"Эвервилль". Вечный город. О нем однажды рассказал О'Коннелам, американским пионерам-переселенцам, некий загадочный человек, которого они встретили по пути на Запад, в свободные земли Орегона. Эта встреча определила их будущее, Отныне отец и дочь мечтают основать поселение, город будущего, город-утопию. Реализация заветной мечты дается им дорогой ценой - ценой жизни главы семейства и замужеством юной Мэв с существом из иного мира. А много поколений спустя - город уже создан и процветает - через магический портал в окрестностях Эвервилля сюда проникают демоны, чтобы уничтожить наш мир.
Впервые на русском языке вторая книга Искусства!
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ - ГОРОД 12
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ - СОСУДЫ 27
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ - ДЬЯВОЛ И Д'АМУР 52
ЧАСТЬ ПЯТАЯ - ПАРАД 60
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ - ВЕЛИКИЙ ПЛАН 78
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ - ЛИСТЬЯ ДЕРЕВА ЖИЗНИ 102
Клайв Баркер
Эвервилль
Память, предвидение и фантазия -
прошлое, будущее и миг сна между ними -
составляют единый мир,
проживающий один бесконечный день.
Знать об этом - Мудрость.
Использовать это - Искусство.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ
I
1
Их погубила надежда. Надежда и уверенность в том, что провидение уже заставило их достаточно пострадать за свою мечту. Слишком многих они потеряли в пути - детей, целителей, предводителей - и потому решили, что Господь больше не допустит утрат, а вознаградит за тяготы и лишения и приведет в изобильные земли.
Когда они увидели первые признаки снежных бурь, когда впереди появились тучи, в сравнении с которыми грозовые пики Вайоминга казались ничтожными, и полетела в лицо ледяная крошка, они сказали друг другу: это испытание - последнее. Если сейчас мы повернем назад, устрашившись непогоды и холода, то все, кого мы похоронили в пути, умерли напрасно, и страдания их, а вместе с ними и наши страдания, тоже напрасны. Нужно идти вперед. Нужно, как никогда раньше, твердо верить в свою мечту. В конце концов, сказали они друг другу, октябрь только начался, идет первая неделя. Пусть непогода застанет нас в горах раз-другой, но, когда начнется настоящая зима, мы уже будем по ту сторону, на зеленых лугах.
Значит, вперед. Вперед во имя мечты.
Потом возвращаться было поздно. Даже если бы снег, выпавший в последнюю неделю месяца, не завалил перевалы, все равно: лошади слишком исхудали и обессилели, что бы тащить повозки назад через горы. У переселенцев не осталось выбора, кроме как идти дальше. Хотя они давно перестали понимать, где находятся, и лишь слепо брели наугад в кромешной, как ночная тьма, белизне.
Порой ветер на мгновение разрывал завесу туч, но и в разрывах не было видно ни неба, ни солнца. Только очередная гора, равнодушная к людям, вырастала на пути между ними и землей обетованной. Снег сползал с вершины, похожей на мягкую шапку, и заваливал те самые склоны, где им волей-неволей предстояло пройти, чтобы выбраться.
К тому времени их надежда истаяла и продолжала таять день ото дня. Из восьмидесяти трех душ, что отправились в дорогу весной 1848 года из городка Индепенденс, в штате Миссури (по пути к ним прибавилось шестеро новорожденных), выжил тридцать один человек. За первые три месяца, пока они пересекли Канзас, прошли ао Небраски и одолели четыреста восемьдесят семь миль по равнинам Вайоминга, умерло всего шестеро. Трое утонули. Двое отбились от каравана и, как считалось, были убиты индейцами. Еще одна повесилась на дереве. Но с приходом летней жары начались болезни, и тяготы путешествия в полной мере дали себя знать. Протухли мясо и вода, и первыми стали погибать дети и старики. Потом, когда припасы совсем иссякли, ослабели даже здоровые мужчины и женщины, крепкие и отважные, полгода назад полные сил. Земля, где им были обещаны радость и отдохновение, оказалась пустынной и суровой. Мужчины уходили на поиски пропитания и после нескольких дней блужданий возвращались с голодным взглядом и пустыми руками. К наступлению холодов путешественники окончательно обессилели, и многие не выдержали этого последнего испытания. За первые три недели зимы умерло со рок семь человек - замерзшие, засыпанные снегам, голодные, измученные, потерявшие надежду.
