- Вы бросили остальных сражаться в одиночку!
- Они могут воспользоваться той же дверью, через которую вышли мы. Могут сделать это в любой момент. Нужно только четко представить, что хотите вы, а что - ваше тело, сконцентрировать на этом внимание…
Судья принялся с такой силой колошматить по столу своим молотком, что я уж подумал: сейчас сломает. Они сожгли все экземпляры книги Кенигсвассера, какие смогли найти, а тут вдруг я начинаю читать им лекцию о том, как выйти из тела, да еще по телевидению.
- Если бы вам, амфибиям, дать волю, - сказал прокурор, - все бы побросали свои обязанности, и тогда жизнь и прогресс, как мы их понимаем, исчезли бы совершенно.
- Конечно, - согласился я. - В этом-то вся и суть.
- И люди больше не будут трудиться ради того, во что верят?
- У меня в старые времена был друг, который семнадцать лет подряд сверлил на фабрике дыры в каких-то квадратных штуковинах, и за все это время так и не узнал, для чего же они нужны. Другой мой приятель выращивал изюм для стеклодувной компании, но в пищу этот изюм не шел, и бедняга так никогда и не узнал, зачем компания его покупала. Меня от такого просто тошнит - сейчас, когда я в теле, разумеется, - а как вспомню, чем я сам зарабатывал на жизнь, так и вообще того и гляди вырвет.
- Значит, вы презираете человеческие существа и все, что они делают, - заключил прокурор.
- Я их очень люблю - даже больше, чем раньше. Просто я считаю, это стыд и срам чем им приходится заниматься, чтобы сохранить свои тела. - Вам бы надо стать амфибиями - сразу дойдет, как счастлив может быть человек, если ему не нужно беспокоиться о том, где взять пищу для тела, как не дать ему замерзнуть зимой или что произойдет с ним, когда тело износится.
- А это, сэр, означает конец честолюбивым устремлениям, конец величия человека!
- Не знаю, о чем вы, - сказал я. - Среди нас хватает великих людей. Они великие что в телах, что вне тел. Конец страха, вот что это означает. - Я взглянул прямо в объектив ближайшей телекамеры. - А это самое чудесное, что когда-либо случалось с человеком.
Снова загрохотал судейский молоток, заорали присутствующие в зале, чтобы заглушить меня. Телевизионщики отвернули от меня свои камеры, а всех зрителей, кроме главных шишек, удалили. Я понял, что сказал что-то очень важное, и теперь по телевизору наверняка транслируют органную музыку.
Когда шум утих, судья объявил, что процесс окончен и мы с Мадж признаны виновными в дезертирстве. Терять нам было нечего, и я решил ответить.
- Теперь я понял вас, несчастных, - начал я. - Вы не способны существовать без страха. Единственное, что вы умеете, - с помощью страха заставить себя и других что-то делать. Единственная ваша радость в жизни - смотреть, как люди трясутся от страха, что вы что-то сотворите с их телами или отберете у их тел.
- У вас только один способ добиться чего-нибудь от людей, - вставила свое слово Мадж, - запугать их.
- Оскорбление суда! - закричал судья.
- И у вас только один способ запугать людей - не давать им покинуть тело, - добавил я.
Солдаты сграбастали нас с Мадж и поволокли к выходу из зала суда.
- Вы начинаете войну! - вскричал я.
Все замерли на месте, и воцарилась гробовая тишина.
- Мы и так воюем, - неуверенно произнес генерал.
- А мы нет, - ответил я. - Но будем воевать, если вы сию же секунду не развяжете меня и Мадж. - В фельдмаршальском теле я был суров и убедителен.
- У вас нет оружия, - сказал судья. - Нет "ноу-хау". Вне тел амфибии - ничто.
- Считаю до десяти. Если вы нас не развяжете, - сказал я ему, - амфибии займут каждое тело в вашей шайке, промаршируют с вами до ближайшего утеса и прямиком с него. Здание окружено. - Само собой, я блефовал. Одна личность может одновременно занимать только одно тело, но враги об этом, к счастью, не подозревали. - Один! Два! Три!
