Мои соседи оказались вполне добродушными ребятами, сидевшими в ожидании суда уже не первый месяц. Ни они, ни другие обитатели камеры не интересовались моим прошлым и тем более обстоятельствами моего дела. Как я понял, расспрашивать об этом в тюрьме считалось дурным тоном и могло указывать на то, что излишне любопытный собеседник, втираясь к тебе в доверие, собирает информацию для следствия. Я мысленно сказал себе спасибо, что не распространялся на эту тему в предыдущей камере. Впрочем, вряд ли я мог бы рассказать что-нибудь о гибели самолёта кроме того, что уже говорил следователю.
К Кропотову меня вызывали ещё раз. Он ехидно поинтересовался, как мне понравился общий режим и не вспомнил ли я что-нибудь новое. Я держался спокойно и отказался отвечать на любые его вопросы, пока мне не предоставят адвоката.
На то, что адвокат у меня всё-таки будет, я уже перестал надеяться. Поэтому, когда через пару дней меня привели в комнату, в которой сидела женщина средних лет, я удивился.
- Ольга Гречнева, - кивнула она, представляясь.
Имя оказалось мне знакомо - Гречнева была достаточно известным в городе частным адвокатом. Я мысленно поблагодарил Олега за то, что ему удалось выхлопотать хорошего специалиста. Как я понял, органы настаивали на своём, государственном защитнике.
После приветствий и объяснений Ольга передала мне новости от Солодовникова и выслушала мои жалобы на условия содержания. Затем она кратко обрисовала обстановку.
Из её рассказа становилось понятно, что положение моё было далеко не простым. Расследование крушения самолёта взял под контроль генеральный прокурор. Он, естественно, начал оказывать сильное давление на следственную комиссию и непосредственно на Кропотова как её руководителя, побуждая его как можно быстрее найти виновных. Единственной же зацепкой следователей была моя история с парашютом, хотя в неё поначалу мало кто верил. Парашют, однако, нашли, что дало возможность Кропотову разрабатывать версию моей виновности как основную. Вскоре на сцену вышел один из одиозных чеченских террористов, Беслан Мураев, который, пытаясь набрать популярность, объявлял о своём участии чуть ли не во всех катастрофах и авариях, происходящих в России. Мураев, не приведя, впрочем, никаких доказательств, опубликовал информацию о том, что гибель петербургского самолёта - спланированная им акция. Это заявление было широко растиражировано западными СМИ и добавило генеральному прокурору усердия. Выразилось оно преимущественно во вставлении очередных пистонов Кропотову, который тем временем раскопал информацию о моём выигрыше в лотерею. Подгоняемый сверху, он решился на то, чтобы арестовать меня даже до того, как будет проведена расшифровка "чёрных ящиков" погибшего борта.
Таким образом, прямых доказательств моей вины не наблюдалось, однако косвенных было предостаточно. Я заявлял, что выпрыгнул из терпящего бедствие самолёта, однако не мог внятно объяснить, откуда взялся парашют. Мотивация бортпроводника, якобы отдавшего мне средство спасения, была следствию, как и мне, впрочем, совершенно непонятна. Невероятным казалось и то, что я смог совершить прыжок в подобных условиях, никогда ранее этим не занимавшись. Моя история выглядела крайне неправдоподобной.
- Ну и что меня ждёт? - спросил я после того, как Ольга рассказала всё это.
Гречнева печально опустила уголки губ. Следя за её мимикой, я начинал верить, что она по-настоящему поглощена моим делом и искренне желает помочь.
- Многое будет зависеть от расшифровки "чёрных ящиков". Если там будут прямые доказательства вашей вины, то…
- Там не будет доказательств моей вины, - прервал её я. Пожалуй, я сказал это чересчур резко. Меня убивало, что окружающие, даже те, кто на моей стороне, допускали, что я могу быть террористом.
- Если так, то прямых улик у них нет. На основании же того, что есть, вряд ли получится построить обвинение. В этом случае у нас есть все шансы, если, конечно, на суд не будет давления.