После гибели доктора Ходдера счет смертям вел Герман Дил - из выживших он более других смыслил во врачевании. Когда они доберутся до Орегона, до прекрасной земли на Западе, сказал он людям, они вместе помолятся за тех, кто не дошел, и воздадут долг всем и каждому, кого он отметил у себя в дневнике. А до той поры, до той счастливой поры, живые не обязаны заботиться о мертвых, выбиваясь из последних сил. Мертвые отошли в теплые любящие объятия Господа и вряд ли обвинят тех, кто вырыл им не слишком глубокие могилы или произнес краткие отходные молитвы.
- Мы помянем их с любовью, - объявил Дил, - когда немного переведем дух.
На следующий же день, дав это обещание мертвым, он сам присоединился к их числу: покинул бренную плоть в час, когда караван пробивался сквозь снежную целину. Его тело осталось непогребенным - во всяком случае, людскими руками. Снег в тот день валил такой густой, что труп Дила скрылся под ним прежде, чем спутники успели поделить между собой скудные остатки провизии в фургоне покойного.
Ночью того же дня преставились во сне Ивен Бэбкок и его жена Элис, а также Мэри Уилкокс: она похоронила пятерых детей, ее муж заболел от горя и умер у нее на руках, а ее рыдания продолжали отдаваться эхом от скал, когда измученное сердце уже перестало биться.
Наступил новый день, но его свет не принес утешения. Снег валил густо, как и прежде. Среди туч не было ни едино го просвета, и пионеры не видели, что впереди. Они шли согнувшись, молча, не имея сил разговаривать, а тем более - петь гимны, как с радостью пели они в мае и в июне, вознося Небесам хвалу во славу своего дела.
Теперь они только безмолвно молились и просили Господа дать им силы выжить. Возможно, кто-то из них в те дни поклялся: если они получат эти силы, если сумеют пере сечь белую пустыню и увидят зеленые склоны, то благодарность их будет безграничной; они до конца жизни станут свидетельствовать о том, что человек не должен отворачиваться от Господа, невзирая ни на какие страдания и скорби юдоли земной, ибо Господь есть надежда и приют во веки веков.
2
В начале путешествия, когда караван тронулся на Запад, у них было тридцать два ребенка. В конце остался один: Мэв О'Коннел, некрасивая двенадцатилетняя девочка, в чьем тщедушном теле обнаружилась сила духа, какой изумились бы все соседи ее овдовевшего отца. Весной, качая головой, они твердили ему, что Мэв не перенесет путешествия. Она и так у вас кожа да кости, говорили они, и на ноги слаба, и на живот тоже. Она и на голову слаба, шептались они за спи ной, вся в отца - Хармона О'Коннела, на каждой вечеринке в Миссури заводившего речи про Запад. В Орегоне, рассказывал он, настоящий рай земной; но не горы и леса прославят этот край, а прекрасный сияющий город, который он, Хармон, там возведет.
Слабоумный - так говорили у него за спиной, - к тому же ирландец. В жизни своей только и видел, что Дублин да задворки Ливерпуля и Бостона. Что он может знать о дворцах и башнях?
Когда переселенцы готовились к путешествию, насмешки над Хармоном усилились, и он перестал делиться плана ми основания города со всеми, кроме дочери. Мечты его товарищей о земле, что ждала их, были куда скромнее. Они лишь хотели, чтобы там был лес для постройки домов, плодородная почва и чистая вода. И они не доверяли тем, кто замахивался на большее.
