– Между прочим, у меня все записано. Включить?
– Ой, Толик, умница, – ожила она, – ты же меня просто спасаешь. Кто у тебя – Заплатин или вахтер?
– А кого тебе нужно?
– Все-таки, наверное, лучше Заплатина, правда?
– А у меня оба.
– Ты, Толик, просто чудо. Что бы я без тебя делала, а? Я всегда говорила, что мужчины намного умнее нас. Только это трудно сразу заметить… Назло Маргаритище сдам завтра сразу два материала! – она потянулась поцеловать меня, но я осторожно отстранился:
– Тс-с, спокойно. Я заразный; то ли ангина, то ли грипп. А два материала не получится. Фактажа нет, мы же ведь даже не поговорили ни с кем толком.
В этот момент к нам заглянула Маргаритища и сообщила, что отбывает на заседание парткома, а так как закончится оно не раньше шести, домой она отправится сразу оттуда, в редакцию больше не заходя. Мы, как сумели, изобразили огорчение по этому поводу, а когда Маргаритища, наконец, отчалила, Леля взмолилась:
– Ну, включай же, Толечка. Главное, чтобы каркас был. А факты я завтра с утра доберу – на кафедру позвоню, в партком… В крайнем случае, сегодня вечером еще раз можно в клиники сбегать. Только уже с чем-то. Чтобы дать прочитать. Пусть не соглашаются, ругают, исправляют, добавляют, вот и получится материал. Так ведь?
Портфелия судорожно принялась за расшифровку записи, а я волей-неволей прослушивал ее. Сначала – пьяное бормотание сторожа, затем – уверенная речь профессора. И что-то меня в этой речи насторожило. Быть может, вот эта самая уверенность, отточенность фраз? Конечно, выступать ему часто приходится. Но нет, выступает-то он на разных симпозиумах, съездах, в крайнем случае – перед студентами. А перед нами он не выступал, он объяснял "на пальцах" людям, которые в медицине не понимают ничего. И делал это так свободно, словно он с такими профанами разговаривает ежедневно. Вдруг вспомнилось, что и в клинике у меня было ощущение, что его речь заучена наизусть.
И еще. Почему он один говорит? Хотя бы любопытства ради должен же был к нам хоть кто-то подойти. Но какой там. Его коллеги не удостоили нас даже взглядом. Ушли, не только с нами не попрощавшись, но и, между прочим, с профессором. Это все мелочи, конечно. Может быть, у них заведено так. Только странно как-то.
В диктофоне Заплатин разговаривал с Джоном про Деду Славу. "И со смертью этой тоже что-то не так", – подумалось мне… И тут я услышал такое, от чего буквально подскочил.
– Стоп, – сказал я вслух. Портфелия вскинула на меня удивленный взгляд. Я отмотал ленту немного назад и снова нажал на "воспроизведение". И голос профессора повторил поразившую меня фразу:
– … Он обещал прислать вас ко мне. Но сейчас рано, слишком рано…
Я понял, ЧТО так напугало меня. Эта фраза каким-то образом совместилась в моем сознании со словами из записки Деды Славы: "…если будет так худо, что в пору в петлю лезть…" "А сейчас рано, слишком рано…"
– Ты туда пойдешь сегодня?
– Не знаю. Надо бы.
– Вместе пойдем.
– Один раз мы уже сходили вместе… – она оторвалась от своей писанины. – В этот раз ты меня снова пригласишь на чашку чая?.
Впервые за весь день мы позволили себе вспомнить эту удивительную сумасшедшую ночь.
"… Зачем делать сложным,
То, что проще простого? –
Ты – моя женщина,
Я – твой мужчина…"
Леля потрясла головой, словно отгоняя наваждение, и сказала:
– Я после ужина сюда вернусь, поработаю еще. Так что зайди за мной сюда, ладно?
Но в институт нам пойти не пришлось. Потому что тут-то и начался бред. Сначала ко мне явились Савельевы – соседи – и сообщили, что меня зовут к телефону. У нас-то телефона нет, и иногда, в самых экстренных случаях (например, чтобы вызвать "скорую", когда у матери приступ), я бегаю звонить к ним. Но не наоборот; я никогда и никому не давал их номера. Понятно, что я был удивлен.