- То есть меня скоро выпустят?
Видимо, в моих глазах зажёгся отблеск надежды. Гречнева уловила его и покачала головой:
- На скорое освобождение я бы не рассчитывала. Выяснение обстоятельств гибели самолёта - это как минимум несколько месяцев. Иногда такие расследования затягиваются и на год, и на более длительное время. Раскрутка линии Мураева может идти сколь угодно долго. Его ищут уже три года, но пока не поймали.
Я обхватил голову руками. Перспектива остаться в душной вонючей камере на месяцы или даже годы ввергала меня в отчаяние.
Ольга тем временем продолжала:
- Пока что срок вашего содержания официально не должен превышать два месяца, однако он наверняка будет продлён. - Она немножко помедлила, печально глядя мне в лицо. - Лучше сразу настраиваться на длительный процесс. Положение у нас не самое простое.
- Что же мне делать? - Ольга в моих глазах уже приобретала образ гонца, принёсшего дурные вести.
- Пока что только ждать. Ждать, писать ходатайства, жалобы.
- Жалобы на что? На нечеловеческие условия содержания? - В моём голосе неожиданно прорезалась горечь.
- Нет, не пройдёт, - Гречнева потупилась. - Этим их не удивишь. Всем всё известно.
Она сидела напротив меня, живая и свободная. Она пришла в это страшное здание по своей воле и скоро спокойно его покинет. А мне так до боли не хотелось возвращаться в смрад и тесноту камеры номер сто одиннадцать, что хотелось плакать. Но расклеиваться было нельзя, нужно придумать, как выбраться из этой ямы.
- Ольга, а нельзя ли… - Я замялся, не зная, как сформулировать. - Может быть, кому-нибудь заплатить, договориться, чтобы дело закрыли и меня выпустили?
Гречнева не изменилась в лице, но понизила голос почти до шёпота:
- Я уже пыталась прощупать эту возможность. Нет, нереально. Следователь у вас принципиальный, вообще не идёт навстречу. Да и слишком высоко ведут интересы. И если главный подозреваемый в таком громком деле вдруг выйдет на свободу, полетят многие головы.
Конечно, если в деле заинтересован генеральный прокурор, то надеяться на решение проблемы с помощью взяток было бы наивно. Однако нельзя упускать ни одну возможность, даже самую невероятную.
Мысленно произнеся слово "невероятную", я замер. Медленно, не понимая ещё, как точно задать вопрос, я проговорил:
- Ольга, если подумать… то какое невероятное… точнее, маловероятное событие должно произойти, чтобы я вышел на свободу?
Она смотрела на меня с непониманием.
- Что должно случиться, чтобы я вышел? Как мне должно повезти? - От возбуждения я повысил голос и привстал на стуле. Гречнева слегка отодвинулась и тоже встала. В её взгляде сквозили непонимание и настороженность. Кажется, она посчитала, что я не в себе.
- Платон Сергеевич, - мягко сказала она, одновременно делая успокаивающие движения рукой, - я понимаю, что вам сейчас трудно, но не надо волноваться. Нужно мобилизовать всё своё терпение, волю, разум - чтобы выдержать то, что происходит. Я же со своей стороны приложу максимум усилий для того, чтобы вы вышли на свободу как можно быстрее. И попытаюсь сделать всё возможное.
Шагая по камере, я пытался сосредоточиться на том, какое везение может вывести меня на свободу. Быстро расшифруют "чёрные ящики"? А что должно случиться, чтобы эта кропотливая и длительная работа вдруг прошла быстро? И что должно быть в записях, чтобы я был оправдан?
Может быть, Кропотов пойдёт по улице - и ему на голову случайно упадёт кирпич? Я остановился, поёжился от мысли о том, что могу, пусть и косвенно, но сознательно убить человека. Пожалуй, нет, не хочу пятна на совести. К тому же наверняка начнётся расследование этой смерти, возникнут вопросы, кому это было выгодно… Да и вряд ли выход Кропотова из игры поможет мне, разве что ещё более затянет расследование.
