. Подозрителен.
- Копать будем с южной стороны холма, - объявил Головня. - Там много железных реликвий. Чай, не случайно.
Сполох заёрзал, догрызая леща, осторожно полюбопытствовал:
- А лошадей где пасти станем?
- Что ж, разве мало вокруг лугов? - удивился Головня.
- Да лугов-то хватает, земля мне в уши... А с южной стороны склон поглаже. Ног не переломают.
Головня осклабился.
- Значит, перенесём загоны с холма в низину.
Сполох вздохнул, сжимая и разжимая костяную рукоять ножа.
- Что ещё? - спросил Головня.
- Да тут такое дело... Косить пора, а мы, Лёд меня побери, в земле роемся. Чем скотину зимой кормить будем? Люди тревожатся.
Головня смерил его тяжёлым взглядом.
- А ты что ж, уполномоченный от них?
Сполох замялся.
- Так ведь все так говорят. Ты выйди да послушай. - Он тряхнул вихрами. - Лёд меня побери, сам ведь знаешь - без сена нам не жить. Передохнет скотина, а нам куда? Только в прорубь кидаться.
Вождь помолчал, постукивая пальцами по блюду. Гулкий звук растёкся по бронзовой поверхности, поплыл по жилищу, похожий на далёкий вой ветра. Вот оно, начинается - то, чего он ждал и чего боялся. Думал найти железо прежде, чем поднимутся травы. Не вышло. Ах, как обидно бросать начатое!
- Что ж, - медленно начал Головня, - Лучина вернётся - отправлю с ним в летник лучших косцов. Работников-то у нас теперь - ого-го!
- Так у нас теперь и скотины прибавилось, - тихо вставил Сполох.
Головня обозлился, перевёл взгляд на других советников.
- Вы-то как думаете? Оставаться нам здесь или двигать всей толпой в летник? Скажите свои мысли. Не для того я вас возвысил, одарил и отличил, чтоб вы на совете молчали. Помощники вы или кто?
Жар и Пепел задвигались, засопели, избегая взгляда вождя. Сполох, покачивая опущенной головой, потирал ладонью костяшки на левом кулаке.
- Ну что, мыслей нет? - подытожил Головня. - Только славословить умеете? Что ж мне с вами делать? Может, выгнать ко Льду, а в помощники вон девку взять? Заряника, пойдёшь ко мне в помощницы?
Служанка улыбнулась, потёрла нос тыльной стороной ладони.
- Ты - вождь. Как скажешь, так и будет.
- А сама-то что думаешь? Слуг тебе дам, мужикам будешь приказывать.
Девка осклабилась, бросила лукавый взгляд на брата.
- Мужики девке подчиняться не захотят, придётся уламывать, пороть их. А у нас сейчас и так хлопот полон рот.
Все воззрились на неё, потрясённые рассудительностью ответа. Жар даже кхекнул от изумления. Головня усмехнулся.
- Поняли, как вождю надо отвечать? - спросил он помощников. - Девка вас всех за пояс заткнула.
И сразу, хоть слова эти не могли понравиться охотникам, как-то легче задышалось в жилище. Напряжение ушло, на лицах заиграли улыбки. Помощники уже смелее поглядывали на вождя, а Косторез, не в меру расслабившись, брякнул:
- Всё ж таки опрометчиво... Железа-то нет! Промашка...
Вождь поднял на него лицо, и Жар задрожал, непроизвольно откинув голову, и заскрёб трясущимися пальцами по лежащим на полу шкурам, и забегал глазами, тщетно ища поддержки.
- Что ж, недоволен ты мной? - вкрадчиво спросил Головня.
- Нет!... куда мне... я только... хотел...
- Собрание созвать? Поведать всё, что накипело?
- Упаси Боже! Скажешь тоже! - Косторез криво усмехнулся. - Сам ведь знаешь -собрания мне... не по духу. Не нужны они мне вовсе. Пускай пропадают... пропадом. И зачем их только предки это... придумали? Лишние они. Есть же вождь. Зачем ещё собрания? Правильно, Головня? - Он жалко улыбнулся, глядя на вождя.
Тот не ответил. Поворошил куски варёного мяса на блюде, испещрённом замысловатой гравировкой, покусал нижнюю губу. Помощники, не дыша, наблюдали за ним. Каждый размышлял про себя: казнит или помилует? И если казнит, то кому это на руку - Пеплу, Сполоху или Лучине? И если кому-то на руку, то какой род останется в выигрыше - Артамоновы или Рычаговы?
