- Так ты смотри, как хватать! - кричат ему. - Ты ж видишь, что живой еще!
- Вот гадюка живучая! Нож давайте - сейчас прямо здесь и выпотрошим - чего тянуть!..
- Ну, а делать-то чего с ним потом? Не есть же его!
Слушая это, я спускаюсь все быстрее и быстрее и под конец сбегаю с лестницы, врезаюсь в толпу и начинаю отчаянно проталкиваться, но люди, не глядя, отпихивают меня, и ничего увидеть мне не удается. Тогда я на четвереньках проползаю между многочисленными ногами и застываю в первом ряду.
Сома уже втащили по лестнице и положили на ровном месте, и сейчас его как раз переворачивают, и в небо уставляется его желтовато-белое с голубоватыми крапинками брюхо. Он еще жив и пытается дергать хвостом, но в него крепко вцепились двое рыбаков и держат, не давая сому шевелиться. Нижняя челюсть ходит вверх-вниз, давая возможность разглядеть мелкие, плотно сидящие зубы, похожие на щетку, и судорожно вздуваются жабры, выворачиваясь ярко-красным. Бледные усы лежат на бетоне, словно мокрые веревки, а под головой видна лужица крови, смешанной со слизью, - скорее всего, сома оглушили багром, чтоб не дергался. Я, стоя на четвереньках, ошеломленно и растерянно смотрю на издыхающего сома - сбегая по лестнице, я надеялся, что это и вправду тот самый… Это очень большой экземпляр - около двух с половиной метров в длину, и люди вокруг с облегчением говорят, что теперь-то бояться нечего. Настроены они решительно и, кажется, вот-вот порвут сома в клочья, но я не разделяю их ликования. Я хорошо помню напавшее на нас чудовище - хоть я видел его и недолго, но запомнил на всю жизнь - и мертвенный тусклый глаз, и длинные усы, и пасть, и размеры мощного тела, и его силу. Это не оно. Это - не оно!
- Это не он! - кричу я пронзительно, и несколько человек подпрыгивают и изворачиваются, чтобы посмотреть, кто это так громко вопит у них под ногами. - Вы же не того поймали! Тот был другой! Это не он!
Я вскакиваю и, стараясь держаться подальше от сома, пытаюсь объяснить всем обратившимся ко мне лицам, что они ошиблись, я суматошно машу руками, показывая размеры, я даже хочу сказать, что тот "улыбался" совсем по другому и совсем другие у него были глаза, но тут кто-то хватает меня подмышки, поднимает в воздух, поворачивает головой вперед, будто собирается вышибать мной дверь, и легко несет меня в сторону, точно я не мальчик, а пачка газет. Я отчаянно извиваюсь, пытаясь освободиться, и вслед мне доносятся обрывки фраз:
- … этого пацана сюда пустил?!
- У страха глаза велики, так он конечно…
- … не такой… он же сам-то метр с кепкой, так ему конечно казалось, что он больше, а на самом деле…
- … не тот…
- … взрежьте его да посмотрите…
Меня наконец-то сажают на парапет, и я оказываюсь лицом к лицу с тем самым рыбаком, который забрал меня с острова. Лишенный слушателей, я пытаюсь хотя бы ему объяснить, почему это не тот сом, и рыбак слушает меня на удивление внимательно и даже кивает, и только сейчас, откуда-то из глубины памяти выскакивает его имя - Валерий. Он оглаживает свою короткую черную бороду и смотрит на меня с легким уважением, как на взрослого собеседника, чьи слова заслуживают того, чтобы над ними подумать. Так некогда смотрел на меня дядя Артем.
- Да, да… - задумчиво произносит Валерий, - возможно…
- Где сома взяли? - поспешно спрашиваю я, и Валерий, придерживая меня одной рукой за плечо, машет рукой влево.
- Километрах в четырех отсюда. Пришлось повозиться…
- Это не тот сом! - перебиваю я его. Со стороны лестницы, где толпа обступила сома, до нас доносятся какие-то возгласы, потом мимо быстро пробегает какой-то пожилой мужчина, прижав руку ко рту. Я спрыгиваю с парапета, чтобы посмотреть, в чем дело, но Валерий неожиданно подхватывает меня и сажает обратно.
- Нет уж, дружок, сиди! Насмотрелся ты уже достаточно.
Я пытаюсь вывернуться и не столько потому, что мне очень хочется поглядеть, что там случилось, сколько потому, что сидеть на парапете мне очень неуютно - за спиной река, и мне кажется, что я сижу на краю бездонной пропасти. На мгновение мой взгляд падает в сторону - Вита все так же сидит на своем месте и смотрит в сторону острова, обхватив руками костлявые плечи. То, что творится возле лестницы, ее совершенно не интересует.
К нам подбегает человек в полотняной кепке с синим прозрачным козырьком и надписью "Ленинград". Его правая рука испачкана в крови, словно он кого-то зарезал, но у него лицо человека, которого самого собираются зарезать, и я понимаю, что сома все-таки выпотрошили. Валерий спрашивает, что случилось, и "Ленинград" манит его красными влажными пальцами.
- Сюда иди! - он с неприязнью смотрит на меня. - А ты, малой, шел бы домой, к маме!
Он явно собирается сказать еще что-нибудь в этом же роде, но Валерий утаскивает его за собой к лестнице, пригрозив, чтоб я сидел на месте. Возвращается он через пять минут, бледный и подавленный.
- Не, Ленька, ошибся ты, по-моему, - говорит он, вытаскивает папиросу, закуривает и облокачивается на парапет, спугивая хрупкую большеглазую стрекозу. - Это та самая тварь, похоже. Хотя конечно…
- Что-то нашли? - спрашиваю я. Мне уже понятно, в чем дело, и я спрашиваю только для того, чтобы окончательно удостовериться. - В соме, да? Нашли… - слова застревают у меня в горле и я опускаю голову. - А понятно… понятно, кто…
- Нет, дружок, там… ну… несколько кусков… - отвечает он и кладет ладонь мне на плечо, но я сбрасываю ее и кричу:
- Все равно это не он! Вы его не видели, а я видел! Он совсем другой!
Он начинает успокаивать меня и говорить, что с перепугу мне могло всякое померещиться, но я-то вижу, что и он сомневается - человеческие останки могли попасть в желудок к сому как угодно, ведь сомы не брезгуют падалью. Пойманный усач, конечно, очень большой, но не настолько, чтобы мог так легко утопить такого крепкого парня, как Венька, да еще и меня утащить вслед за ним в глубину, и вряд ли он настолько тяжел, чтобы Гарьку, тоже парня не слабого, убить одним ударом хвоста. Такого дохляка, как я, мог бы, а вот их… А дядя Артем? А Серега Бортников? Я отчаянно прошу рыбака объяснить людям, что они поймали не того, на что Валерий хмуро замечает:
- Может, ты и прав. Знавал я парнишек твоих - не знаю я, смог бы этот с ними справится. Он, конечно, не легкий, но… Только говорить им сейчас бесполезно - они ведь только что нашли виновного, как им кажется. Мал ты еще, Ленька, не знаешь, что людям обязательно нужен виновный, прежде всего, а потом уже… - он махает рукой и отворачивается. - Дай бог, чтоб ты ошибся, пацан, дай бог… Я, как рыбачить пойду, так поглядывать буду… только если увижу, ты уж прости, пацан, ловить его не буду. Не такой я дурак! Если он действительно такой здоровый, как ты говоришь…
Я сердито вырываюсь и иду прочь, не оглядываясь. Мое лицо горит от злости. Я не понимаю, почему никто меня не слушает. Ведь там-то был я, а не они. Под ноги мне подворачивается брошенная кем-то пустая консервная банка, я свирепо бью по ней, и она со звоном ударяется о парапет - как раз под Витой. Но та даже не вздрагивает - она где-то в своем мире, в котором брат возвращается с острова. А сзади, на лестнице, осталась толпа - она тоже в своем мире - думает, что поймала убийцу. И я иду в своем мире, в котором знаю, что те оба мира - это, как говорит мой отец, желаемый пшик.
- Ну и ладно! - бормочу я сквозь зубы. - Ну и пожалуйста! Ну вас всех!
Не знаю, что на меня находит, но я вдруг срываюсь с места, перебегаю через дорогу прямо перед мчащейся машиной, которая истерично и негодующе гудит мне вслед, пробегаю через два двора и в третьем натыкаюсь на наших заклятых врагов - мальчишек лет двенадцати-четырнадцати, которые живут в тринадцатом доме. Мы дрались с ними почти каждый день, и в этих драках меня всегда валяли по земле особенно рьяно. Сейчас их четверо, и они смотрят на меня с опаской, не понимая, как это я отважился прийти в их двор один. Конечно же, они знают о том, что произошло, и наверняка предполагают, что я сошел с ума.
Для того, чтобы затеять драку, не нужно особого умения, не нужно много времени и много слов. Уже спустя две минуты я сцепляюсь с противниками, меня со знанием дела бьют, царапают и валяют по земле, и я тоже бью руками и ногами, куда придется, ору, ставлю подножки. Впрочем продолжается это веселье недолго - дворничиха тринадцатого дома с руганью окатывает нас водой из шланга, словно сцепившихся котов, и мы поспешно покидаем место сражения. Один из противников уважительно хлопает меня по плечу и говорит: "Ну-у, ты, Ленька, даешь!" И я направляюсь в свой двор - мокрый, покрытый синяками и ссадинами, с подбитым глазом, перепачканный в земле и довольный. Мать, увидев меня, конечно же, опять горестно всплеснет руками и будет долго убеждать, что все разлады нужно решать словами, а не кулаками. Но я об этом не думаю. Все это, конечно, очень глупо, но отчего-то мне кажется, что только что я дрался за всех наших, и на сердце у меня намного легче.
* * *
Архипыч, наконец-то, вернулся-таки к рыбалке, но если раньше он стоял возле целого леса удочек, то теперь довольствуется только двумя спиннингами. Он, забросив лески, прислонил удочки к парапету, а сам разместился неподалеку в нескольких клочках тени и чинит свою резиновую лодку, и мы с отцом останавливаемся возле него. Мать отправила нас на рынок за арбузом и демьянками, и, хоть идти до рынка куда как ближе другой дорогой, мы идем по набережной - отец не устоял перед соблазном заглянуть в рыбацкий стан и посмотреть, что там делается. Я неохотно плетусь следом за ним, угрюмо поглядывая по сторонам одним глазом - второй после вчерашней драки заплыл и открывается плохо. В кармане моих штанов - нож Юй - я собираюсь по возвращении найти ее и вернуть нож. Я не хочу, чтоб он у меня находился.
- А ты что ж, лодку пропорол? - спрашивает отец, и Архипыч сердито пыхтит, возясь с заплаткой.
- Я, как же!.. Зять вчера одалживал, за остров сходить… вот и сходил! А тесть, значит, чини, а то у них-то времени нету, они ж… и Люська…
Он начинает подробно рассказывать отцу о новых прегрешениях своей дочери и ее мужа, и я нетерпеливо топчусь на месте, потому что мне это совершенно неинтересно. Отец замечает это, быстро заканчивает разговор, и тянет меня за собой, и, уже уходя, спрашивает через плечо:
- А что ж ты не дома-то лодку чинишь?! Опять Клавдия Степановна не в духе?
Архипыч с безнадежным видом машет рукой и углубляется в работу, а мы идем вдоль парапета. Рыбаков уже немного - близится "пересменка", и долго мы не задерживаемся. Завидев Виту, которая все так же упорно сидит на своем месте, втянув в плечи голову в вязаной шляпе-колокольчике, я отворачиваюсь.
- Вот беда-то, а? Совсем плохая девчонка стала, - говорит отец сокрушенно. - Все сидит и сидит, а чего сидит? Может, ее к врачу сводить? Конечно, уследить теперь некому…
Я нервно передергиваю плечами, потому что мне кажется, что голос отца звучит обвиняюще, хотя на самом деле это не так. Идя вдоль парапета, я спрашиваю себя - ела ли Вита сегодня и вообще за эти дни хоть что-нибудь, и этот вопрос лишний раз дает мне понять, что я повзрослел.
На рынке мы задерживаемся дольше, чем рассчитывали - отец встретил старого приятеля, с которым давно не виделся, и они разговаривают и разговаривают, и в конце концов отец, вручив мне авоську с демьянками и талончик на трамвай, отправляет меня домой.
По дороге я опять заворачиваю на набережную и лениво бреду вдоль парапета, словно смотритель, которому давно надоели вверенные ему владения. На реку, ослепительно сияющую под солнцем, я стараюсь не смотреть. Демьянки тяжелые, и, перекинув авоську через плечо на спину, я воображаю, что несу золотые слитки, отобранные мною у неких злодеев, и поэтому нести авоську немного легче.
У парапета почти пусто - я вижу только троих людей, рассеянных вдоль бетонной полоски: Вита, Архипыч и незнакомый мне рыбак. Вита все так же упрямо сидит на своем месте, глядя в сторону острова, и кажется странным изваянием, кем-то забытым здесь. Архипыч уже починил свою лодку и накачал ее, чтобы проверить, насколько хорошо сделана работа. Возле него лежат весла, и я спрашиваю, для чего они ему сейчас, и он отвечает, что скоро сюда придет зять и лодку заберет. Потом Архипыч оттаскивает лодку к ныряющей в воду лестнице и начинает внимательно осматривать. Я ставлю авоську на землю и замечаю, что Вита теперь смотрит в нашу сторону, чем-то заинтересовавшись. Но она слишком далеко, и выражения ее лица я не вижу.
Возле Архипыча, сетующего на непутевого зятя, я долго не задерживаюсь. Вскоре со стороны реки доносится приближающийся звук моторки, и я заставляю себя посмотреть за парапет, чтобы узнать, кто едет. Это Валерий, и я машу ему рукой, и он машет мне в ответ и кричит, что пристанет к другой лестнице, левее.
- Туда иди! - он снова машет, указывая направление. Я подхватываю свою авоську и быстро иду к следующей лестнице. Когда я сбегаю вниз, Валерий уже заглушил мотор и теперь осторожно подводит лодку к ступенькам. Я спрашиваю, не нашел ли он чего, и Валерий отрицательно мотает головой.
- Не, ничего, даже рыбы никакой не поймал сегодня. Нашел… ха, пацан, если б я нашел то, про что ты спрашиваешь, то я может сейчас и не… - но, заметив выражение моего лица, он обрывает себя и тут же заговаривает о другом: - Слушай, мне тут надо по делу смотаться - за лодкой не приглядишь? Я недолго.
Я киваю, и Валерий вылезает на ступеньки и привязывает лодку к торчащей из парапета арматуре, а потом уходит, шутливо погрозив мне кулаком.
- Смотри, Ленька, если с лодкой что случится!..
- Только вы быстро! - кричу я ему вслед и сажусь на одну из ступенек подальше от воды, прислонив набитую авоську к стенке. Похоже, матери сегодня долго придется ждать продукты, ну, что ж - не в первый раз. Я с удовольствием разглядываю вверенную мне лодку-дюральку. Это - "Казанка-5" - небольшая, простенькая, даже без дистанционного управления - нашим оно ни к чему - они прекрасно управляются и с румпелем. Вся эта музыка вместе с подвесным мотором стоит около тысячи рублей, и мне приятно и в то же время немного не по себе от того, что я сейчас несу ответственность за такое богатство.
Внимательно осмотрев лодку, я с видом знатока проверяю, насколько хорошо она привязана, убеждаюсь, что мне этот узел не развязать, потом снова сажусь на ступеньку, достаю из авоськи большую тугобокую демьянку, а из кармана - швейцарский нож, и начинаю рассеянно царапать на демьянке свое имя. Солнце припекает вовсю, но здесь я в тени и сидеть мне совсем неплохо. Со своего места я вижу пустынный участок реки и западную часть острова, на которой едва-едва заметны несколько закаливающихся - наверное, приезжие - свои в такое время дома сидят. Тихо, спокойно, и даже река уже не кажется такой страшной, и я надеюсь - то, что было в ней, ушло от нас, вернулось к себе - в ту подводную яму, где оно пряталось много лет.
Я недолго наслаждаюсь безмятежностью - вскоре издалека, с правой стороны доносится истошный крик и плеск воды. Голос мне незнаком, и я предполагаю, что это - тот самый одинокий рыбак.
- Архи-и-ипыч! - кричит он нетерпеливо и со страхом. Такие крики мне известны прекрасно - слышал не раз, да и сам иногда так же кричал. Это крик рыбака, который вот-вот упустит на редкость крупную рыбину. Я вскакиваю, обуреваемый желанием пойти посмотреть, что там такое, но тут же вспоминаю о лодке. Идти нельзя. А Архипыч, тем временем, с удивительной для его возраста и здоровья скоростью пробегает мимо моей лестницы, крича:
- Бегу! Уже бегу! Ох! Бегу!
Я прячу нож в карман и топчусь на месте, нервно поглядывая то на лодку, лениво покачивающуюся у нижней ступеньки, то наверх. Мне отчаянно хочется знать, что случилось - вдруг зацепили того самого… или кого-нибудь, как Серегу… Я должен узнать, но я пообещал стеречь лодку. Впрочем, здесь сейчас никого кроме нас нет, на реке затишье, лодка привязана надежно. Если я всего лишь на минуточку сбегаю посмотреть, с лодкой ничего не случится. И, успокаивая себя этим, я опрометью взбегаю по ступенькам и лечу к тому месту, где рыбак и уже добежавший до него Архипыч свесились за парапет так далеко, что рискуют свалиться в воду. Бежать до них далеко, и я еще раз оглядываюсь, чтобы убедиться - нет ли кого подозрительного. Но наш участок набережной пуст, только Вита сидит на парапете, а ближайшие рыбаки - крохотные фигурки аж возле моста - в километре отсюда. "Казанке" ничто не грозит, и я покидаю свой пост со спокойной совестью.
Архипыч и незнакомый мне рыбак возятся с леской и кругом и отчаянно пыхтят и ругаются, пытаясь вытащить рыбу. Их добыча - осетр сантиметров семьдесят в длину, и, перевесившись через парапет, я уже вижу, как он то и дело показывает из воды злую остроносую морду и шипастую спину. Упустить такого запрещенного красавца - величайшее горе, и оба рыбака скорее дадут себя утопить, чем отступятся. Но осетр сражается отчаянно, и пока что у них ничего не получается.
- Силен! - хрипит рыбак. - Ничего, на судачьем крючке сидит, гадюка! Не уйдет! Да ты туда круг веди! Да что ты с хвоста?!..
Архипыч злобно кричит, что рыбак вместо того, чтобы вести осетра в круг, просто полощет его в воде для собственного увеселения, и вскоре они начинают так ругаться, что осетр, уже подуставший, превращается в частность, и смотреть на все это ужасно интересно.
- Помочь? - спрашиваю я.
При моей комплекции этот вопрос, конечно, можно принять за шутку, но рыбакам сейчас выбирать не из кого. Старик Архипыч после сердечного приступа уже мало на что способен, потенциальный владелец осетра и вовсе седой и хилый дедок, и если к ним прибавить еще и меня, то втроем мы составим более-менее силу.
Вначале мне все-таки предлагают сбегать и позвать кого-нибудь, потом тут же рыбак говорит, что мне бы лучше подлезть в воде под удочки и попробовать подвести круг там или подержать осетра за хвост что ли. Но от этого я поспешно отказываюсь, и Архипыч, спохватываясь, понимающе кивает.