Уничтожить генерального прокурора? Или сразу президента? У меня закружилась голова. Простое решение никак не нащупывалось - любому маловероятному событию должны были предшествовать другие - и каждое из них тянуло за собой десятки различных исходов. Решение, казалось, находилось где-то рядом, но ухватить, разглядеть его никак не получалось.
Мысленно я вёл длинные беседы с адвокатом, пытаясь отточить слова и фразы. Мне было нужно, чтобы она не посчитала меня умалишённым. Я хотел иметь полную картину по тому, на какие элементы системы можно надавить, чтобы обвинения против меня были сняты. Размышления на эту тему утомляли, зато позволяли отвлечься от окружающей действительности.
Тем временем там, на свободе, вступала в полные права осень. В камере стало прохладнее, а от глухо зарешеченного окна тянуло сыростью октябрьских питерских дождей. Где-то за толстыми кирпичными стенами деревья уже вовсю сдавали зелень, разменивая её на медяки опавших листьев. Там, на набережной, плакали дождевой водой сфинксы, такие безучастные летом. Готовились к зимнему покою прогулочные лодки на Фонтанке. И возвращались в неволю зоопарка обезьяны, всё лето проведшие на маленьком островке на прудах Елагина острова.
Осенняя сырость, скверное питание, недостаток сна и постоянное нахождение на ногах - всё это начало сказываться на моём здоровье. Привычно тоскливо-нудным фоном сопровождала меня ноющая боль в пояснице. В последнее время у меня стали неметь ноги. Онемение шло сверху, от бёдер, и понемногу распространялось на колени, голени и стопы. Я пытался делать разминку, менять позы для сна и походку во время прогулок, однако всё было напрасно. Всё чаще, стоя, я вообще не чувствовал ног, что сильно беспокоило меня. А мой сосед Левон по этому поводу с уверенностью заявил, что ноги придётся ампутировать. Шутил он или говорил серьёзно, было непонятно - Левон, даже рассказывая анекдоты, сохранял мрачно-сосредоточенное выражение лица.
Я написал несколько ходатайств о врачебной помощи, однако они, казалось, просто исчезали в чёрной дыре немедленно после того, как их уносил охранник. Сокамерники просветили меня, что на перевод в больничные камеры надеяться не стоит. Туда отправляли тех, кто либо был уже при смерти, либо находился в хороших отношениях с администрацией тюрьмы и искал более мягких условий содержания.
Тем не менее через несколько дней после первой жалобы меня проводили к тюремному врачу. Немолодая ярко напомаженная женщина с обесцвеченными кудрями встретила меня в дверях приёмного кабинета. Она уже собиралась уходить, поэтому с крайним неудовольствием восприняла охранника, приведшего меня на осмотр. Немного поругавшись с ним на тему неурочности часа, она прикрыла дверь и, даже не взглянув на меня, зло бросила:
- На что жалуетесь?
Я начал рассказывать:
- Спина болит, поясница…
- У меня тоже поясница, и что? - Женщина прервала меня на полуслове. - Как людей убивать да насиловать, у вас ничего не болит, а как отбывать наказание - так сразу начинается - тут болит, здесь болит! У всех всё болит! У меня тоже болит - и ничего, в больницу не ложусь, врачей не начинаю доставать своими жалобами! - Казалось, она пыталась отыграться за то, что мой приход нарушил её планы.
- Послушайте, - сказал я как можно мягче, когда она на секунду умолкла, - у меня немеют ноги так, что я их перестаю чувствовать.
- У всех немеют, - буркнула врач, потом приказала: - Садитесь, посмотрим.
Она взяла в руки врачебный молоточек и несколько раз стукнула им по моим коленям.
- Всё в порядке. Можете идти.
Я не тронулся с места. Внутри начинала клокотать ярость. Терять ноги из-за нерадивости врачихи не входило в мои планы.
- У меня немеют ноги, - выговорил я, стараясь не перейти на крик, - с каждым днём мне всё труднее ходить. Я не хочу остаться инвалидом. Вы же давали клятву Гиппократа!