Но в этот раз духи смерти не получили заветной поживы. Незримый топор пронёсся над шеей Костореза, лишь обдав его запахом крови. Вождь молчал, будто забыл о словах помощника, отрешённо жевал мясо, и Жар начал оживать, весело поглядывая на товарищей - только уголки губ подрагивали, обнаруживая волнение.
А потом раздался тихий голос Заряники:
- Великий вождь, у брата есть известие для тебя. Он робеет, трепеща перед твоими родичами.
Головня очнулся, посмотрел на Пепла.
- Это правда?
Тот замялся, аж покраснел от напряжения, и принялся грызть ноготь на большом пальце. Видя его колебания, Головня решил подбодрить помощника:
- Помни, для меня нет родичей и чужаков, а есть верные Науке и противящиеся Ей. Долг всякого истинно верующего - говорить правду. А коли скрываешь её или, того хуже, лжёшь, то отвергаешь благодать. Возмездие богини падёт неотвратимо.
Пепел собрался с духом и выпалил:
- Артамоновы не любят нас, великий вождь.
- Кого это - нас?
- Рычаговых. Говорят, будто ты хочешь возвеличить наш род, а их втоптать в грязь.
Головня засопел и жадно приник к кружке с молоком. На лбу его блестели капельки пота.
- Откуда знаешь? - спросил он, закончив пить.
Пепел всплеснул руками.
- Отовсюду слыхать! Родичи жалуются - Артамоновы проходу не дают, задирают, насмехаются. Намедни вон Багряница сцепилась с Колченогой Краснухой, та ей и говорит, дескать, кабы не вождь, выдрала бы твои глаза бесстыжие. Багряница ей: а что вождь? А Краснуха: известно, мол, печалится за вас, горой стоит, будто околдовали его. Может, и впрямь околдовали, с вас станется. А вчера Кривоносый не хотел брать моих коров на выпас. Говорил: раз коровы твои, ты и води. А когда мне, вождь? Я ведь - помощник твой, не пастух. Уж я ему и так, и этак, а он: много чести, чтоб на тебя Артамонов спину гнул. Вы, мол, Рычаговы, и так высоко нос задрали...
Пепел лопотал, всё более распаляясь, а вождь сжимал кулаки и невидяще смотрел в одну точку. "Мало, мало казнил, - думал он. - Всю поросль надо выдернуть, всех до единого, чтоб ни ростка не осталось". Он уже не слушал, что ему говорил помощник, а утонул в своих мыслях, и мысли его были одна страшнее другой. "Опять демоны. Опять скверна. Что ж такое - казнишь одного, появляется второй. Казнишь второго, приходит третий. Кругом враги. Никому верить нельзя. Никому. А родичам - менее всего. Они - самые злые. Самые коварные".
Сполох и Жар сидели ни живы ни мертвы от ужаса. Слова Пепла целили прямиком в них - ведь это они первыми должны были донести вождю о настроении родичей. Не донесли, смолчали, и теперь Головня мог сурово спросить с них, почему скрыли.
Жар, потеряв голову, ринулся спорить с товарищем, обвиняя его во всех грехах. Но этой своей несдержанностью лишь подставил себя. Головня рассудил: если волнуется, значит, чует за собой вину. Однако, вслух сказал совсем иное:
- Заткнитесь оба. И выметайтесь. Все выметайтесь. И ты, Заряника, тоже иди. Не нужна ты мне больше сегодня.
Жилище вмиг опустело.
Головня сидел перед затухающим костром и размышлял об услышанном. Сначала он хотел схватить крамольников и казнить их, не разбирая вины. Но потом сообразил, что толку от этого уже не будет. Общинники так привыкли к бесконечным расправам, что едва ли успокоятся, если он казнит ещё пару-тройку человек. Тут надо было браться за дело с размахом, копать до самого дна. Кругом враги. Кругом. Ни одного верного. Все смерти лютой достойны. Раньше его это злило, теперь просто утомляло. Лицемеры проклятые. Пока он рядом, они молятся Науке, а стоит отвернуться - уже кладут требы Огню, сволочи. Всех бы перебил, всех до единого.