Генерал сглотнул, побелел и неопределенно махнул рукой.
- Развяжите их, - слабым голосом проговорил он.
Перепуганные солдаты с радостью выполнили приказ. Мы с Мадж были свободны. Я сделал несколько шагов, направил свой дух в противоположном направлении, и красавец фельдмаршал со всеми своими медалями и побрякушками загрохотал со ступенек, словно дедушкины напольные часы.
Я понял, что Мадж пока не со мной. Она все еще оставалась в меднокожем теле с шартрезовыми волосами и ногтями.
- Кроме того, - услышал я ее голос, - в уплату за причиненное нам беспокойство это тело должно быть прислано мне в Нью-Йорк - в хорошем состоянии и не позднее понедельника.
- Да, мэм, - только и сказал судья.
Когда мы вернулись домой, парад как раз домаршировал до местного хранилища, командующий освободился от своего тела и принес мне извинения за свое поведение.
- Забудь, Херб, - сказал я ему, - не надо извиняться. Ты ведь не был самим собой - ты расхаживал в теле.
Это главное преимущество в жизни амфибий - после избавления от страха люди прощают тебя, что бы ты ни натворил за время пребывания в теле.
Есть, конечно же, и некоторые издержки - издержки бывают во всем. Нам по-прежнему приходится время от времени работать - нужно ведь присматривать за хранилищами и готовить пищу для общественных тел. Но это издержки мелкие, а все крупные на самом деле нематериальны, просто люди по старинке не могут перестать беспокоиться о том, о чем они беспокоились до того, как превратились в амфибий.
Как я уже говорил, старики, наверное, так до конца к этому и не привыкнут. Вот и я частенько ловлю себя на том, что переживаю: что же случилось с платными туалетами - бизнесом, которому я посвятил тридцать лет жизни.
Молодежь ничто не связывает с прошлым, и они, в отличие от стариков, даже не слишком беспокоятся о хранилищах.
Так что, я полагаю, эволюция скоро сделает следующий шаг, как случилось с теми первыми амфибиями, которые вылезли из грязи на солнце и больше уже не оглядывались.
1953
Мальчишка, с которым никто не мог сладить
Перевод. Андрей Криволапов, 2012.
Дело было в половине восьмого утра. Раскоряченные, грохочущие грязные машины раздирали на части холм позади ресторана, а грузовики тут же увозили эти части прочь. Внутри ресторана в шкафах дребезжала посуда. Столы тряслись, и очень добрый толстяк, чья голова полнилась музыкой, пристально смотрел на дрожащие желтки своей утренней глазуньи. Его жена отправилась в гости к родным. Он был предоставлен самому себе.
Добрым толстяком был Джордж М. Гельмгольц, сорока лет, учитель музыки в средней школе города Линкольна и дирижер оркестра. Жизнь его баловала. Год за годом Гельмгольц лелеял одну и ту же великую мечту. Он мечтал дирижировать лучшим оркестром в мире. И каждый год его мечта исполнялась.
Она исполнялась потому, что Гельмгольц свято верил, что у человека не может быть более прекрасной мечты. Столкнувшись с этой непоколебимой уверенностью, "Киванианцы", "Ротарианцы" и "Львы" платили за форму оркестрантов вдвое больше, чем стоили их собственные лучшие костюмы; школьная администрация выделяла средства на дорогие инструменты, а юнцы играли ради Гельмгольца от всего сердца. А в случае если юнцам не хватало таланта, Гельмгольц мог заставить играть их нутро.
В жизни Гельмгольца все было прекрасно за исключением финансов. Он был так заворожен своей дивной мечтой, что в вопросах купли-продажи оказывался хуже младенца. Десять лет назад он продал холм за рестораном Берту Куинну, хозяину ресторана, за тысячу долларов. Теперь всем, в том числе и самому Гельмгольцу, стало ясно, что его облапошили.
Куинн подсел в кабинку дирижера. Маленький чернявый холостяк без чувства юмора. Все у него было не так. Он не мог спать, не мог оторваться от работы, не мог тепло улыбнуться. У него было только два настроения: либо подозрительность и жалость к себе, либо заносчивость и хвастливость. Первое настроение означало, что он теряет деньги. Второе - что он деньги делает.
Когда Куинн подсел к Гельмгольцу, он был заносчив и хвастлив. С присвистом посасывая зубочистку, он разглагольствовал о зрении - своем собственном зрении.
- Интересно, сколько глаз смотрели на этот холм до меня? - вопрошал Куинн. - Тысячи и тысячи, бьюсь об заклад, - и ни один из них не увидел того, что увидел я. Сколько глаз?
- Мои уж точно… - сказал Гельмгольц.
Для него холм означал утомительные подъемы, бесплатную смородину, налоги и пикники для оркестра.
- Вы унаследовали холм от своего старика - головная боль, да и только, - продолжал Куинн. - Вот и решили спихнуть его на меня.
- Я не собирался его на вас спихивать, - запротестовал Гельмгольц. - Бог свидетель - цена была более чем скромная.
- Это вы сейчас так говорите, - игриво заметил Куинн. - Ясное дело, Гельмгольц, вы говорите это сейчас. Теперь-то вы видите, какой торговый район здесь вырастет. Углядели то, что я сразу понял.
- Углядел, - сказал Гельмгольц. - Только поздно, слишком поздно. - Он осмотрелся, ища предлог, чтобы переменить тему, и увидел мальчишку лет пятнадцати, который приближался к ним, протирая шваброй проход между кабинками.
Ростом мальчишка был невелик, но с крепкими, узловатыми мышцами на руках и шее. Лицо его все еще оставалось детским, однако, остановившись передохнуть, мальчишка машинально провел пальцами по лицу, нащупывая пробивающиеся усики и бачки. Работал он как робот, ритмично, механически, однако очень старался не забрызгать носки своих черных башмаков.
- И что же я сделал, когда заполучил холм? - сказал Куинн. - Я его срыл начисто - и тут словно плотину прорвало. Каждый вдруг захотел построить на месте холма магазин.
- Угу, - сказал Гельмгольц. Он добродушно улыбнулся мальчишке. Тот смотрел сквозь него без всяких признаков узнавания.
- У каждого свои таланты, - талдычил свое Куинн. - У вас музыка; у меня - глаз. - Он расплылся в ухмылке: обоим было понятно, к кому денежки текут. - Думать надо по-крупному! - сказал Куинн. - Мечтать по-крупному! Вот что такое правильное видение. Раскрывай глаза пошире, чем другие-прочие.
- Этот мальчишка, - сказал Гельмгольц. - Я его встречаю в школе, а как зовут, не знаю.
Куинн мрачно хохотнул.
- Билли Кид? Рудольфо Валентино? Флэш Гордон? - Он окликнул мальчишку: - Эй, Джим, подойди-ка на минутку!
Гельмгольца поразили глаза мальчишки - равнодушные и холодные, как у устрицы.
- Сынок сестриного мужа, от первой жены - до того, как он женился на моей сестре, - сообщил Куинн. - Зовут его Джим Доннини, он из южного Чикаго, и он очень крут.
Пальцы Джима Доннини сжали ручку швабры.
- Добрый день, - сказал Гельмгольц.
- Привет, - без всякого выражения проговорил Джим.
- Он теперь живет у меня, - сказал Куинн. - Теперь это мой малыш.
- Подбросить тебя до школы, Джим?
- Да, он мечтает, чтобы его подбросили до школы, - фыркнул Куинн. - Посмотрим, что у вас получится. Со мной он не разговаривает. - Он повернулся к Джиму: - Давай, сынок, умойся и побрейся.
Джим, словно робот, пошел прочь.
- Что с его родителями?
- Мать умерла. Папаша женился на моей сестре, а потом бросил ее и его заодно. Потом суду не понравилось, как она его воспитывает, и парня какое-то время держали в приютах. А теперь решили сплавить его из Чикаго и повесили мне на шею. - Он покачал головой. - Жизнь - забавная штука, Гельмгольц.
- Временами не слишком-то она забавная. - Гельмгольц отодвинул глазунью.