- Я тебе покажу Гиппократа! - Врачиха не ожидала, что я буду упорствовать. - Ты у меня ещё вспомнишь Гиппократа, умник хренов!
В дверь ворвался охранник, ударом дубинки согнал меня со стула и вытащил из кабинета. Вдогонку мне неслось истеричное:
- Ты меня ещё попомнишь! Я тебя переведу на больничку! На такую больничку переведу, вовек не забудешь! Гиппократ хренов!
В тот же день меня, ещё пересчитывающего синяки от ударов охранника, вызвали из камеры с вещами. Больше суток я сидел на "пересылке" - в тесном каменном мешке, где едва можно было развернуться. Когда я уже почти потерял счёт времени, за мной пришли.
Новая камера стала для моих органов чувств повторением предыдущих. Всё тот же спёртый вонючий воздух, грязь на стенах, два яруса нар и проход между ними. Те же носки и трусы сушатся на верёвках, самодельные занавесочки, журнальные вырезки и большие чёрные тараканы. Мне начало казаться, что все "хаты" похожи одна на другую. Что все они - один бесконечный, грязный, перенаселённый общественный туалет.
Разве что люди в моём новом пристанище были немного другими. Меньше смеха и шуток, больше самоуглублённости. Почему-то много худых, почти измождённых арестантов, бледных, с впалыми щеками.
По привычке я прошёл к окну, чтобы отыскать старшего по камере. Он спал, меня просили подождать. Я пристроился на скамье у стола.
- Ты откуда к нам? - спросил заключённый, сидящий рядом, худощавый молодой парень с ярко-малиновым румянцем на щеках.
Я назвал прежнюю камеру и свою статью. Окружающие посмотрели на меня с любопытством, кто-то вполголоса спросил, что это за статья. Видимо, "террористы" сюда попадали не слишком часто.
- А стадия у тебя какая? - поинтересовался всё тот же парень.
- Что такое "стадия"? - спросил я, немного подумав. - Я в тюрьме впервые, не все выражения знаю.
Парень с малиновыми щеками, казалось, удивился:
- Тубик у тебя в какой стадии?
- Тубик? - переспросил я.
- Ну да, - терпеливо сказал парень, - тубик. Туберкулёз. Ты у врача был?
- Туберкулёз? - удивился я. - С чего вы взяли, что у меня туберкулёз?
Окружающие загалдели. Парень с малиновыми щеками усмехнулся:
- А чего тебя на тубонар-то перевели? Ясно дело, тубик у тебя.
- Это хата для больных тубиком, - пояснил кто-то сзади, сипло закашлялся и добавил: - Если ты здесь, значит, у тебя тоже тубик нашли.
Я похолодел. О туберкулёзе я знал немногое, но и этих знаний хватало, чтобы понять, что лучше с ним не сталкиваться. Насколько я помнил, инфекция убивала лёгкие, а также кости и суставы. Лечиться трудно и долго даже в нормальных условиях, а в тюрьме тем более. Наверняка для многих заключённых исход был летальным.
Однако откуда у меня взялась эта страшная болезнь? Я прислушался к себе. Кроме поясницы и ног, не болело ничего. Я сделал глубокий вдох и выдох - лёгкие работали нормально. И кто у меня выявил туберкулёз? Врач кроме постукивания молоточком не делала ничего.
Я вспомнил склочную женщину, истерично орущую угрозы мне вслед. Скользкой амёбой в сознании стала вырисовываться уверенность, что именно она в качестве мести записала в моём деле несуществующий диагноз. Пока что несуществующий. Ведь если туберкулёз передаётся по воздуху, то заразиться им можно так же легко, как и гриппом. А это значит, что находясь здесь, в тесном контакте с больными, скоро я стану мало чем от них отличаться.
Я обвёл глазами окружающих. Измождённые лица, худоба, впалые щёки, у многих - лихорадочный румянец, кашель.
- Ребята, - выговорил я, пытаясь придать голосу твёрдость, - ребята, я не болен. У меня нет тубика. Помогите мне отсюда выбраться.