Однако скромность запросов не спасла их от смерти. Многие из тех мужчин и женщин, многократно выражавших свое презрение к Хармону, умерли, не добравшись до плодородных земель и чистой воды, а этот слабоумный и его костлявая дочь не сдавались. Даже в последние отчаянные дни Мэв и Хармон шептались все о том же, идя рядом со своей клячей, превратившейся в скелет. Если ветер на мину ту утихал, до спутников долетали обрывки их разговора Измученные, выбивавшиеся из сил, отец и дочь продолжали мечтать о городе, который они построят, когда закончится испытание; о чудном городе, который будет стоять, когда хижины первых его поселенцев развалятся и сгниют, а па мять о них развеется в прах.
Они уже придумали имя для своей столицы, не подвластной времени.
Эвервилль - Вечный город.
Ах, Эвервилль!
Сколько раз Мэв до ночи слушала, как отец рассказывает, устремив взгляд в огонь потрескивавшего костра. Огня Хармон не видел, ибо перед ним сияла совсем иная картина: улицы, площади и величественные здания будущего чудесного города.
- Иногда мне кажется, что ты там был, - заметила Мэв как-то вечером в конце мая.
- Так и есть, моя милая девочка, - ответил он, глядя на закат над равниной. Даже тогда, когда они жили в достатке, Хармон был изможденный и худой, но широта его взглядов восполняла узость его плеч. Дочь любила отца без оговорок, как прежде ее мать; и особенно любила его рассказы об Эвервилле.
- Когда же ты был там? - допытывалась она.
- О, во сне, - сказал он. Потом он понизил голос до шепота: - Помнишь ли ты Оуэна Будденбаума?
- Конечно!
Как можно забыть удивительного мистера Будденбаума, дружившего с ними какое-то время в Индепенденсе? Забыть его рыжую бороду с проседью; нафабренные усы с торчащими вверх кончиками; шубу - самую роскошную из всех, какие видела Мэв; и голос столь мелодичный, что все его речи, даже самые путаные (по мнению Мэв, только так он и умел разговаривать), звучали как божественная мудрость.
- Он был замечательный! - воскликнула она.
- Знаешь, почему он обратил на нас внимание? Потому что услышал, как я тебя позвал, а он знает, что означает твое имя.
- Ты говорил, оно означает радость.
- Так и есть, - отозвался Хармон, чуть наклонившись к дочери. - Но так же зовут ирландского духа, что является людям во сне и ведет их в мир грез.
Мэв никогда прежде об этом не слышала. Глаза у нее рас ширились.
- Правда?
- Я ни за что не стал бы тебя обманывать, - заверил он, - даже ради шутки. Да, дитя мое, это правда. Услышав, как я зову тебя, он взял меня за руку и сказал: "Сны - это двери, мистер О'Коннел". Это первое, что он мне сказал.
- А потом?
- А потом он сказал: "Если бы у нас только хватило смелости переступить через порог…"
- А дальше?
- В другой раз.
- Папа! - настаивала Мэв.
- Гордись, дитя мое. Если бы не ты, мы никогда не по знакомились бы с мистером Будденбаумом, а в тот момент, когда мы с ним познакомились, наша судьба изменилась.
Он тогда отказался продолжать эту беседу и перевел раз говор на то, какие деревья лучше посадить па главной улице Эвервилля. Мэв знала, что к отцу лучше не приставать, но потом часто думала о снах. Иногда она просыпалась посреди ночи, вспоминала обрывки сновидений и грез, глядела на звезды и думала: "Подошла ли я к двери? Было ли за ней не что чудесное, чего я не помню?"
Она решила научиться восстанавливать в памяти ускользающие обрывки видений. После недолгих тренировок она смогла вспоминать их, проснувшись, и пересказывать самой себе вслух. Скоро она заметила, что слова помогают удержать сон, пусть и не весь - лишь обрывки. Достаточно произнести несколько фраз, чтобы не дать ему ускользнуть.
Она никому не рассказывала об этом (даже отцу), и до чего же было приятно себя развлекать в долгие летние дни: сидя в пыльной повозке, сшивать лоскутки исчезнувших снов, складывая из них истории более чудесные, чем в книгах.
Что до сладкоголосого мистера Будденбаума, то его имя не поминали довольно долго. А когда все же помянули, то при таких странных обстоятельствах, что Мэв помнила об этом до конца своих дней.
Они пересекали границу Айдахо и, по расчетам доктора Ходдера (в каждый третий вечер пути он собирал переселенцев и сообщал, на сколько миль они продвинулись вперед), имели шанс перейти Голубые горы и выйти к плодородным равнинам Орегона прежде, чем осенний воздух совсем похолодает. Припасов у них имелось мало, но на строение было прекрасное, и отец Мэв от полноты чувств заговорил про Эвервилль: произнес какую-то фразу, на которую никто из путешественников не обратил бы внимания, если бы не один скандалист но имени Гудхью. Разогревшись вином, Гудхью искал, на ком сорвать злость.
- Никогда никто не будет строить твой проклятый го род, - заявил он Хармону. - Никому он не нужен.
Гудхью сказал это громко, и мужчины, почуяв ссору, в предвкушении развлечения подтянулись поближе - посмотреть на драку.
- Папа, не обращай внимания, - тихо сказала Мэв отцу и попыталась взять его за руку, но увидела, как он нахмурился и стиснул зубы, и поняла, что отец не собирается от ступать.
- Зачем ты так говоришь? - спросил Хармон у Гудхью.
- Затем, что все это бред, - ответил пьяница. - А ты - псих.
Язык у него заплетался, он от души презирал Хармона, и все это видели.
- Мы вырвались на свободу не для того, чтобы добро вольно лезть в твои клетки.
- Никакие это не клетки, - возразил Хармон. - Это будет новая Александрия, новая Византия.
- Никогда не слышал о таком, - раздался еще один голос.
В разговор вмешался здоровенный, как бык, парень по имени Поттрак. Даже спрятавшись за спиной отца, Мэв содрогнулась от страха. Гудхью молол языком, и не более того, а Поттрак был настоящим головорезом. Однажды он избил жену чуть не до полусмерти, и та потом долго болела.
- Это великие города, - сказал Хармон, все еще пытаясь сохранить самообладание, - где люди жили в согласии и процветали.
- Откуда ты выкопал это дерьмо? - встрял Поттрак. - Ясно, читаешь, значит, мною. Где у тебя книжки? - Он быстро направился в сторону повозки О'Коннелов. - Сам при несешь или мне это за тебя сделать?
- Держись подальше от нашего фургона! - воскликнул Хармон, преграждая громиле путь.
Не останавливаясь, Поттрак на ходу ударил Хармона и сбил его с ног. Гудхью семенил следом за ним, они оба за прыгнули на фургон, и Поттрак откинул брезентовый полог.
- Убери руки! - закричал Хармон, поднялся на ноги и захромал к повозке.
До нее оставалась пара шагов, когда Гудхью вдруг повернулся, сжимая в руке нож. На лице у него блуждала пьяная ухмылка.
- Ага! - произнес он.
- Папа, - взмолилась Мэв со слезами в голосе, - пожалуйста, не надо.
Хармон оглянулся на дочь.
- Я в порядке, - ответил он.
Он не сделал больше ни шагу, а просто стоял и смотрел, как следом за Поттраком Гудхью забрался в фургон и оба принялись рыться в скарбе О'Коннелов, переворачивая все вверх дном.
Грохот привлек новых зрителей, собралась толпа, но ни кто не вступился за Хармона и его дочь. Мало кому из пионеров Поттрак нравился больше, чем О'Коннелы, однако все знали, кого следует бояться.
Наконец Поттрак в фургоне довольно всхрапнул и вы брался из-под полога, держа в руках сундучок из темного, искусно отполированного тикового дерева. Он бесцеремонно швырнул сундучок на землю, а Гудхью спрыгнул вниз и попытался открыть замок ножом. У него ничего не вышло, так что, разочарованный, он принялся ковырять крышку.
- Не порти, - вздохнул Хармон. - Я открою.
Он снял с шеи ключ, встал на колени и отпер сундук. Пот-трак, уже стоявший у него за спиной, оттолкнул Хармона в сторону и ударом ноги откинул крышку.
Мэв много раз видела, что там лежит. Для неграмотного человека в сундучке не нашлось бы ничего ценного - лишь несколько бумажных свитков, перевязанных кожаными ре мешками, - но для них с отцом это были сокровища. Из этих листов пергамента должен родиться на свет Эвервилль: его улицы и площади, парки, бульвары, общественные здания.
- Ну, что я говорил? - выплюнул Поттрак.
- Ты говорил - "книги", - отозвался Гудхью.
- Я говорил - дерьмо, вот что я говорил, - сказал Пот-трак. Он рылся в бумажных свитках, разбрасывая их в поисках чего-нибудь, с его точки зрения, ценного.
Мэв взглянула на отца. Хармона трясло с головы до пят, лицо его посерело. Похоже, гнев иссяк, уступив место смирению, чему Мэв была только рада. Пергаменты восстановить можно, отца - нет.
Поттраку надоело рыться в сундучке, он заскучал и, судя по всему, собрался уходить, чтобы снова поколотить жену. Возможно, так он бы и сделал, если бы Гудхью не заметил на дне что-то еще.
- Что это здесь? - проговорил он, наклонился и запустил руку в сундучок. На его небритом лице появилась Ухмылка - По мне, так вот это уже не дерьмо.
Он извлек находку на свет, содрал бумажную обертку и поднял повыше, чтобы показать собравшимся. Даже Мэв ни чего не знала про эту вещь и теперь в растерянности смотрела на нее. Там оказался крест, но, насколько она могла рассмотреть, не такой, как носят христиане.
Она подошла к отцу, встала сбоку и спросила шепотом:
- Папа, что это?
- Подарок, - ответил он. - От мистера Будденбаума.
- Женщина но имени Марша Уинтроп - одна из немногих, кто в пути проявлял заботу о Мэв, - вышла из толпы, чтобы получше рассмотреть находку. Она была рослая и ост рая на язык, так что, когда она заговорила, зашумевшие во круг люди перешли на шепот.
- Похоже на украшение, - заметила она, повернувшись к Хармону. - Его носила твоя жена?
Мэв часто гадала потом: что двигало ее отцом в ту мину ту, что заставило его отвергнуть такую безобидную ложь - упрямство или дух противоречия? Как бы то ни было, лгать он не стал.
- Нет, - сказал Хармон. - Это не украшение моей жены.
- А что же тогда? - полюбопытствовал Гудхью.
Ответил ему не Хармон, а кто-то из толпы.
- Это знак дьявола, - произнес резкий скрипучий голос.
Из задних рядов толпы выступил Енох Уитни. Все головы повернулись к нему, улыбки исчезли. Енох Уитни не имел духовного звания, но, по его собственным словам, был более богобоязнен, чем все попы вместе взятые, за что Господь велел ему пасти братьев своих и постоянно напоминать им о том, что дьявол не дремлет, что он среди них. Он нес нелегкое бремя и редко упускал возможность напомнить своей пастве, какие страдания доставляет ему их порочность. Однако он обязался публично подвергать осуждению любого, кто нарушит заповеди делом, словом или намерением Обычно ему приходилось обличать развратников, распутников, прелюбодеев, а тут вдруг случился идолопоклонник, поклоняющийся богопротивному фетишу.
Полыхая праведным гневом, Енох направился прямо к согрешившим отцу и дочери. Он был высокий, узкоплечий, глаза у него бегали, и взгляд их ни на чем не задерживался более чем на секунду.
- Ты всегда вел себя так, будто в чем-то виноват, О'Коннел, - произнес Енох. Его взгляд перебегал с Хармона на Мэв и на крест в руках Гудхью. - Я никак не мог понять, где коренится твой грех. Теперь все ясно.
Он протянул руку. Гудхью положил крест ему на ладонь и ретировался.