Я поднялся к Савельевым, причем отец семейства окинул меня таким взглядом, что я моментально почувствовал общее недомогание. Видно, он, бедняга, представил, какой у него в квартире будет стоять тарарам, если к ним примутся звонить все мои дружки. Я принял вид святого апостола и поднял со стола снятую трубку. И услышал только короткие гудки. Пожав плечами и выругавшись про себя, я положил ее на аппарат. И тотчас же телефон зазвонил.
– Пожалуйста, извините еще раз, – умоляюще звучал из трубки голос Портфелии, – что-то сорвалось. Мне очень нужен Анатолий.
– Это я, Леля.
– Толик, тут со мной какая-то жуть происходит, – быстро заговорила она таким голосом, что я почувствовал: еще одна капля, и начнется истерика. – Короче, я никуда сегодня не иду. Домой иду, понял?
– А в чем дело? Почему?
– Я туда никогда больше не пойду.
– Ты мне ответь, что случилось-то? – мне почему-то стало смешно.
– Тут… Да, вообще-то, ничего. Так… – она явно приходила в себя. – Ладно, Толик, пока. Я позвонила просто, чтобы ты зря в редакцию не ходил. Все. – И она бросила трубку.
Ничего не понятно. Почему она никуда не пойдет? Чего она испугалась? Откуда она знает номер Савельевых? Попрощавшись, я выскользнул на лестницу. Дома накинул куртку, крикнул матери, что буду не скоро, и почти бегом двинул к остановке.
Я сразу увидел ее, как только вышел из троллейбуса. У меня отлегло от сердца. Уж не знаю, чего я ожидал. А тут сразу захотелось дурить. Я крадучись двинулся к ней через сумрак тополей. Я отчетливо видел ее фигурку на белом фоне стены дома через дорогу. И я непроизвольно радовался ее тонкой талии, ее высокой груди, которую она умела носить так торжественно и бережно.
Я достиг цели, вышел у Портфелии из-за спины и осторожно прикрыл ей глаза своими ладонями.
Такого крика я еще никогда не слышал. Она кричала так, что мне показалось, у меня желудок инеем покрылся. Я продолжал улыбаться глупой окоченевшей улыбкой. Казалось, мы превратились в мумий. Но вот мир снова пришел в движение. Она плачет. Все еще слегка контуженный, одной рукой я прижимаю ее к себе, другой ловлю "тачку".
Потом мы сидим у меня в комнате (по ее просьбе – при самой яркой иллюминации) и хлебаем горячий чай. В ушах еще немного звенит.
– Я поужинала в столовой, пришла в редакцию и сразу забралась в "умывальник". И заработалась немного, увлеклась. Вдруг – звонок. Подумала, это ты, ведь рабочий день кончился, и только ты знал, что я там. Решила, хочешь узнать, на месте ли я уже.
– Я никому не говорил, что ты работаешь.
– Но я-то об этом не знала. Сняла трубку и говорю: "Я здесь, приезжай скорее, пора уже". А оттуда голос незнакомый: "Очень вам не советую, милая девушка". Я ничего понять не могу, спрашиваю: "Чего не советуете?" А он отвечает: "В клиники идти" Тут я уже испугалась немного, говорю: "А вы-то кто?" А он: "Это вам вовсе ни к чему знать". У меня горло от страха перехватило, я же одна, а он, может, из соседнего кабинета звонит, представляешь? Я говорю: "Прекратите глупые шутки" – и хотела уже трубку бросить и бежать, но он вдруг говорит: "Я вас не пугаю, напротив, я хочу отвести от вас страшную беду. И от матери вашей". Ты знаешь, как я маму люблю? "Но в чем дело?" – спрашиваю. А он отвечает: "Возьмите-ка ручку и записывайте". И продиктовал номер твоих соседей. А потом говорит: "Позвоните, позовите Анатолия и скажитесь ему больной. Или что-нибудь еще придумайте. Всего доброго", – и положил трубку.
– Может быть, пошутил кто-то?
