"Мисс Соблазн". "ЭПИКАК". "Ложь". "Портфель Фостера" и другие рассказы, написанные великим Куртом Воннегутом в "золотой" период его творчества - 1950–1960 годы.
Одни из них уже известны отечественному читателю, а другие публикуются на русском языке впервые.
Рассказы, вошедшие в состав этого сборника, впервые расставлены именно в том порядке, в каком видел их сам великий американский писатель. И это очень важно, ведь постепенно читатель замечает, как совершенно разные по стилям и сюжетам произведения складываются в единое целое - причудливое и завораживающее…
Содержание:
От автора 1
Где я живу 1
Гаррисон Бержерон 3
Кто я теперь? 4
Добро пожаловать в обезьянник 7
Долгая прогулка в вечность 10
Портфель Фостера 11
Мисс Соблазн 14
Вся королевская конница 17
Лохматый пес Тома Эдисона 21
Соседи 22
Дворцы побогаче 24
История в Хайаннис-порте 26
Перемещенное лицо 28
Доклад об "Эффекте Барнхауза" 30
Эйфо 33
Возвращайся к своим драгоценным жене и сыну 36
Олень 39
Ложь 42
Налегке 44
Мальчишка, с которым никто не мог сладить 47
Пилотируемые снаряды 50
ЭПИКАК 52
Адам 54
Завтра, послезавтра и всегда 55
Примечания 58
Курт Воннегут
Добро пожаловать в обезьянник
сборник
Посвящается Ноксу Бергеру.
На десять дней меня старше, он стал мне прекрасным отцом.
Остерегайтесь всех дел, требующих нового платья .
Г. Торо
От автора
Перевод. Екатерина Романова, 2012.
Итак, перед вами ретроспектива рассказов Курта Воннегута, хотя сам Воннегут еще жив и, между прочим, пишет эти строки. В Германии есть речушка под названием Бонна - от нее и пошло мое диковинное имя.
Я пишу с 1949 года. Я самоучка и не выдумал ни одной складной теории о своем ремесле, чтобы помочь другим людям научиться писать. Взявшись за перо, я просто становлюсь тем, кем вроде бы должен становиться. Во мне шесть футов два дюйма росту, вешу я примерно двести фунтов и очень неуклюж (только плаваю хорошо). Вот эта бренная плоть, представьте себе, и пишет книги.
Впрочем, в воде я прекрасен.
Мой отец и дед работали архитекторами в Индианаполисе, Индиана, - там я и родился. У дедушки со стороны матери была собственная пивоварня. На Парижской выставке он получил за свое пиво (сорт назывался "Либер лагер") золотую медаль. Секретным ингредиентом был кофе.
Мой единственный брат - на восемь лет старше меня - выдающийся ученый. Он изучает физику туч и облаков. Зовут его Бернард, и у него отменное чувство юмора, куда лучше моего. Помню, после рождения первенца, Питера, он написал мне письмо, которое начиналось такими словами: "Вот сижу и оттираю какашки со всего, что попадается под руку".
Моя единственная сестра - старше меня на пять лет - умерла сорокалетней. Тоже выше шести футов ростом (примерно на ангстрем), она была божественно красива не только под водой, но и на суше. Она была скульптором. Крестили ее Алисой, но она всю жизнь отрицала, что это ее настоящее имя. Я соглашался. Все соглашались. Когда-нибудь - во сне, быть может, - я узнаю, как ее звали по-настоящему.
Перед смертью она сказала: "Уже не больно". По-моему, лучше перед смертью не скажешь. Мою сестру убил рак.
Недавно я осознал, что темы всех моих романов можно свести к этим вот самым словам: "Сижу и оттираю какашки" и "Уже не больно". А в этой книге собраны образцы моей писанины, которые я продавал, чтобы как-то прокормиться и писать романы. Вот они, плоды свободного предпринимательства.
Раньше я работал специалистом по связям с общественностью в "Дженерал электрик", а потом стал свободным художником и писал "легкое чтиво" - главным образом научную фантастику. Сделался ли я от этого лучше, судить не берусь - спрошу у Господа в судный день (и заодно узнаю, как же звали мою сестрицу).
Это запросто может случиться уже в следующую среду.
Я успел спросить об этом одного университетского профессора, когда тот залезал в свой спортивный "мерседес-бенц-гран-туризмо". Он ответил, что работать специалистом по связям с общественностью и писать легкое чтиво - одинаково скверно, ведь и то и другое означает поступаться истиной ради денег.
Я спросил его, какой литературный жанр достоин наибольшего презрения, и он без колебаний сказал: "Научная фантастика". Тогда я спросил, куда он так торопится, и ответ был: "Опаздываю на реактивный самолет". Наутро он собирался выступать с докладом для Ассоциации современного языковедения в Гонолулу. А до Гонолулу было добрых три тысячи миль.
Моя сестра очень много курила. Мой отец очень много курил. И мать. И сам я курю до ужаса много. Брат тоже смолил без конца, а потом вдруг бросил, и это настоящее чудо из разряда библейских.
Однажды на коктейльной вечеринке ко мне подошла девушка и спросила:
- Чем вы теперь занимаетесь?
- Убиваюсь сигаретами, - ответил я.
Она сочла мой ответ смешным. Я - нет. Мне показалось, это ужасно - настолько не любить жизнь, чтобы каждый день травиться канцерогенными палочками. Курю я одну марку: "Pall Mall". Настоящие самоубийцы называют их "Нолл-Молл". Дилетанты - "Пэлл-Мэлл".
У меня есть родственник, который втайне от всех пишет историю нашей семьи. Однажды, показывая мне черновики, он сказал про моего деда-архитектора: "Он умер молодым, после сорока. И по-моему, рад был наконец вырваться из всего этого". Под "этим" родственник имел в виду Индианаполис, но дедов страх перед жизнью, видно, передался и мне.
Министерство здравоохранения ни за что не признается, почему американцы так много курят. Все просто: курение - относительно верный и относительно благородный способ покончить с собой.
Стыд мне и позор за то, что когда-то я тоже хотел "вырваться", - больше не хочу. У меня шестеро детей, трое собственных и трое достались от сестры. Все они прекрасно устроились в жизни. Мой первый брак удался - и до сих пор меня радует. Моя жена все еще очень красива.
Вообще-то я ни разу не видел, чтобы у писателей были некрасивые жены.
В честь нашего удачного союза включаю в сборник отвратительно приторную любовную историйку, написанную для "Дамского журнала", где ее озаглавили - прости, Господи! - "Долгой прогулкой в вечность". Помнится, я-то называл ее иначе: "Черт знает что такое".
В ней описан один день, выпавший нам с будущей женой. Позор, позор! - в моей жизни действительно было место историям из женского журнала.
Как-то раз в "Нью-йоркер" про мою книгу "Дай вам Бог здоровья, мистер Розуотер" написали следующее: "Не роман, а сплошное самовлюбленное зубоскальство". Возможно, с этой книгой вышло иначе. А возможно, читателю лучше сразу вообразить меня девицей с рекламного плаката "Уайт-рок", которая присела на камень в одной ночной сорочке и не то высматривает пескариков в озере, не то любуется собственным отражением.
Где я живу
Перевод. Екатерина Романова, 2012.
Однажды в здание старейшей американской библиотеки - библиотеки Стерджеса в Барнстейбл-Виллидж, что на северном берегу Кейп-Кода, - заглянул один коммивояжер, торгующий энциклопедиями. Ознакомившись с каталогом, он обратил внимание озабоченного библиотекаря на то, что самые современные справочные издания в нем - это "Британника" 1938 года и "Американа" 1910-го. А ведь с 38-го года случилось немало важного: изобрели пенициллин, Гитлер вторгся в Польшу и так далее.
Коммивояжеру посоветовали выразить свое недоумение руководству библиотеки, даже продиктовали имена и адреса. В списке значились господа Кабо, Лоуэлл, Киттредж и другие. Библиотекарь намекнула, что ему, возможно, удастся поймать всех директоров разом: они обычно собираются в Барнстейблском яхт-клубе. Едва не сломав шею на ухабах - призванных, видимо, охлаждать пыл лихачей и по возможности их уничтожать, - коммивояжер спустился по узкой дороге к яхт-клубу.
Ему очень хотелось мартини, но он не знал, обслуживают ли в баре посторонних. Вскоре коммивояжеру открылось ужасное зрелище: яхт-клуб представлял собой ветхий сарай шириной четырнадцать футов и тридцать длиной - эдакий кусочек Озарка в Массачусетсе. Внутри стоял рассохшийся до неприличия стол для пинг-понга, плетеная корзина для потерянных вещей с вонючим пропыленным содержимым да несчастное пианино, несколько лет подряд служившее тазом для сбора воды с прохудившейся крыши.
Ни бара, ни телефона, ни электричества. Да и членов клуба нигде не было видно. Вдобавок в гавани не осталось ни капли воды: знаменитые кейп-кодские волны, достигающие порой четырнадцати футов в высоту, сгинули с отливом и возвращаться, по-видимому, не собирались. Так называемые "яхты" - древние дощатые "Род-18", "биттлкэт" и парочка "бостон-уэйлер" - лежали в синевато-коричневой жиже на дне гавани. Над жижей вопили и хлопали крыльями чайки с крачками, безудержно радуясь каждой новой лакомой находке.
Были там и люди: несколько человек выкапывали огромных, с куропатку, моллюсков из песка Санди-Нек - косы длиной десять миль, отделяющей гавань от ледяного залива. Утки, гуси, цапли и всевозможные водоплавающие копошились в большом соленом болоте с западной стороны гавани. А у самого входа в гавань лежал на боку шестифутовый марблхедский ял, дожидавшийся возвращения воды. С таким килем ему вообще не стоило подходить к здешним берегам.
Равнодушный к окружающим природным красотам и буйству жизни, коммивояжер окончательно пал духом и поплелся обедать. Поскольку судьба привела его в самый процветающий округ Новой Англии - округ Барнстейбл - и поскольку процветал он исключительно за счет туристов, коммивояжер рассчитывал на относительное изобилие ресторанов и закусочных в округе, но вынужден был довольствоваться хромированным стулом у пластиковой стойки крайне безобразного и даже близко не колониального заведения под названием "Универсальный магазин Барнстейбла" - еще один кусочек Озарка, озаркский универмаг. Девиз магазина звучал так: "Все хорошее - у нас. Все плохое мы уже продали".
После обеда коммивояжер вновь отправился на поиски руководства библиотеки. На сей раз его направили в деревенский музей, расположенный в старом кирпичном здании таможни. Здание это - памятник давно минувшей эпохи, когда гавань еще не была заполнена синевато-коричневой жижей и в нее заходили нормальных размеров суда. В музее директоров не оказалось, а экспозиции навевали смертельную тоску. Коммивояжер почувствовал, как его душит апатия - хворь, поражающая едва ли не каждого случайного посетителя Барнстейбл-Виллидж.
Чтобы излечиться от нее, надо прыгнуть в машину и с ревом умчаться навстречу коктейльным барам, мотелям, кегельбанам, сувенирным лавкам и пиццериям Хайаннис-Порта - коммерческого сердца Кейп-Кода. Именно так наш коммивояжер и поступил. В Хайаннисе он попробовал развеять тоску на поле для минигольфа, которое называлось "Страна развлечений". В ту пору оно обладало весьма досадной особенностью, характерной для всего южного побережья Кейп-Кода: его разбили на лужайке, где когда-то помещался пост Американского легиона, и прямо среди изящных мостиков и посыпанных пробковой крошкой дорожек громоздился танк "шерман" - памятник ветеранам Второй мировой.
Памятник потом убрали, но он по-прежнему стоит на южном побережье, где рано или поздно попадет в окружение новых оскорбительных гнусностей.
Честь танка осталась бы незапятнанной в Барнстейбл-Виллидж, но деревня наотрез отказалась его принимать. Это у деревни такая политика: никогда ни с чем не соглашаться. В результате перемены в Барнстейбле происходят не чаще, чем меняются шахматные правила.
Самая большая за последние годы перемена коснулась избирательных участков. Еще шесть лет назад наблюдателями на выборах и со стороны демократов, и со стороны республиканцев были одни только республиканцы. Теперь же от демократов приходят свои наблюдатели. Впрочем, последствия этого чудовищного переворота не так чудовищны, как можно предположить, - до поры до времени.
Еще одно нововведение коснулось казначейства местного драмкружка - "Барнстейблского клуба юмористов". Казначей, который на протяжении тридцати лет злобно отказывался сообщить членам клуба, сколько денег они скопили (опасаясь, что те немедленно все растранжирят), в прошлом году ушел на пенсию, и новый казначей наконец объявил баланс: четыреста долларов с небольшим. Их в самом деле тут же потратили на покупку нового занавеса цвета тухлого лосося. Мертвецкая шторка в конце концов предстала на суд зрителей в день премьеры "Трибунала над бунтовщиком с "Кейна"". В новой постановке капитан Куигг уже не крутил в руке стальные шарики - их упразднили за непристойностью намека.
Другая важная перемена случилась около шестидесяти лет назад, когда вдруг выяснилось, что тунец съедобен. Раньше барнстейблские рыбаки называли его "конской макрелью" и громко ругались, завидев в сетях эту рыбу. Продолжая ругаться, они рубили ее на куски и выбрасывали обратно - в назидание остальным тунцам. Из отваги или просто-напросто глупости тунец никуда не ушел и в результате стал гвоздем Барнстейблского тунцового фестиваля, на который - к вящему удивлению поселян - съезжаются рыбаки со всего Восточного побережья. Ни один из них ни разу ничего не поймал.
Есть еще одно открытие, которое жителям Барнстейбл-Виллидж только предстоит сделать: употребление в пищу мидий не приводит к мгновенной смерти. Барнстейблская гавань местами забита ими под завязку, но никто их и пальцем не трогает. Причиной такой неприязни, впрочем, может быть изобилие других деликатесов, значительно более простых в приготовлении: полосатого окуня и венерок. Чтобы добыть последних, достаточно сразу после отлива ковырнуть песок в любом приглянувшемся месте. Чтобы поймать окуня, нужно поднять глаза к небу, найти живой конус из морских птиц и закинуть удочку в то место, где вершина конуса соприкасается с водой, - там-то и кормятся окуни.
Что еще сулит будущее: нескольким кейп-кодским деревушкам, возможно, удастся пережить алчную пору туристического бума и не потерять души. Г.Л. Менкен однажды сказал: "Никому и никогда еще не удавалось преувеличить вульгарность американского народа". Судя по огромным состояниям, которые сколачиваются на этой вульгарности, великий журналист был прав. Но душа Барнстейбл-Виллидж, быть может, уцелеет.
Во-первых, это не туристическая деревня, где все сдается, а половина домов зимой пустует. Большинство местных живут здесь круглый год - и это не пенсионеры, почти все они работают: плотниками, продавцами, каменщиками, архитекторами, учителями, писателями и кем угодно. Это бесклассовое общество, временами чересчур любвеобильное и сентиментальное.
Их дома - изъеденные термитами и плесенью, но вполне готовые простоять еще столетие-другое - строятся вплотную друг к дружке вдоль Мейн-стрит с конца Гражданской войны. Строительным компаниям попросту негде творить здесь свои бесчинства во благо экономики страны. На западе простирается обманчиво зеленый луг, но это соленое болото, синевато-коричневая жижа, прикрытая ковриком спартины. Именно "соленое сено", кстати, в 1639-м привлекло сюда переселенцев из Плимута. На болоте, затканном глубокими ручьями, по которым можно пройти на небольшой лодке, ни один нормальный человек ничего строить не станет. С каждым приливом оно целиком уходит под воду, а во время отлива выдерживает разве что вес человека и его собаки, не больше.
Застройщики и коммерсанты однажды задумали окультурить Санди-Нек - тонкую длинную косу живописных дюн, что окаймляет гавань с севера. Дюны эти украшены весьма причудливым лесом: мертвыми деревьями, которые сперва задушил песок, а потом вновь обнажил ветер. Внешний пляж - практических применений ему не счесть - мог бы красотой своей затмить пляжи Акапулько. Как ни удивительно, здесь есть даже пресная вода. Но местные власти, слава Богу, выкупили весь Санди-Нек, кроме самого кончика у входа в гавань, и хотят разбить тут общественный парк - а значит, окультуривание здешним землям не светит.
На кончике косы, не выкупленном властями, расположилось крохотное поселение - домики теснятся вокруг заброшенного маяка, в далекие времена указывавшего путь большим судам, что входили в гавань и выходили из нее. До разбитой, выбеленной солнцем и морским ветром деревушки можно добраться только на лодке или вездеходе. Там нет ни электричества, ни телефонных линий, но зато она расположена меньше чем в миле от Барнстейбл-Виллидж - эдакий частный курорт для местных жителей.
Весь этот очаровательный, старомодный, слегка ксенофобский деревенский шарм вполне объяснял бы гордое звание "последнего оплота истинных кейпкодцев", если бы не одно "но": среди жителей Барнстейбл-Виллидж почти не осталось тех, кто родился на Кейп-Коде. Как окаменелое дерево образуется из минералов, постепенно заменяющих собой органику, так и современный окаменелый Барнстейбл-Виллидж населен людьми из Эванстона, Луисвилла, Бостона, Питсбурга и бог знает откуда еще, постепенно заменяющими коренных деревенских янки.
Если б истинные кейпкодцы восстали из могил на церковном погосте, сбросили красивые резные надгробия и посетили собрание Барнстейблского гражданского общества, они бы, несомненно, одобрили происходящее. Любое предложение, вынесенное на суд этой организации, яростно обсуждается и отвергается - лишь раз все единодушно проголосовали за покупку новой сирены для кареты "скорой помощи". Сирена делает "биип-биип-биип" вместо "врррр" и слышна на расстоянии трех миль.
В библиотеке, кстати, есть теперь и новая "Британника", и "Американа" - приобретения эти ничего не стоили руководству, ведь деньги лезут у них из ушей, - но оценки школьников и разговоры взрослых от этого не шибко изменились.
Поскольку местные живут для себя, а не для туристов (которых быстренько выпроваживают в направлении окрестных туристических эдемов), случайным приезжим трудно найти здесь хоть что-то притягательное или мало-мальски приятное. Если хотите быстро понять, насколько здесь хорошо, советую посетить церковь Святой Марии на Мейн-стрит, во владениях которой разбит самый пленительный церковный сад Америки. Сад этот - дело рук одного человека, Роберта Николсона, епископального священника и очень славного человека, который умер молодым.