Оказавшись в лодке, Антоха неожиданно оживает. Пока рыбак отводит лодку с мелкого места, Антоха приподнимается, держась за борт, смотрит вокруг, и у него начинается истерика:
- Я не поплыву! Не поплыву! Выпустите меня! Я хочу на остров! Я не поплыву больше!!!
Тряся рыжей головой, он пытается выпрыгнуть из лодки, и рыбак, как-то вяло ругаясь, с трудом удерживает его и пытается успокоить, но Антоха продолжает орать:
- Не поплыву! Пустите! Не поплыву!
Я молчу, но сижу на дне лодки, сжавшись в комок и закусив губу, и смотрю на свою ногу, на которой отчетливо видны красные полукружья от Венькиных зубов. Я стараюсь не смотреть за борт лодки - мне страшно. Я тоже не хочу плыть через реку. Но мотор тарахтит, лодка несется вперед, и я закрываю глаза.
- Нам хана… - бормочет Антоха, постепенно выдыхаясь, и хлюпает носом. - Там же сорок метров… сорок метров…
Теряя сознание, он сползает на дно лодки, свесив руку за борт, и, заметив это, я вскакиваю так поспешно, что чуть не вываливаюсь в воду.
- Сдурел?! - восклицает рыбак, изумленно наблюдая, как я закидываю руку Антохи обратно и снова шлепаюсь на дно лодки, и съеживаюсь, стараясь казаться как можно меньше. - Слушай, пацан, что у вас стряслось там?! Говори, пока едем! Кто утоп?! Почему?!
Я едва слышным голосом называю ему имена, и после Венькиного у меня начинается полуплач-полуикотка. Рыбак тупо смотрит на меня - до него никак не дойдет смысл сказанного.
- Трое?! - переспрашивает он. - Да ты что, пацан?! Как же это… Рафик - это толстый такой, да? Татарин? Гарька - это не Лексея Антипова сынок? А Венька - это шебутной такой с вашего двора, хулиганистый, да? Наши его Пиратом прозвали… Да как же такой лоб утонуть-то мог?! А ну выкладывай все! Ты ведь вчерашний, да? Ты ведь Константина Григорьевича сын?
Я киваю и пытаюсь рассказать, но не могу - меня трясет, и я с ужасом смотрю на широкое водное пространство вокруг, ищу - не потемнеет ли где вода, не поднимется ли ОН, чтобы довершить начатое…
- С-ск-колько в-врем-мени?
- Почти полшестого, - отвечает рыбак и глядит на меня с опасливой тревогой. - Ну, успокойся… ну…
Но я уже не могу успокоиться. Сознание того, что прошло всего лишь чуть больше часа, что все это случилось за такой до смешного короткий отрезок времени, добивает меня. Я видел ужасные вещи, я лишился троих друзей, я многое узнал и многое понял, я испугался до смерти, я стал другим человеком, я прожил целую жизнь, я разжал пальцы… и все это за какой-то жалкий час! У меня вырывается какой-то низкий вой, я переворачиваюсь, прижимаясь лицом к лодочному борту. Рыбак пугается, что я сошел с ума, и пытается ободрить меня, говоря что-то и оглаживая загрубевшей ладонью по голове.
- Ну… тихо, тихо, пацан, сейчас приедем…
- Вы не понимаете! Я не хотел его отпускать! Но он был такой тяжелый…
- …ну, ты же здоровый мужик, ну…
- … он был такой тяжелый…
- … тихо, тихо… уже почти приехали…
- … такой тяжелый…
* * *
Неделю спустя я, похудевший и осунувшийся, стою на балконе. Длинные листья маминых амариллисов свисают далеко вперед, за стол, на котором стоят цветочные горшки, - целая роща амариллисов, и я прячусь за этими листьями. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из прохожих меня видел.
Сейчас раннее утро, и с недосягаемых вершин огромных тополей, где проживает воронья колония, несется хриплое надрывное карканье, громкое и надоедливое. Я машинально беру влажный комочек земли из горшка, чтобы запустить в ворон, но тут же кладу его обратно. Меня больше не тянет к привычному утреннему ритуалу, и я не проверяю ящик с дождевыми червями, не оцениваю свои рыболовные снасти, и уж тем более не перевешиваюсь через перила и не заглядываю в соседские окна - Рафика там теперь нет, а его родители смотрят на меня с ненавистью, считая, что во всем виноваты те, кто выжили.
Позади меня в балконном проеме тихо стоит мать. Она думает, что я не подозреваю о ее присутствии, и смотрит на меня. Я знаю, что она хочет поговорить со мной - просто так, ни о чем, но слов найти не может. Она побаивается тех перемен, которые произошли со мной после речной трагедии - я сам слышал, как она говорила отцу, что я вернулся постаревшим на много лет. Может, так оно и есть. Но сейчас я не хочу об этом думать, я просто смотрю на улицу, по которой уже ходят люди, - смотрю с балкона родного дома, в который мне посчастливилось вернуться.
Нужно ли говорить, что моему рассказу никто вначале не поверил - мужчины не поверили потому, что считали себя великолепными знатоками нашей реки, в которой вроде как бы не водятся такие чудовища, а женщины не поверили потому, что это было слишком страшно. Но от родителей и сердобольных и любопытных соседей, в изобилии паломничающих в нашу квартиру, я знаю, что о случившемся говорят много, долго и со вкусом - ведь трое пропавших детей это очень серьезно, это большая трагедия. Несколько проницательных и всезнающих протягивают ниточки между ней, пропажей опытного рыбака Артема Пантюхина и утонувшим Серегой Бортниковым, и вскоре из этого сооружают леденящую кровь историю, которую рассказывают друг другу все волжанцы, глубокомысленно добавляя в конце: "Ну, это, конечно, сказки" и поглядывая, чтоб их дети поменьше времени проводили на реке. Конечно, нашлось несколько рыбаков с богатым воображением: одни из них были согласны со мной, что на нас напал именно сом, другие считали виновницей трагедии громадную белугу, третьи и вовсе полагали, что виной всему какое-то доисторическое чудовище, разбуженное какими-нибудь испытаниями или загрязнением реки, в особенности, после того, как открылся Волжанский электронный завод, в изобилии сливающий в воду различные химикалии. Все они отчаянные, азартные и до крайности любопытные мужики, и отец рассказывал мне, что они объединились в некую группу, которая изо дня в день прочесывает наш участок реки во всех направлениях - кто сетями, кто удочками - охотятся сами не зная на что. А здравомыслящее большинство пока решило, что на нас просто наехал какой-нибудь катер или баркас, а наше с Антохой взбудораженное воображение превратило его в чудовище, либо мы придумали его специально, чтобы умерить свою вину. Ведь налицо-то были только трое пропавших мальчишек, мой разбитый нос, сильное сотрясение мозга у Антохи и наш общий бессвязный лепет о рыбе-убийце, которую никто из нас толком и не видел. И еще был Мишка, который благополучно доплыл до берега целым и невредимым. Но в общем дело считается достаточно запутанным, и всех нас, в том числе и Антоху, которому теперь много времени предстоит провести в больнице, еще долго будут беспокоить расспросами.
Три дня я провалялся в постели с высокой температурой, бредя сомами и пропавшими друзьями, и за эти три дня мои родители словно бы постарели на добрый десяток лет. По ночам я поднимал их из постели дикими криками, потому что едва закрывал глаза, и все начиналось снова: я стою на шершавом теплом парапете, а внизу меня ждут друзья, кричат мне и смеются надо мной, и я прыгаю в мутную желтую воду, а вслед с парапета смотрит Юй с моей календулой в волосах, и мы плывем к фарватеру, через фарватер, за фарватер… Все заново, все заново… бледно-желтый мертвенный глаз, и огромная пещерообразная пасть, и Венькина рука выскальзывающая из моих пальцев…
Пока я болел, меня удивляло, что я совершенно не думаю о Юй. Если раньше она никогда не покидала моих мыслей, если на острове, лежа на мокром песке и вытирая кровь с носа, я считал, что буду ненавидеть ее всю жизнь, то сейчас я о ней совершенно не думаю. Никак. Я даже ее лица вспомнить не могу. Нефритовый браслет просто исчезла из моей памяти. Ее больше нет. Я не смог вспомнить Юй даже тогда, когда мама зашла однажды ко мне в комнату и положила на кровать маленький увесистый сверток.
- Юля просила тебе передать - я ее на улице встретила. Говорю, что ж сама не зайдешь, не проведаешь Леньку-то? Так она убежала. Вы поссорились что ли?
Так как я молчал, она пожала плечами и ушла, а я нехотя развернул сверток. Хотя я мог бы этого и не делать - я и так знаю, что там. Бесценный швейцарский нож сияет новенькой вишневой рукояткой и словно подмигивает мне своим белым крестом швейцарской конфедерации: мол, вот ты меня и получил, победитель! Но теперь я смотрю на драгоценный нож равнодушно, а потом прячу его в свой тайник за прикроватным ковром - этот нож не мой, и я - не победитель.
Я до сих пор не знаю, почему Юй отдала этот нож именно мне - ведь были еще Мишка и Антоха - я вообще не знаю, зачем она его отдала. Также я не знаю - специально или нарочно она завернула нож в тот самый номер "Комсомольца Каспия", где была напечатана маленькая статья о моих друзьях под названием "Трагический заплыв" - официальная версия, припудренная недосказанными домыслами. Так больно и странно было читать эту статью, в которой моих друзей называют взрослыми непривычными именами: Рафаэль Валиулин, Георгий Антипов и Вениамин Кудрявцев. Но в этой статье не было того, что я разжал пальцы. Того, что Вениамин Кудрявцев спас меня, а я, Леонид Максимов, разжал пальцы…
Вороны каркают на вершинах тополей все громче, в их крике слышится издевка, и, не выдержав, я хватаю комок земли из горшка с амариллисом, запускаю его в одну из ворон и попадаю, и ворона, хрипло крикнув, перелетает на соседний тополь. Ворона, конечно же, ни в чем не виновата, но я почему-то чувствую себя немного легче.
- Мам, ты что-то хотела? - спрашиваю я, и мать сзади вздрагивает, потом подходит ко мне и обнимает крепко-крепко.
- Пойдем завтракать.
Я ненавязчиво высвобождаюсь - я не люблю, когда меня тискают.
- Не хочу.
- Творожок, а? Я сгущенку вчера достала.
Сгущенка в то время - редкость, но я вяло мотаю головой.
- Не, мам. Не хочу.
- А помидорку.
- Нет.
Она облокачивается рядом на перила и делает вид, что смотрит на улицу, но на самом деле смотрит на меня.
- Как ты себя чувствуешь, Лень?
- Нормально.
- Так может на улицу сходишь, а? Погуляй чуток. А то сидишь затворником. Нельзя так, Лень. Жить надо.
Я дую на лист амариллиса, он качается вперед, потом легко шлепает меня по носу.
- На меня все будут смотреть, а я…
- Пусть смотрят. Пусть. Не обращай внимания. Всякое в жизни бывает, что ж тут поделать. Виноваты вы, конечно, но и наказаны уже достаточно. Иди, Лень, проветрись. Может, на рыбалку сходишь, а? Еще не поздно.
Наверное, отвращение на моем лице слишком явно, потому что она вздрагивает, отворачивается и уходит на кухню, не зная, что мне еще сказать. А я одеваюсь и иду к входной двери.
- Только недолго, Лень! - кричит мне мать из кухни. - И Лень… ты бы там за Виткой присмотрел, а?! Не нравится мне, что с ней творится. Как не увижу - все сидит на парапете - худющая, серая вся. Говорит, Веньку жду. Погляди за ней, Лень, а то вдруг беда с девчонкой случится. Нет ведь у нее теперь никого.
Мать говорит о Вите, словно о сироте, и я понимаю, что это действительно так. Кроме Веньки никто о ней не заботился, но теперь Веньки нет, и кому будет Вита ловить бычков на наживку… Странно, теперь мне совсем не хочется называть ее маленьким чудовищем.
Двор, как обычно в это время, уже полон, и мне приходится идти сквозь жалостливые приветствия и жадно-любопытные взгляды. Все смотрят на меня, как на какое-то диво и хотят что-то спросить, но не решаются. Я иду через двор к дороге, стараясь их не замечать.
На углу дома я сталкиваюсь с Венькиной матерью. Она возвращается из магазина с авоськой - идет медленно-медленно, едва передвигая ноги. Венькина мать всегда казалась мне очень молодой, но сейчас она выглядит глубокой старухой. Взгляд у нее строгий и серьезный, и она смотрит сквозь людей так, словно их и нет вовсе. Я тихо здороваюсь с ней, и она рассеянно кивает, похоже, даже не узнав меня. Я не знаю - лучше ли это, чем открытая ненависть родителей Рафика или обвиняющее сочувствие родителей Гарьки, которые позавчера заходили к нам и разговаривали с моим отцом.
На дороге я останавливаюсь и поднимаю два стеклянных шарика - машина-призрак уже проехала на завод стекловолокна. Я тщательно вытираю шарики о свои штаны, собираясь отдать их Вите.
У парапета, как обычно, полно рыбаков. Я нахожу среди них маленькую одинокую фигурку и иду к ней. Вита, съежившись, сидит на парапете и смотрит в сторону острова. Выражение лица у нее странное, совсем не детское, замерзшее, и она не замечает вокруг никого и ничего. Она не замечает и меня, и стеклянных шариков, которые я тихо кладу рядом с ней на бетон. Вита очень сильно похудела, хотя, казалось бы, дальше уже невозможно, от нее остались одни глаза, локти и поцарапанные коленки, на которых отчетливо видны грязные разводы, но платье на ней сегодня чистое, тщательно отглаженное. Я не знаю, что ей сказать, я даже боюсь поздороваться с ней и, постояв немного рядом, собираюсь уйти, но меня останавливает ее голос:
- А я их все выбросила!
- Кого? - спрашиваю я, возвращаясь. - Кого ты выбросила?
- Шарики. Зачем они мне - я ведь не маленькая. Веня все время мне их приносит, будто я маленькая, а мне они совсем не нужны. Когда он вернется, я скажу ему. Я уже давно не маленькая. Я слышала, как одна тетка из пятнадцатого дома сказала другой тетке из двадцать первого, что у меня шалавская натура. Это хорошо?
Я молчу, потому что не знаю что ответить, и Вита тут же задает новый вопрос, который нравится мне еще меньше:
- Он скоро вернется?
- Кто? - осторожно переспрашиваю я, хотя и так знаю, кого она имеет в виду. Вита морщится и смотрит на меня, как на дурака.
- Веня, конечно. Я уже устала его здесь ждать! Сколько можно ждать?! Почему его так долго нет?! Почему все говорят мне, чтоб я его не ждала. Почему?! Ведь ты же здесь и Мишка здесь… значит и он скоро вернется! Куда он поплыл?! Если он не вернется, я сама его найду! Думаешь, не смогу?! Дулечки! Я найду его!
Тогда мне стоило придать значения ее последним словам, но я, ошеломленный, расстроенный, сбитый с толку только отступаю назад, и все случившееся вновь прокручивается у меня перед глазами, и мне хочется убежать домой и забиться в самый дальний угол, чтоб никто меня никогда не видел. Я разжал пальцы… я не удержал Веньку и что мне теперь ответить его сестре, которая ждет его, не желая понять, что Венька больше никогда не вернется. Я даже не знаю, сказали ли ей о том, что произошло.
- Уходи!!! - вдруг кричит Вита с ненавистью, которую я еще никогда не слышал в ее голосе. - Уходи, уходи!
Она хватает мои шарики и с размаху швыряет их в воду, и они мгновенно исчезают в мутной глубине, и я вижу это, перегнувшись через парапет, вижу ленивую воду - вижу реку, и меня охватывает дикий ужас. Я с криком отшатываюсь от парапета, падаю, и все рыбаки с любопытством смотрят на меня, а я поднимаюсь и мчусь прочь, словно за мной гонится целая стая призраков.
Далеко я не убегаю. Скрывшись из вида тех, кто стоял возле парапета, я шлепаюсь на землю за кустами тутника, пытаясь отдышаться. Никогда не думал я, что родная река будет вызывать у меня такой ужас и такое отвращение. Но это так. А при мысли о том, что по той или иной причине мне придется оказаться в воде… Вся река мне теперь кажется одной гигантской пастью, огромной безжизненной улыбкой.
Немного успокоившись, я смотрю сквозь тутник на набережную. Рыбаки по-прежнему занимаются своим делом и по-прежнему сидит на парапете Вита, упрямо дожидаясь того, кто никогда не вернется. Глядя на нее, я пытаюсь понять, как же мне быть дальше. Никогда еще не доводилось мне решать столь сложную и ответственную задачу - раньше она бы меня вообще не заинтересовала, и это лишний раз доказывает, насколько сильно я изменился. Задача никак не поддается, и я катаю ее в голове, словно конфету на языке - и так, и этак, и в конце концов засыпаю прямо здесь, на теплой сухой земле у кустов тутника. Я давно не спал.
* * *
Сквозь горячую, душную пелену сна я слышу громкие, сбивчивые, возбужденные голоса множества людей. Они доносятся снизу, от парапета, и в них столько удивления, восторга, злорадства и благоговейного страха, что сон начинает сползать с меня, словно стаскиваемое кем-то одеяло.
- Ленька! Эй, Шпендик! Ты где?!! А-а, вот ты где!!! Ты чо, дрыхнешь что ли?! Нашел место… Подымайся!
Кто-то настойчиво трясет меня за плечо. Я, сморщившись, отталкиваю назойливые руки, открываю глаза и вижу перед собой Мишку. Его рот полуоткрыт, а в глазах блестит жадное любопытство, точно он только что нашел зарытый сундук с сокровищами и теперь собирается его открыть.
- Давай, пошли! Поймали!
За время моей болезни Мишка заходил ко мне один раз. Он поведал, что, доплыв до берега, сразу же пошел домой и ни разу не оглядывался на нас, потому ничего и не видел. Кроме того, когда он поднимался по лестнице, он видел, как уходила Юй - за ней пришел отец и забрал ее домой. Прекрасная дама даже не видела поединка, состоявшегося в ее честь.
Рассказывая Мишке, что произошло с того момента, как он повернул от фарватера к берегу, я не раз ловил себя на мысли, что Мишка смотрит на меня и укоризненно, и с видом побитой собаки, и мне все время казалось, что вот-вот он откроет рот и скажет: "Ага, а вот если бы вы тоже вернулись, а не…" Но Мишка этого не сказал, а когда я спросил, почему же он все-таки поплыл обратно, друг насупился и как-то быстро распрощался со мной, не ответив на вопрос. Он не ответит мне на него никогда, и первое время мы будем сторониться друг друга, а потом снова сдружимся - даже еще крепче, чем раньше, и в десятом классе снова влюбимся в одну и ту же девчонку. Но это будет потом, а сейчас мне видеть Мишку неприятно.
- Чего тебе?
- Пошли! - он настойчиво теребит меня. - Его поймали! Сергей Петрович и Лева, и дядя Вова… они его поймали! На лестницу вытаскивают! Хочешь посмотреть?!
- Да на кого?! - никак не могу я понять.
- Ну про которого ты говорил! Который наших…
Я отталкиваю его и вскакиваю. Возле одной из спускающихся в воду лестниц собралась волнующаяся и гудящая толпа. Она еще небольшая, но народу все прибывает и прибывает, и сбегаются рыбаки, побросав свои удочки, а это значит, что случилось нечто действительно важное. Я машинально смотрю на солнце и отмечаю, что проспал не больше получаса.
- Ну что же ты?! - Мишка снова нетерпеливо трясет меня. - А!..
Он раздраженно машет рукой и убегает, и я вижу как он слетает по лестнице, прыгая через две ступеньки, и ввинчивается в толпу. Я медленно, шатаясь, как пьяный, иду следом. Мне страшно, но я должен посмотреть, должен убедиться…И пока я спускаюсь по лестнице, перед глазами у меня неотрывно стоит взметывающееся из воды огромное, мощное, скользкое туловище, хвост, поднимающий тучу брызг, жуткий звук удара, пещерообразная пасть… То, что я видел, было очень большим, и очень сильным, и очень хитрым. Как могли наши рыбаки поймать такое?!
- Давай, тяни! - доносятся до меня громкие мужские голоса. - И-и… взяли!
- Да ты не тут - ты там перехвати!
- Во здоровый, а?! Не брехал, значит, Костин пацан-то?! А я, грешным делом, все ж таки думал - каким баркасом их пригладило. А ты ж гляди, какой зверь!
- Да-а, патриарх просто! Старый наверное.
- Давно такие здесь не ловились!
- Да вообще никогда тут таких не было! Ты погляди, какая пасть у него - это ж…
- Да брось, Петрович, не было! Ты его первым… потому и говоришь! У меня свояк в позапрошлом году еще поболе взял - вон там, у села…
Раздается глухой шлепок, и кто-то начинает испуганно ругаться.