Он сидел, сгорая в лихорадочных думах, а в жилище стремительно вползали сумерки. Головня заморгал, озираясь: неужто вечер? Вот ведь! А Искры всё нет. Наверняка в женском жилище сидит, на судьбу плачется. Или с Рдяницей лясы точит. Тоже мне, жена вождя! Одно расстройство. Мать наследника, чтоб её... "Как разродится, к отцу отправлю. Или к Павлуцким - пускай там вместе с Огнеглазкой злоязычит".
Странно и вспомнить теперь, как он обожал её недавно. Горы готов был свернуть ради неё, большую воду переплыть. А нынче где прежняя любовь? Выгорела, рассыпалась, разлетелась в прах. Остались только воспоминания - холодные картинки, как гравировка на блюде. Да ещё бусы, подаренные ей на свадьбе - привет из прошлого, реликвия полузабытых времён.
Разочарование - вот что донимало его. Горечь от предательства. Ведь она обещалась делить с ним радости и невзгоды, а вместо этого неустанно пилила, да ещё сдружилась со злопыхателями. Как тут не ожесточиться?
Он лёг спать, так и не дождавшись возвращения жены. Костёр почти погас, над тлеющими углями распахнула крылья душная тьма. Дыра в потолке переливалась по краям разноцветным свечением - пляшущие по небу духи, оскалясь, заглядывали сверху в жилище, просовывали мерцающие когтистые лапы.
Головня закрыл глаза и опять стал думать о крамольниках. Как ни крути, а оставлять их без внимания было нельзя. Даже если половина речей Пепла - простая болтовня, всё равно, слишком уж перекошенное лицо было у Костореза, чтобы не доверять помощнику. Да Головня и сам знал, как недовольны были родичи внезапной милостью вождя к Рычаговым: мало того, что чужаки, так ещё и вчерашние невольники - как смириться с таким? "Завтра же велю схватить негодяев, - решил он. - Сразу после утренней молитвы. И с помощничками разберусь, чтоб не вздумали впредь покрывать родичей. Никак из них прежняя дурь не выходит. Зов крови, вишь ты! По мордам, и ремнём по спинам. Без оглядки на имена".
Но сделать он ничего не успел, потому что ночью из стойбища сбежала Искра.
Глава пятая
Из-под пригорочка да на бережочек, туманными лощинами да сырыми оврагами, вспарывая широкой лошадиной грудью густой ковыль притаёжных холмов, ехала на полуночь жена вождя общины Артамоновых, словно древняя Пламеника, спасаясь от гнева Зоревика-перевёртыша. Ехала, прильнув к лоснящейся шее Рыбки - любимой кобылы Головни. Вдыхала дымный запах чёрной гривы и шептала полузабытое заклятье от демонов болезней и холода:
Злобный дух, злобный дух!
Уйди прочь, пропади.
Не касайся ни рук, ни ног,
Ни головы, ни тела,
Ни волос, ни ногтей,
Ни нарт, ни одёжи.
Что моё - то моё.
Что твоё - то твоё.
Ты - от Льда, я - от Огня.
Да будет так!
Теперь и навсегда!
Ехала, а в голове колотушками стучали слова Рдяницы:
- Он - уже не человек. Ты свободна перед Богом.
Свободна! Как же сладко было слышать это! Будто вытащили кляп изо рта и позволили вдохнуть полной грудью. Прочь унижения и страх, прочь томление духа - она теперь вольна как дикая кобылица. Прочь, прочь...
Но в набухшем брюхе прямо под сердцем ворочался он - ребёнок демона, готовый возвестить о своём приходе миру. Ворочался рьяно и требовательно, толкался, желая прямо сейчас вырваться на свободу. Он тоже стремился на волю, как и она.
Истово молилась Огню Искра, прося исцелить своё чадо от колдовского морока, охранить его от поганой ворожбы: "О Ты, питавший творение Своё теплом и благом, убереги моё дитя от злого наследства. Встань на страже его, отрази покушающихся на него, изгони алчущих его, покарай злоумышляющих на него. Огонь, великий, вечный! Тебе молюсь я, ничтожная и слабая - да услышишь голос мой. Нет у меня иной отрады, кроме Тебя, Господа моего. Да не покинешь меня в невзгодах и испытаниях! Да не отвратишь лик Свой от той, что блуждала в потёмках, увлечённая злой силой, но ныне вновь восславила имя Твоё! Снизойди до горя моего, поддержи слабеющую душу мою, призри меня в несчастии моём".
Остались позади нечестивые обряды и бдения во славу мерзкой богини, остались позади оскорбления и ядовитый шёпоток за спиной: "Жена-то в немилости. Теперь Заряника всем вертит. Ей в ножки кланяйтесь". Остались позади жуткие оскалы черепов, днём и ночью следивших за родичами с шестов, воткнутых посреди стойбища.
И голос Рдяницы - как скребок по камню: "Разродишься - и избавится от тебя. Ему наследник нужен, не ты. На тебя ему плевать. Он ведь - колдун, призрак в человеческом обличье, говорящий мертвяк".
С содроганием вспоминала Искра их последнюю близость: он лапал её липкими ладонями, смрадно дышал в лицо, щупал жадными глазами, облизывался, дрожа от вожделения. Елозил по ней потным телом и затыкал ей рот ладонью. Но Искра извернулась и укусила его. Он зашипел, отстраняясь, затряс рукой, а жена ударила его кулаками в живот. Как приятно было видеть его лицо, искажённое болью! Сколько раз, лёжа ночами рядом с ним, Искра смотрела на горящий очаг и представляла, как возьмёт головёшку и всадит ему в рот, выжжет язык и глотку. Но духи зла надёжно хранили его. Стоило ей вообразить, как он мычит от боли, и тело её начинало дрожать от ужаса, а руки и ноги отнимались, будто волшебство лишало их сил. Это демоны высасывали из неё соки.
Он скатился с неё, пробурчав:
- Ишь, зараза! Лягается...
Будто не о ней шла речь, а о приблудной девке, которую всякий мял. Зыркнул из-под насупленных бровей, потянул носом горелый воздух, потом скосил взор на заметно уже округлившееся брюхо, да и отполз в сторонку. Она же долго ещё вздрагивала, таращась во мрак, прислушивалась к его дыханию. Потом осторожно приподнялась на локте, нащупала закинутый на перекладину полог, разделявший две половины жилища, и осторожно развернула его, чтобы не дай Боже не задеть спящего. Легла и закрыла глаза. Головня же, проснувшись на рассвете, не сказал ни слова - вышел как ни в чём не бывало, насвистывая что-то под нос. Но с тех пор словно забыл о жене - слова лишнего не вымолвит, и на советы перестал допускать, точно изгнал из семьи. Потому-то и задрала служанка нос, маленькая сучка - начала ковать своё счастье.
Едучи к Павлуцким, Искра почти не делала привалов - страх дышал в спину, заставлял мчаться без оглядки. Ехала до тех пор, пока боль в животе не становилась невыносимой. Когда уже не было сил терпеть, Искра сползала с запаренной кобылы и падала на холодную, податливую траву. Лежала, приходя в себя, постанывала сквозь закушенную губу, потом, когда боль отступала, в неодолимой тоске водила рукой по шее, щупала рубцы от бус, которые в ярости сорвала с себя, убегая из общины. Ей грезилось, будто не рубцы она гладит, а камни: водит кончиком пальца по чарующе бледному, как небесная пелена, опалу; дотрагивается ногтем до густой лазури аметиста; катает по коже зелёный в разводах агат... И снова ей вспоминался Головня - не тот, новый, свирепый, который карабкался на неё, пуская слюни, а прежний, любящий и нежный, готовый исполнить любое её желание. Ей вспоминались его волосы цвета речного песка, карие как сердолик глаза, широкие твёрдые ладони, голос, полный восторга перед ней: "О Искра, мечта моя, улетающая грёза! Пряди твои - что крылья чёрной гагары, руки нежны как соболиные хвосты, стан гибок словно плавник хариуса. Твои глаза, блестящие как слюдяные пластины, переливаются таинственной дымкой, чаруя любого, кто встречается с ними. Ты - словно сон: всегда рядом, и всегда недоступна. Прилепись ко мне, милая! Будь со мной, ненаглядная!". Даже сейчас это воспоминание грело ей сердце. Она ещё верила, что ворожба колдуна рассеется и прежний Головня вернётся. Эта надежда поддерживала её силы. Иначе можно было умереть от отчаяния.
Но помнила она и другое: как билось её сердце, подкатывая к горлу, пока она собирала припасы в дорогу, и как выпадали из непослушных пальцев куски солонины, торопливо засовываемые в шерстяной мешок. А за пологом, неспокойно постанывая, спал он - страх и отрада, любимый и ненавистный, прекрасный и ужасный.