– Шуточки… Я сначала тоже так себя успокаивала. Посидела минуты три, страшно так, набрала этот номер, а сама еще не знаю – то ли больной скажусь, то ли наоборот, тебе про голос этот расскажу. Соседка тебя звать пошла, а в трубке вдруг опять: "Милая Офелия. Я уверен, вы намерены немедленно рассказать обо мне Анатолию. Вы так молоды. А неприятности могут быть так велики. Чего стоит одна только "Свобода?.."
– Что он имел в виду?
– Общество "Свобода". В школе у нас такое было. Баловства больше, чем политики. Но двое ребят оттуда сейчас за границей. А я была редактором нашей газеты. Рукописной.
– У тебя номерка не сохранилось? – я почему-то расслабился.
– Тебе смешно, да? А мне вот что-то не очень. По "Голосу Америки" говорят, что наши политические заключенные в психбольницах сидят. Здорово?
– Ерунда это все, выброси из головы… – Я привлек ее к себе, потерся щекой о щеку, но Леля была чужая.
– Ой, у тебя температура, – заметила она, – градусов тридцать девять. "Горячий мужчина". Может, тебе лечь? Ляг.
Я не успел ответить, потому что позвонили в дверь, и я пошел открывать.
Вот уж кого не ожидал. Светка. И как всегда, вся – воплощение чувственности.
– Привет, Толянчик. Мой – у тебя?
– Потерялся?
– Ресторан уже два часа, как закрылся, а его нет. Ты один? – это она чисто из приличия; ее глаза не отрываясь следили за тем, как я пытаюсь заслонить своими ногами Лелины туфельки.
– Нет, у меня сидит там… – кивнул я неопределенно головой. – Но ты проходи, если не торопишься.
– Вообще-то, я даже не знаю, – протянула Светка, а сама в этот момент уже входила в комнату. Даже вперед меня. Ох, и любопытство.
– Это Светлана, – стал я представлять друг другу дам, – жена Джона. А это – Офелия…
– Его любовница, – в тон мне продолжила Светка, глядя на Портфелию с презрительной усмешкой. От неожиданности и неловкости кровь бросилась мне в лицо.
– Ты что, Свет?
Она с нарочитой небрежностью уселась в кресло, закинула красивые ноги одну на другую, тем самым, обнажая их полностью, и, продолжая бесцеремонно разглядывать Портфелию, ответила:
– Я-то ничего. А вот ты, лапочка, давно ли в сводники подался?
Леля резко поднялась:
– Я пойду.
– Сиди, – отрубила Светка, и Портфелия, подчиняясь силе, звучавшей в ее голосе, послушно опустилась обратно в кресло. Молчание тянулось минуту. Светка провела рукой по лицу. Казалось, она снимает с него липкую паутину. А потом заговорила совсем другим голосом – тихим, больным:
– Простите меня… У него на языке – одна Офелия. Офелия – такая, Офелия – сякая… Он и сам еще не понял. Но я-то его "от и до" знаю. А вот сегодня домой не явился. И я уж решила… И вот, сорвалась. Конечно, никто тут не виноват… Толик, принеси попить.
Я мигом слетал на кухню и нацедил из банки чайного гриба. Светка выпила его залпом, с выдохом, как водку и сморщилась, – "Ну и кислятина!" Она понемногу приходила в себя и теперь, из гордости уже, чтобы компенсировать свою минутную слабость, снова придала своим интонациям нагловатый оттенок:
– А вы, значит, посиживаете здесь. Вдвоем. И чем, если не секрет, занимаетесь? – Она глянула на Портфелию, на этот раз уже довольно дружелюбно. – А вы – ничего девушка, красивая. И невредная, кажется, не то, что я. – Она обернулась ко мне. – Я бы на твоем месте, Толик, нашла бы занятие с ней поинтересней, чем таскаться по больницам. – Она выдержала паузу, но, не дождавшись от меня ответа, продолжила: – Я всегда говорила Жене, что этот ваш Деда Слава – или сектант, или масон какой-нибудь. А он: "Не болтай ерунду!", "Что ты понимаешь!" А теперь вот сам носится, понять ничего не может.
И опять раздался звонок входной двери. Просто "День открытых дверей" какой-то у меня сегодня. Я услышал, что открывает мать. Она постучала в дверь комнаты: "Толик, к тебе".
На пороге стоял Джон (легок на помине) и пьяно улыбался.
– Салют, – отдал он честь по-военному.
– Хорош, – заметил я, – заходи. Долго жить будешь, только тебя вспоминали.
– А я не один, – голосом факира объявил Джон и показал большим пальцем через плечо. – Со мной Валера. Лера! – крикнул он в колодец между перилами лестницы, – Лера! Подь-ка сюда.
По ступенькам тяжело поднялся сильно "загашенный" Валера. Я этого типа видел впервые. Худой, с бородкой, с усиками. На дона Кихота похож.
– Вечер добрый, – приподнял шляпу Валера, шатнулся, навалился на стену и с шальной улыбкой начал медленно оседать. Я еле успел подхватить его под мышки, и Джон помог мне дотащить его до комнаты. Толку, правда, от Джона было немного, потому что он и сам нетвердо стоял на ногах. К тому же он никак не хотел выпустить из рук свою синюю спортивную сумку, которая очень стесняла его.
Когда загадочный Валера был со всеми предосторожностями водворен на диван, Джон огляделся и присвистнул:
– Компания…
– Хелло, милый муженек, – Светка, не вставая с кресла, сделала некое подобие книксена.
– Здравствуй, женушка, – отозвался Джон таким голосом, что на душе у меня заскребли кошки. Я-то к их сценам привык. Они никогда меня не стесняются. К сожалению. Но вот Леле, каково будет.
Светка ощетинилась:
– Решила, понимаешь, познакомиться, – она кивнула в сторону Портфелии. – Перенимаю передовой опыт – учусь тебе нравиться.
– Ай, спасибо, – принялся юродствовать Джон, – ай, удружила. Поздновато только. Мне тебя нынче хоть медом намажь…
Я много раз видел, как медленно и трудно налаживается все у Джона со Светкой после малейшей перебранки, скольких нервов и взаимного самоотречения стоит день стабильности в их жизни. Поэтому я вмешался:
– Перестаньте, ребята. Не выносите сор из избы. Из своей в мою. Вы так редко заходите. Давайте, лучше чаю попьем.
– Не согласен. Предпочитаю что-нибудь покруче. – Джон имел моральное право на это заявление: говоря, он расстегнул замок своей драгоценной сумки и извлек оттуда две бутылки шампанского.
– Фужеры тащи.
Выйдя в коридор, я прислонился лбом к холодной плоскости зеркала и закрыл глаза. Под веками жгло. Так бывало в детстве, когда вовремя не ложился спать. Холод зеркальной поверхности дал почувствовать, какой раскаленный у меня лоб. Я и вправду заболел.
– Ну и за что же будем пить, а? – спросила, осваиваясь, примолкшая было с приходом Светки Портфелия. Пламя свечи колыхалось в ее глазах огненной полоской посередине зрачка, отчего то кошачье, что от природы было в ее лице, усиливалось во много раз.
– Ясно за что, – сказал Джон, скручивая с пробки проволоку, – за женщин.
Светка выдавила из себя презрительный смешок и, демонстративно отвернувшись к стенке, принялась так яростно качать ногой, что, казалось, еще немного, и в такт начнет подпрыгивать все кресло.
Джон наполнил фужеры, я подал один Портфелии и сказал:
– Жека, я, может, некстати, но у меня другой тост. В память о Деде Славе. Я-то его не помянул.
– Давай, старик, – одобрил Джон, и мы выпили, по поминальной традиции не чокаясь.
– Дед был – что надо, – сокрушенно сказал Джон.
– Только масон. Или сектант, – влезла Светка.
– Ну, ты-то у нас все знаешь! – огрызнулся Джон.
– Мне, Женечка, если хочешь знать, твоя мама сказала. Он в каком-то обществе был у Заплатина.
Когда прозвучала эта фамилия, в комнате словно вакуум образовался. Джон дрожащими пальцами принялся доставать из пачки сигарету.
– Снова начался бред, – заметил я. – Женя, здесь только не кури. Мне спать тут, не люблю. Пойдем в коридор.
Мы вышли из квартиры, поднялись на площадку между этажами и уселись на подоконник. Закурили.