Ходатайства не помогали. Жалобы охранникам тоже не имели никакого действия - они либо не принимали мои слова всерьёз, либо просили изложить всё письменно. Я писал несколько раз в день. Бумаги уходили и пропадали без какого-либо видимого результата.
Каждый раз, просыпаясь, я с замиранием сердца слушал своё дыхание - не стало ли оно более хриплым, не тянет ли меня на кашель. Я прикладывал руку ко лбу, пытаясь определить, нет ли у меня температуры. И всякий раз мне казалось, что да, лоб горячее, чем обычно, и пот течёт градом, и хочется прокашляться.
- Обычный эффект, - говорил мне сокамерник, худой седовласый старик, явно образованный и интеллигентный, но никогда не рассказывавший, за что он попал за решётку. - Если искать у себя какие-нибудь симптомы, то рано или поздно ты их найдёшь. Часто бывают и ложные болезни - человек на неосознанном уровне убеждает свой организм, что он болен - и тот начинает вести себя соответственно.
Я немного успокаивался, хотя сердце стучало часто.
- Ты уже наверняка заразился туберкулёзом, - продолжал сокамерник. - Но разовьётся ли инфекция в болезнь - зависит только от твоего иммунитета. Может повезти - и ты останешься здоровым. А может и не повезти. И это, если честно, гораздо вероятней.
- Мне должно повезти, - отвечал я. - Мне обязательно повезёт.
Я почти не видел снов. Засыпая, я думал о том загадочном бортпроводнике, что спас меня в самолёте, а после несколько раз снился мне. Я хотел снова встретить его во сне. Мне казалось, что если это случится, я смогу расспросить его, выяснить что-то крайне важное. Иногда я чувствовал, что это важное я уже знаю, однако знание спрятано очень глубоко, и мне сложно вспомнить, докопаться до него. Но во сне это могло получиться. Ведь в дотюремных сновидениях я был близок к тому, чтобы вспомнить. Но всякий раз, когда это случалось, я почему-то сам отказывался от знания, выбирал забыть его, оставить в неприкосновенности.
Лишь однажды за это время ко мне пришёл сон. Мне привиделось, что я остался в камере один. Дверь была раскрыта, я вышел в коридор, долго блуждал по пустым этажам и, наконец, выбрался из тюрьмы. В городе было темно, тускло и пусто. Серый гранит тисками сжимал мертвенно-ртутную Неву. Костлявыми пальцами упирались в небо разведённые мосты. Дома смотрели пустыми глазницами окон. На улицах не было ни души. Не горел ни один фонарь. Я бегал по безлюдным проспектам и набережным, зная, что где-то в этом мёртвом городе есть тот, кого я ищу.
Сон я не досмотрел. Меня разбудили.
- Колпин, на выход!
Без вещей.
Ольга Гречнева совсем не изменилась. Со времени нашей последней встречи минуло две недели - срок небольшой, однако моё внутреннее состояние поменялось. И этому, изменившемуся мне, вытащенному из туберкулёзной камеры, было удивительно, что адвокат осталась всё такой же - в том же деловом костюме, с тем же портфелем. Разве что она улыбалась.
Рядом с Гречневой сидел незнакомый мне человек примерно моего возраста. Одет он был официально, держался прямо. Увидев его, я непроизвольно напрягся.
- Платон Сергеевич, разрешите вам представить, - сказала Ольга, когда я уселся за стол. - Это Константин Леонидович Воробьёв, новый следователь по вашему делу.
- А где же Кропотов? - спросил я. В душу внезапно закралось подозрение. - С ним всё в порядке? Он жив?
- Да всё в порядке, жив, - Ольга улыбнулась. - Просто его отстранили от расследования. Дело передали господину Воробьёву. - Затем, чуть помедлив, она негромко добавила: - То маловероятное, о чём вы спрашивали, случилось. Сместили генерального прокурора. Причину пока не объявили. Новый генпрокурор по некоторым делам, в том числе и по вашему, назначил своих следователей.
Воробьёв кивнул и вступил в разговор: