Я показал им камею, найденную в сундуке наверху, ту самую, что присоединил к коллекции, выставленной в гостиной, ту самую, что, несомненно, когда-то давно принадлежала Ревекке Станфорд.
""Ревекка у колодца" – видите? Ее тоже звали Ревеккой. Кто она такая, зачем приходила?"
Внезапно я почувствовал головокружение и посмотрел на камею, лежащую на кухонном столе. Казалось, будто я вновь слышу голос Ревекки, а может быть, я просто пытался что-то вспомнить. Я сосредоточенно старался воссоздать в памяти произошедшее. "Умерла там. На ней была камея. Умерла там". Меня охватила дрожь. "Очень много красивых кружевных блузок. Он всегда любил белое кружево".
Я попробовал мыслить ясно. Рассказал о том, что она взяла с меня слово найти остров и разыскать там "то, что от нее осталось".
Когда заговорил Папашка, вид у него был по обыкновению мрачный. И голос звучал, как всегда, безразлично:
"Не нужно искать тот остров. Ты и сам должен понимать, что теперь от острова ничего не осталось. Его поглотило болото. А если когда еще раз увидишь проклятого призрака, то просто осени себя крестом".
"Это нужно было сделать сразу, – сказала Большая Рамона. – И тогда она потеряла бы свою силу, потому что явилась из преисподней".
"Как же она выбралась из этой самой преисподней, чтобы прийти ко мне?" – поинтересовался я.
"Кстати, насчет камей, – вмешалась Жасмин. – Верни их на прежнее место, на чердак. Засунь обратно в сундук, где они лежали".
"Теперь уже слишком поздно, – тихо произнес Папашка, – просто не позволяй ей больше играть с тобою".
Мы немного помолчали. Рамона взялась кипятить молоко для кофе, и в кухне приятно запахло. До сих пор помню тот запах горячего молока.
Только тогда я обратил внимание, что Лолли сидит за столом принаряженная – значит, собирается на свидание к своему другу. Тот неоднократно делал ей предложение и всячески заманивал уехать с ним куда-то, но так и не сумел уговорить. Лолли была похожа на индийскую красавицу. А на Жасмин было красное шелковое платье простого покроя. И вдруг она закурила прямо в кухне, что случалось крайне редко.
По чашкам с кофе разлили горячее молоко. Я смотрел, как поднимается парок.
"Вы мне верите, – сказал я. – Все до одного".
Папашка кивнул Жасмин.
"Расскажи ему", – велел он.
"О чем она должна мне рассказать?" – спросил я.
Жасмин сделала последнюю затяжку, притушила сигарету о край своей тарелки и – неслыханное дело! – тут же прикурила следующую.
"Тревогу поднял Гоблин, – сказала она. – Он явился сюда и начал показывать, что занавески загорелись. Гоблин промелькнул вот так, – она щелкнула пальцами, – и исчез, но был совсем как живой".
"Он выбил из ее руки тарелку", – добавила Лолли.
Жасмин кивнула "А еще одну тарелку сбросил с сушилки".
Я лишился дара речи. В душе поднялась целая буря чувств. Всю мою жизнь эти люди уверяли меня, что никакого Гоблина не существует, что мне не следует о нем говорить, что Гоблин – плод моего подсознания, что я просто-напросто выдумал себе товарища по играм, – а теперь вдруг выясняется такое. Изумленный, я не находил слов.
"Как это создание сумело выкинуть тарелку из сушилки?" – поинтересовался Папашка.
"А я вам говорю, что так и было, – рассердилась Жасмин. – Я ополаскивала тарелки в раковине и вдруг слышу сзади грохот. Оборачиваюсь – он тут как тут, показывает на дверь, а потом взял и выбил тарелку у меня из руки".
Все притихли.
"Так вот почему вы мне верите? Потому что видели Гоблина своими собственными глазами?" – спросил я.
"Я не говорю, что верю хотя бы одному твоему слову, – резко парировала Жасмин. – Я просто говорю, что видела Гоблина. А больше сказать мне нечего".
"Вы знаете, кем была Ревекка?" – спросил я, по очереди оглядывая всех присутствующих.
Никто не проронил ни слова.
"Придется пригласить в дом священника, – заявил Папашка тем же безжизненным тоном, каким говорил теперь всегда. – Я позову отца Мэйфейра. А то слишком много призраков зачастило к нам, и мне наплевать, если одним из них была Вирджиния Ли".
"А ты, маленький идиот, – повернулась ко мне Большая Рамона, – перестань сиять из-за того, что все тебе верят, и втемяшь себе в башку, что ты чуть не спалил весь дом".
"Чертовски верно сказано, – заметила Жасмин. – Я не говорю, что не верю, будто ты видел это создание, эту тварь, эту женщину, но мама права: ты, черт тебя побери, чуть не спалил Блэквуд-Мэнор. Устроил пожар, будь оно все проклято".
"Послушайте, я все это знаю, – обиженно ответил я, действительно оскорбившись не на шутку. – Но кто она такая? Почему хотела сжечь дом? Она что, умерла на острове? Другого объяснения я не вижу".
Папашка поднял руку, призывая всех к молчанию.
"Не важно, кто она такая. Если она и умерла где-то там, то от нее уже ничего не осталось. А ты делай так, как я тебе велел: крестись".
"И не смей больше попадаться ей на крючок", – вставила Лолли.
Они еще с полчаса продолжали в том же духе: распекали меня на все корки. Когда я вышел из кухни, голова гудела. Я вновь и вновь вспоминал свою близость с незнакомкой, хотя признаться в этом своим домочадцам ни за что бы не осмелился, и чувствовал, что должен уйти.
Я оказался в гостиной. Наверное, зашел туда, желая убедиться, что это та самая гостиная, которую я знал, а не та, что пригрезилась мне в видении, и невольно уставился на портрет Манфреда Блэквуда. Сколько гордости и достоинства в его бульдожьей физиономии! Поразительно, какой разнообразной бывает красота. Большие скорбные глаза, приплюснутый нос, выпирающий подбородок и рот с приподнятыми уголками – все сочеталось гармонично и казалось величественным. Я невольно заговорил с ним, бормоча, что он-то знал, кто такая Ревекка Станфорд, но я тоже скоро узнаю.
"Почему ты не пришел, чтобы остановить ее? – обратился я к портрету, глядя, как на нем играет свет. – Почему появилась Вирджиния Ли?"
Я прошел в столовую и взглянул на портрет Вирджинии Ли. Вспомнил, как видел ее, живую, в движении, вспомнил ее голос, маленькие голубые глазки, горящие яростью и злобой. На меня вновь накатила дурнота. Я даже обрадовался ей, так как мне стало легче различать смутные голоса, которые до этой минуты сводили меня с ума, бормоча что-то неразборчивое.
"...плохо обращаться с моими детьми".
Душераздирающий плач.
"Я боюсь, что умру и кто-то будет плохо обращаться с моими детьми".
Хор в гостиной распевал молитвы Святого розария.
Плакала женщина.
"Очень плохо обращалась с моими бедными детишками".
"Вирджиния Ли, – сказал я. – Я не хотел этого делать". Но в ответ – молчание, портрет безмолвствовал, и молитв я больше не слышал. Но изо всех сил старался припомнить то, чего никогда не происходило. Меня охватила сонливость. Я должен был прилечь.
Когда я добрел до своей комнаты, то совершенно выбился из сил. Намочив полотенце, я, как сумел, отчистил покрывало, а затем плюхнулся в постель и провалился в странный полусон. Меня словно покинуло сознание.
Со мной говорила Ревекка. Моя комната снова превратилась в ее спальню, и она опять объясняла, что события в жизни не идут своим чередом. Каждую минуту случается что-то неожиданное. А еще она сказала, что никуда не уходила: "Я не старею. Я никуда не убегаю". Мне хотелось расспросить ее подробнее, но тут наползла темнота, я повернулся на бок и почувствовал то сладостное состояние, которое наступает перед пробуждением. Тело наслаждалось расслабленным покоем после сексуальной разрядки, и не было больше ни женщины, ни ее странных разговоров.
Я погрузился в сладкую дрему, но вдруг понял, что в изножии кровати стоит Папашка.
"Всю свою жизнь ты твердишь о призраках и духах, о Гоблине, о тенях на кладбище, – монотонно заговорил он, – а теперь еще и эта тварь проникла то ли в наш дом, то ли в твое воображение – честно, не знаю даже куда. Но ты должен бороться за свой разум, чтобы твой блестящий ум не пропал даром. Тебе уже восемнадцать, пора определить цель в жизни. Постарайся, чтобы эту цель никогда не заслонили призраки".
Я сел в кровати.
"Я злюсь, – признался дед, – я по-настоящему злюсь, что ты чуть не сжег наш дом. Но не знаю, что и думать о происшедшем. Несмотря на злость, я все-таки верю, что на тебя просто нашло какое-то затмение. Ведь ты любишь ферму Блэквуд не меньше меня".
Я поспешно подтвердил, что так оно и есть.
"Тогда приведи свой разум в порядок, слышишь? – продолжал Папашка. – И первым делом брось камеи этой женщины обратно в ее сундук. А потом опусти крышку и плотно ее закрой. Этот сундук – ящик Пандоры. Открыв его, ты выпустил на волю ее призрак, поэтому верни все, что взял, на место".
Он на секунду замолчал, а потом устало добавил:
"Я дал тебе все, что мог. Больше мне нечему тебя научить. Линелль научила тебя всему, что мне было неподвластно. Она была лучше всякой школы – с этим никто не спорит. Но сейчас ты просто попусту тратишь время. Все проходит мимо тебя. Я прекрасно знаю, что ты не пойдешь ни в какой колледж. Возможно, в восемнадцать лет и не стоит это делать. Но тетушка Куин должна вернуться домой и найти тебе нового учителя. В общем, ей следует заняться тобой всерьез".
Я кивнул. Тетушка Куин на этот раз не была на краю света Она поехала на какой-то семинар на Барбадос, и я знал, что, как только Папашка позовет, тетушка тут же вернется домой. Мне это было неприятно, не хотелось, чтобы он отрывал ее от дел, но ей не могли не сообщить о том, что случилось.
Папашка смерил меня долгим немигающим взглядом, потом повернулся и вышел. Я испытал что-то вроде потрясения, потому что за все годы, что я прожил с ним в одном доме, он никогда не был со мной так многословен. А еще я заметил, что дед слаб и измотан, что он уже не крепкий, бодрый старичок, каким всегда был.
Мысль о том, что я заставил его беспокоиться, жестоко ранила сердце.
Я спустился в гостиную, вынул из витрины камеи, которые недавно туда положил, и отнес их к себе в комнату, решив, что завтра при свете дня поднимусь на чердак и верну их на место. Может быть. А может быть, и нет. В конце концов, призрак вообще не упомянул о сундуке.
На меня снова напала дремота, вызвавшая восхитительно греховное ощущение, сознание, что Ревекка где-то рядом.
"Я всегда стремилась только к одному: доставлять удовольствие, Квинн. И тебе я тоже его доставлю. Пришла пора тебе испытать наслаждение – то самое, которого я жаждала всю жизнь. Я всегда хотела быть чьим-то украшением, куколкой, любимой игрушкой".
Когда стало совсем поздно, вошла Большая Рамона, разбудила меня и велела переодеться на ночь. Я подчинился, а когда в длинной фланелевой рубашке вышел из ванной, она взглянула на меня и решительно заявила:
"Ты уже слишком взрослый, чтобы я спала с тобой".
"Неправда, – запротестовал я. – Я не хочу, чтобы призрак вернулся. Не хочу, чтобы повторилось то, что случилось. Если приспичит, то я все сделаю где-нибудь в другом месте. Мне нужно, чтобы ты спала рядом. Ну же, давай помолимся, как всегда".
Мы помолились, потом обнялись и заснули. Я погрузился в крепкий, без видений, сон и прекрасно отдохнул. Разбудил меня утренний свет, проникший в окно.
Было очень рано, я мог бы проспать еще несколько часов, но все же тихо встал, стараясь не разбудить Большую Рамону, надел джинсы, ботинки, прихватил толстые садовые перчатки и охотничий нож, потом заглянул в кухню и взял там большой нож – тот самый, которым Пэтси размахивала перед лицом Папашки, – крадучись вышел из дома и направился к пристани, где была привязана пирога.
Маленькое кладбище, сплошь заросшее сорняком, выглядело уныло при солнечном свете, и где-то в глубине моего сознания шевельнулась мысль, что в прежнее время Папашка никогда не довел бы его до такого состояния, что теперь он совсем не тот: горе нанесло ему непоправимый урон, так что мне самому придется обо всем думать. Нужно расчистить могилы. Нужно заняться хозяйством. А еще я должен позаботиться о Папашке.
Я также чувствовал, что Гоблин где-то рядом, но не показывается, потому что боится.
В ту секунду мне было не до Гоблина, и, думаю, он это тоже знал.
Теперь, когда я вспоминаю прошлое, я уверен, что он все понимал. Когда-то он был главной тайной моей жизни, но теперь перестал ею быть – его место заняла Ревекка, – и потому он держался поодаль, лишенный сил из-за моего безразличия, терзаясь паникой, которой, возможно, заразился от меня. Я вознамерился найти остров Сладкого Дьявола и, оттолкнувшись шестом от берега, взял курс на болота.
11
Подростком я часто бывал на болоте. Научился стрелять из винтовки, ловить рыбу. Мы с Папашкой уходили довольно далеко от фермы. Но при этом мы всегда придерживались определенной территории, казавшейся нам довольно большой, потому что всякий раз возвращались с большим уловом, да и само болото выглядело очень однообразно: сплошные кипарисы, нисса и дикий дуб, гигантские пальмы и бесконечно длинные высохшие ползучие стебли.
Но сейчас моей единственной целью было выйти за границы этой территории и, выбирая направление, я руководствовался только воспоминанием о дереве, обмотанном ржавой цепью, над которой была вырезана стрела.
К своему огорчению, нашел я его не сразу. Воздух был влажен и тяжел, но вода стояла высоко, как раз для пироги, так что, достав компас, я определил дальнейшее направление, ориентируясь по острию стрелы.
Если мы с Папашкой когда и заезжали так далеко, то я этого не помнил. Зато помнил о том, как опасно заблудиться на болоте. Впрочем, меня это не очень заботило. Я был уверен, что справлюсь с задачей, и когда вдруг у меня начинала кружиться голова, я, не обращая на это внимания, продолжал вести пирогу вперед.
И снова мне слышались чьи-то голоса, вокруг раздавался шепот, который как будто старался лишить меня покоя, и снова плакала женщина, только на этот раз это была не Вирджиния Ли.
"Ты не можешь так поступить со мной, – всхлипывала женщина. – Не можешь!"
Потом послышался раскатистый гул низких голосов.
"Вырезана в камне навеки!" – произнесла женщина, и после этих слов я потерял нить разговора.
Я мог его слышать, но уже ничего не понимал. Все смешалось в один клубок снов и смутных впечатлений. Я отчаянно старался уловить смысл разговора, запомнить его, но пришлось сосредоточиться на том, чтобы сохранять равновесие в пироге и не выронить шест.
Если бы шест упал в илистую вязкую воду, пришлось бы за ним нырять. Мне как-то довелось погрузиться в болото по пояс, и это было малоприятно. Зеленоватый солнечный свет слепил глаза.
Мне показалось, что я уловил еще несколько слов, но тут сознание окончательно покинуло меня, и уже ничего нельзя было разобрать. Я слышал лишь крики птиц – странные, заунывные вопли.
Тем временем пирога скользила по ряске, и я уверенно вел ее мимо спутанных корней кипарисов. Вдруг справа от меня возникла огромная цветущая глициния – такого ярко-пурпурного, сочного цвета, что я невольно рассмеялся в голос.
На меня вновь накатило головокружение, сладостное и приятное, словно я перебрал шампанского. Пятна солнечного света играли на глицинии. Я слышал голоса, но они никак не могли пробиться в мое сознание, и все же я понимал, что один из них принадлежит Ревекке и что Ревекка терзается болью.
"...тебя поймают, все раскроется..." – Этот обрывок мне удалось выхватить из потока речи, подхватить, словно падающий лист.
А потом раздался громкий смех, заглушивший ее голос, и других слов я разобрать не смог.
Внезапно справа как из-под земли вырос гигантский кипарис – таких древних мне видеть еще не приходилось, и его тоже обхватывала железная цепь, так же насквозь проржавевшая, как и та, первая, и над цепью была вырезана стрела, указывавшая, что нужно повернуть налево. Да, здесь мне еще не приходилось бывать. Похоже, я оказался в противоположной от фермы Блэквуд стороне. Сверившись с компасом, я убедился, что прав в своих предположениях.
Пирога скользила очень легко, шест погружался глубоко. Я еще больше прежнего опасался свалиться в воду, но ускорил продвижение. Через некоторое время взору моему открылось еще одно скопление великолепных цветов глицинии.
Ты сам знаешь, как буйно может она разрастаться и какой бывает красивой. А тут солнце освещало его своими лучами, которые словно проходили через витражное окно собора и разливались во все стороны, оставляя неосвещенным только что-то вроде канала, куда я и направил пирогу.
Я продолжал плыть, пока вновь не увидел очередную ржавую цепь и указующую стрелу, на этот раз велевшую мне продолжать двигаться в том же направлении. Я послушно продолжил путь, сознавая, что очень отдалился от фермы Блэквуд и что нахожусь теперь на таком расстоянии, что любая помощь может подоспеть не раньше чем через час, а для болота это очень долгий срок.
Я взглянул на часы и обнаружил, что ошибся на тридцать минут. Мое путешествие продолжалось всего полтора часа. Волнение, которое я ощутил, проснувшись сегодня утром, стало еще сильнее.
Показался еще один кипарис с древней цепью и неровной стрелой, указывавшей налево, а там меня поджидало очередное опоясанное цепью дерево со стрелой, велевшей свернуть направо.
Я продвигался вперед, выехал на глубокую воду и неожиданно обнаружил, что впереди виднеется дом.
В ту же секунду пирога врезалась в берег. От толчка я чуть из нее не выпал. Нужно было оглядеться, определить, где я нахожусь. Дикая ежевика закрыла нос лодки и протянула ко мне свои колючие ветви, но я несколько раз рубанул по плетям кухонным ножом, а затем раздвинул их руками в перчатках.
Ситуация вовсе не была критической. Через несколько секунд я убедился, что мое первое впечатление меня не подвело. Впереди действительно маячил большой дом – возведенный на сваях сруб из просушенного кипариса. Мне пришло в голову, что я пересек границу нашей земли и оказался в чужих владениях.
Делать было нечего, и я решил, что должен проявить уважение к хозяевам. Еще немного поборовшись с дикой ежевикой, я вытянул пирогу на берег и, повернувшись, оказался среди молодой чахлой поросли пальм и шаровидного эвкалипта – не деревья, а скорее призраки деревьев, росшие под неумолимыми ветвями гигантских кипарисов.
Я остановился, вновь почувствовал дурноту, а потом услышал пчелиный гул. Порывисто отерев перчатками лицо, я вдруг осознал, что они запачканы и лицо мое едва ли стало чище. И хотя в кармане лежал носовой платок и запас бумажных салфеток, мне было не до того.
Проверяя, насколько тверда под ногами почва, я пошел вперед, через некоторое время понял, что карабкаюсь на холм, и в конце концов достиг расчищенного участка – очень большой поляны в окружении огромных кипарисов. Мне даже показалось, будто кипарисы и создали эту поляну, устлав ее своими отвратительными, ползущими во все стороны корнями.