- Похоже, какая-то новая порода людей нарождается, - задумчиво произнес Куинн. - Совсем не такие, как здешние мальчишки. Эти башмаки, черная куртка - и разговаривать не желает. С другими мальчишками водиться не желает. Учиться не желает. Не уверен, что он и читать и писать толком выучился.
- А музыку он любит? Или рисование? Или животных? - спросил Гельмгольц. - Может, он что-нибудь коллекционирует?
- Знаете, что он любит? - хмыкнул Куинн. - Он любит начищать свои башмаки. Сидеть в гордом одиночестве и драить башмаки. Для него самое счастье - сидеть у себя в одиночестве среди разбросанных по полу комиксов, драить башмаки да пялиться в телевизор. - Он криво усмехнулся. - И коллекция у него была, да только я ее отобрал и в речку выбросил.
- В речку? - переспросил Гельмгольц.
- Именно, - проговорил Куинн. - Восемь ножей - у некоторых клинки с вашу ладонь длиной.
Гельмгольц побледнел.
- О!.. - По загривку у него поползли мурашки. - Необычная проблема для линкольнской школы. Даже и не знаю, что думать. - Он собрал рассыпанную соль в аккуратную маленькую кучку, словно это могло помочь собраться с разбежавшимися мыслями. - Это своего рода болезнь, верно? Вот как к этому нужно относиться.
- Болезнь? - Куинн хлопнул ладонью по столу. - Скажите пожалуйста! - Он постучал по своей груди: - Уж доктор Куинн подыщет от этой болезни подходящее лекарство!
- О чем вы? - спросил Гельмгольц.
- Хватит с меня разговоров о бедном больном мальчике, - мрачно сказал Куинн. - Наслушался он этого от своих попечителей, на разных там ювенильных судах и еще бог знает где. С тех пор и стал никчемным бездельником. Я ему хвост накручу, я с него до тех пор не слезу, пока он не выправится или не засядет за решетку пожизненно. Либо так, либо эдак.
- Понятно, - пробормотал Гельмгольц.
- Любишь слушать музыку? - приветливо спросил он у Джима, когда они ехали в школу.
Джим ничего не сказал. Он поглаживал усики и бачки, которые и не подумал сбривать.
- Когда-нибудь отбивал такт пальцами или притопывал ногой под музыку? - спросил Гельмгольц. Он заметил, что на башмаках Джима красовались цепочки, у которых не было никакой полезной функции, кроме как позвякивать при движении.
Джим зевнул, всем видом демонстрируя, что умирает со скуки.
- А насвистывать любишь? - сказал Гельмгольц. - Когда делаешь что-нибудь такое, ты словно подбираешь ключи к двери в совершенно новый мир - и этот мир прекрасен.
Джим насмешливо присвистнул.
- Вот-вот! - обрадовался Гельмгольц. - Ты продемонстрировал основной принцип действия духовых инструментов. Их чудные звуки начинаются именно с вибрации губ.
Пружины сиденья в старом автомобиле Гельмгольца скрипнули от движения Джима. Гельмгольц счел это признаком заинтересованности и с дружеской улыбкой повернулся к нему. Оказалось, что Джим просто старается выудить сигареты из внутреннего кармана своей облегающей кожаной куртки.
Гельмгольц так расстроился, что даже не смог сразу отреагировать. Только когда уже подъехали к школе, он нашелся.
- Временами, - сказал Гельмгольц, - мне так одиноко и тошно, что, кажется, это невозможно вынести. Так и подмывает выкинуть какой-нибудь дурацкий фокус всем назло - даже если мне самому потом хуже будет.
Джим мастерски выпустил колечко дыма.
- А потом!.. - сказал Гельмгольц, щелкнул пальцами и просигналил в клаксон. - А потом, Джим, я вспоминаю, что у меня есть один крохотный уголок Вселенной, который я могу сделать таким, как хочу! Я могу отправиться туда и быть там ровно столько, чтобы опять стать счастливым.
- Да вы везунчик, - сказал Джим и зевнул.
- Так и есть, - согласился Гельмгольц. - Мой уголок Вселенной - это пространство вокруг моего оркестра. Я могу наполнить его музыкой. У нашего зоолога, мистера Билера, есть бабочки. У мистера Троттмана, физика, его маятники и камертоны. Добиться того, чтобы у каждого человека был такой уголок, - вот, пожалуй, самое главное для нас, учителей. Я…
Дверца машины открылась, хлопнула, и Джима как не бывало. Гельмгольц наступил на окурок и затолкал его поглубже в гравий парковки.
Первое занятие Гельмгольца в это утро начиналось в группе С, где новички барабанили, сипели и дудели кто во что горазд. Им предстоял еще долгий-долгий путь через группу В в группу А, в оркестр Линкольнской средней школы - лучший оркестр в мире.
Гельмгольц взошел на подиум и поднял дирижерскую палочку.
- Вы лучше, чем вам кажется, - сказал он. - И-раз, и-два, и-три.
Палочка опустилась, и оркестр тронулся в поисках прекрасного - тронулся не спеша, словно ржавый механизм, у которого клапаны еле шевелятся, трубки забиты грязью, сочленения подтекают, смазка в подшипниках высохла.
К концу урока Гельмгольц по-прежнему улыбался, потому что в душе его музыка звучала именно так, как прозвучит однажды в реальности. В горле у него пересохло - он весь урок пел вместе с оркестром. Он вышел в коридор напиться из фонтанчика.
Гельмгольц припал к фонтанчику и услышал звяканье цепочек. Он поднял глаза на Джима Доннини. Толпа учеников ручейками выливалась из дверей классов, закручиваясь веселыми водоворотами, и устремлялась дальше. Джим был отдельно от всех. Если он и останавливался, то не чтобы с кем-то поздороваться, а чтобы обтереть башмак о штанину. Вид у него был как у шпиона в мелодраме - ничего не упускает, никого не любит и ждет не дождется дня, когда все полетит к чертям.
- Привет, Джим, - сказал Гельмгольц. - Слушай, я как раз думал о тебе. Тут у нас после уроков полно всяких клубов и кружков. Отличный способ познакомиться с новыми людьми.
Джим смерил Гельмгольца пристальным взглядом.
- А может, я не хочу знакомиться с новыми людьми, - проговорил он. - Не думали об этом?
Уходя, он печатал шаг, чтобы звенели цепочки на башмаках.
Когда Гельмгольц вернулся на подиум, чтобы репетировать с группой В, его ждала записка с просьбой срочно прибыть на собрание в учительской.
Собрание по поводу вандализма.
Кто-то вломился в школу и разнес кабинет мистера Крейна, преподавателя английского. Все сокровища бедняги: книги, дипломы, фотографии Англии, рукописи одиннадцати незаконченных романов, - все было изорвано и скомкано, свалено в кучу, растоптано и залито чернилами.
Гельмгольца замутило. Он не мог поверить глазам. Не мог заставить себя думать об этом кошмаре. Который стал реальностью поздно ночью, во сне. Во сне Гельмгольц увидел мальчишку со щучьими зубами, с когтями как мясницкие крючья. Это чудовище пролезло в окно школы и спрыгнуло на пол репетиционной комнаты. Чудовище в клочья изорвало самый большой барабан в штате. Гельмгольц проснулся в рыданиях. Ему ничего не оставалось, как только собраться и поспешить в школу.
В два часа ночи под пристальным взором ночного сторожа Гельмгольц ласково гладил тугую кожу барабана в репетиционной. Он так и сяк поворачивал барабан, зажигал лампочку внутри - зажигал и гасил, зажигал и гасил. Барабан был цел и невредим. Ночной сторож ушел продолжать обход.
Оркестровая сокровищница была в безопасности. С наслаждением пересчитывающего деньги скупца Гельмгольц ласкал все остальные инструменты по очереди, а потом начал полировать саксофоны. И, наводя на них блеск, он слышал рев огромных труб, видел, как они вспыхивают на солнце, а впереди несут звездно-полосатый флаг и знамя Линкольнской средней школы.
- Ям-пам, тиддл-тиддл, ям-пам, тиддл-тиддл! - счастливо напевал Гельмгольц. - Ям-пам-пам, ра-а-а-а-а, ям-пам, ям-пам, бум!