– Мне мать ничего не говорила, между прочим, – с обидой, по-моему, сказал Джон.
– Если честно, меня сейчас совсем другое беспокоит. Я решил сделать Офелии предложение. Но не могу решить – как: публично – сейчас, или потом – наедине.
– Потом, – буркнул Джон, уткнувшись в сигарету.
– Чего ты посуровел? Она что – тебе нравится?
– Как тебе сказать… Нравится. Очень даже. Только я-то при чем? За тебя рад. – Он улыбнулся одними губами. – Пойдем к ним.
В наше отсутствие Светка с Лелей явно не поладили. Они сидели, насупясь и не глядя друг на друга. Для разрядки Джон вновь разлил, и мы молча выпили. Я сел на пол перед креслом Портфелии у нее в ногах. Джон повернулся к Светке:
– Что тебе мать наплела?
В его отношении к деду было намного больше теплоты, чем к матери. И сейчас, когда свое брал хмель, Джон перестал этого стесняться. Он продолжал:
– При жизни его то лжеученым, то вообще врагом народа выставляли. И бог знает, кем еще. А теперь?
Да, это так. В школе большинство учителей относилось к деду настороженно. Ведь был он бывшим "морганистом-менделистом-вейсманистом". И хотя с августовской сессии ВАСХНИИЛ сорок восьмого года минули уже десятилетия, Вавилов реабилитирован, "лысенковщина" – осуждена, косые взгляды оставались.
Об этой самой сессии и о том, что Деда Слава – Владислав Степанович Матвеев – до того, как вынужден был приехать в нашу провинцию, работал в одной из ведущих лабораторий Ленинградского института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, мы, естественно, узнали уже потом, повзрослев. Но о механизме наследственности, о перспективах генетики он и тогда часто рассказывал нам, рассказывал горячо, и, забывая, что перед ним – дети, сбиваясь на совершенно непонятный для нас язык большой науки.
Он и внука своего назвал в честь науки (или лженауки?) евгеники.
Склад ума моего уже в те годы был довольно "филологическим", и мне претила идея "исправления человеческой природы", о которой нет-нет да и заговаривал Деда Слава…
– Кем же он посмертно стал? – повторил вопрос Джон, неприязненно глядя на Светку. Ей, видно, стало не по себе:
– Да не знаю я ничего. Когда я мать твою успокаивала, говорила, мол, это могло произойти с ним в любой момент, он ведь не молодой был, болел серьезно и операцию тяжелую перенес… А она сказала, что в больницу он лег совершенно здоровым.
– Как так? – удивился Джон.
– Когда он ложился, ей записку оставил. Сказал, что читать ее можно, только если с ним в больнице что-нибудь случится. Ну, а она, конечно, не удержалась и конверт вскрыла. – Светка говорила виновато, сознавая, что разглашает чужой секрет.
– Узнаю любимую матушку, – хмыкнул Джон, – "активная жизненная позиция".
– И что же там было? – забыв об обидах, нетерпеливо перебила его Портфелия.
– Там было сказано, что он здоров, а в больницу ложится по настоянию профессора Заплатина, который является руководителем какой-то организации. И записку эту нужно передать в КГБ.
– И почему же она не передала? – поинтересовался я.
– Так ведь ничего плохого с ним не случилось. Выписался, пришел и забрал бумажку. Спросил еще, не прочитала ли; она призналась. А он: "Как видишь, дочка, со мной все в порядке, значит, я ошибался".
– Все опять выворачивается наизнанку, – заметил я. – Еще пятнадцать минут назад я подозревал, что Заплатин занимается чем-то стратегически важным, и КГБ его охраняет от чужих глаз. А теперь выходит, все наоборот. Да, – вспомнил я, поймав на себе озадаченный взгляд Джона. – Вы же ничего не знаете. Расскажи-ка им Леля.
После рассказа Портфелии о ее сегодняшних злоключениях, мы некоторое время молча переваривали полученный от нее и Светланы "информационный комплекс".
– Дверь на ремонте, стучать по телефону, – попытался Джон снять напряжение шуткой. Но мы оставались серьезными.
Я высказал предположение: