- Подставили меня, Платон, - жаловался Лёха, неотрывно глядя на меня жёсткими глазами, холодность которых резко диссонировала с жалостливым тоном повествования. - Клиент ментовским оказался, а на хате видеокамеры были да микрофоны. Только вот хрен у них чё вышло - на плёнке только бу-бу-бу. Маринуют здесь уж год, всё пытаются найти чё-то.
Я сидел, чуть откинувшись назад, чтобы дать отдохнуть уставшей пояснице. Лёха, не услышав от меня отклика, заёрзал на скамейке, потом негромко, почти шёпотом, сказал:
- А ты-то как здесь оказался? Двести пятая статья - это не шутки. Чё натворил-то?
- На самом деле, ничего, - ответил я после некоторых сомнений. - Самолёт разбился, в котором я летел. А меня взяли под подозрение.
- Вот просто так сам взял и разбился? - Лёха криво ухмыльнулся. - Или ему помог кто?
- Может, кто и помог. - Я говорил медленно, взвешивая слова. Разговор мне перестал нравиться. - Только мне это, увы, неизвестно.
Лёха усмехнулся, махнул ручищей:
- Да брось ты, Платон! Тут все свои, рассказывай, как есть. Ежу понятно, самолёты сами собой не падают.
- Не падают, наверное. Только я здесь ни при чём.
Лёха поскрёб пальцами голову, потом продолжил, по-прежнему вполголоса:
- Вообще-то, просто так следак в тюрьму не упрячет. Если добился санкции прокурора - значит, есть у него чё-то на тебя.
- Нет, - сказал я. - Нет у него ничего, и быть не может. Разве что его собственные фантазии.
Смотрящий взглянул на меня с сомнением:
- Ну, это вряд ли. Просто так обвинение не построишь. И прокурора не уболтаешь просто так за решето кого-то упрятать. Значит, чё-то на тебя у них есть. Надо подумать, чё есть.
Я покачал головой. Подозрения. Подозрения и личная уверенность в моей виновности - вот, что было у Кропотова. И он, видимо, решил рискнуть - посадить меня за решётку, выиграть время и параллельно что-то накопать. В любом случае, я не представлял, какие у него могут быть доказательства моей виновности.
Видя, что я не настроен обсуждать подробности моего дела, Лёха протянул:
- Помочь я тебе хочу. Я человек опытный, знаю, как надо с ментами общаться. А ты первоход, запутают они тебя, навесят лишнее - будешь потом полжизни по зонам маяться. Рассказал бы всё как есть - мы б с тобой придумали, как себя вести, чё говорить, от чего запираться, а от чего нет.
- Спасибо тебе, Лёха, - сказал я, поднимаясь со скамьи. - В себя приду немного, может, и обсудим.
Я вылез из гостеприимного угла рядом с окном и протиснулся к своему месту на нарах. Там меня поймал за рукав Виталий. Он огляделся по сторонам и тихо сказал:
- Запомни, Платон, про делюгу свою лучше никому не рассказывать. Никому.
"Делюгой" в тюрьме называли уголовное дело.
- Почему? - спросил я.
- Здесь, на спецу, могут всякие оказаться. В том числе и стукачи, и подсадные утки - поболтаешь с таким, глядь - а назавтра всё, что сказал, есть у следака твоего.
Я быстро пробежался по деталям разговора со смотрящим. Сопоставил его жалостливую историю с холодными, изучающими глазами. Действительно, что-то здесь было нечисто.
- Лёха - стукач? - от удивления я немного повысил голос.
Виталий сделал большие испуганные глаза. Гул в камере внезапно стих. Я оглянулся - все смотрели на меня. Кажется, я произнёс последнюю фразу слишком громко.
У окна произошло движение. Лёха, не отрывая от меня пронзительного взгляда, встал, опершись руками о стол. По сторонам от него находились якут Вася и татуированный Чёрный. Оба глядели на меня странно - без злобы в глазах, но с каким-то отчётливым напряжением.
- Подойди сюда, - негромко сказал Лёха, смотря уже немного в сторону. Никто не шелохнулся - все поняли, к кому обращены слова смотрящего.
Я сделал несколько шагов к окну.
- Ты сказал, что я стукач, - спокойно и утвердительно выговорил смотрящий. Его обычно красное лицо сейчас отсвечивало белизной. - Вася, ты слышал это? - обратился он к якуту.
Тот кивнул.
- Чёрный, ты слышал? - по-прежнему смотря в сторону, спросил Лёха.
- Слышал, - подтвердил татуированный арестант. - Все слышали.
- Все слышали, - медленно и немного печально повторил смотрящий. Он повернул голову и посмотрел мне прямо в глаза. - Я тебя предупреждал, Платон, следи за базаром. Хоть ты и первоход, но такие слова надо обосновать. Обоснуй.
Три десятка глаз уставились на меня. Я молчал, судорожно пытаясь найти, что сказать. Голова была пустой и гулкой, казалось, что я вошёл в ступор.
Лёха выдержал паузу, затем, по-прежнему негромко, с некоторой печалью в голосе произнёс:
- Обосновать не можешь. Но за базар нужно ответить, - на последнем слове его голос всё-таки сорвался. В руках сверкнуло - он выхватил ложку с остро заточенным черенком и бросился на меня, целясь в шею.
Нас разделяло три шага.
Сначала мне показалось, что Лёха просто споткнулся. Он упал, я рефлекторно отпрянул, ожидая, что сейчас он вскочит и завершит начатое. Смотрящий, однако, лежал, не шевелясь.
По камере пронёсся удивлённый вздох. Якут наклонился к Лёхе, потряс его, потом перевернул. Тот не реагировал. Чёрный прислонился ухом к груди сокамерника.
- Сердце! - наконец крикнул он. - У него же больное сердце! Эй, там, у тормозов! Стучите вертухаев, нужно к врачу!
Арестанты у дверей начали колотиться в стальную обивку. Через некоторое время окошечко в двери приоткрылось, послышался недовольный голос:
- Что там у вас?
- Человеку плохо! - заорал Чёрный. - Нужно к врачу!
Двое заключённых уже тащили обмякшего Лёху к дверям. На лице его осталось устало-озабоченное выражение.
Охранник за дверью немного подумал, потом буркнул: "Ждите!" Окошко закрылось.
Через полчаса двери с лязгом растворились. К тому времени бывший смотрящий камеры уже не дышал. Служители в сопровождении автоматчиков забрали тело. Больше Лёху я не видел.
Через несколько часов меня вызвали к следователю.
Кропотов приветливо улыбался, ощупывая меня глазами. От вида его фальшивой улыбочки, нелепо приклеенной к шарику головы, меня пробрала злость. Я подумал, что благодаря этому человеку я задыхаюсь в смраде тюремной камеры, в то время как он дышит свежим воздухом, спит на чистых простынях и ест здоровую пищу. От внезапно подступившей ярости меня начало немного потрясывать.
- Где мой адвокат? - с разбегу начал я, не давая следователю заговорить первому. - Почему меня держат здесь, не давая мне реализовать моё законное право на адвоката?
- Успокойтесь, Платон Сергеевич, - глаза Кропотова округлились, и его лицо вновь обрело выражение крайнего удивления. - Будет вам адвокат. Мы собирались вам его предоставить, однако ваш товарищ, - он перелистнул страницу блокнота, лежащего перед ним, - господин Со-ло-дов-ни-ков, - он прочёл имя по слогам, - да, господин Солодовников заявил, что по согласованию с вами адвоката подберёт он. Вот он и подбирает.
- Я могу с ним связаться?
- Официально - нет у вас такого права. Но если вы всё-таки решили сотрудничать со следствием…
- Я ничего не буду говорить без адвоката.
Кропотов нахмурился и сузил глаза до щёлочек:
- Ваше право, Платон Сергеевич. Но, - он вздохнул, - исключительно из моих добрых к вам чувств - не советую.
Я молчал. Он тоже. Пробарабанив пальцами по столу некий марш, он, наконец, сказал:
- В конце концов, условия вашего содержания могут и ухудшиться.
- Ухудшиться?! - Ярость вновь подступила к горлу. Я сделал два глубоких вдоха, успокаиваясь. - Куда уж хуже?
Кропотов покровительственно улыбнулся:
- Поверьте, есть камеры, по сравнению с которыми ваша - просто санаторий.
- Если такое творится с людьми, которых только подозревают, что же происходит с теми, кто уже осуждён?
- Им, кстати, легче. На зоне и воздух свежий, и порядки мягче. Так что в ваших интересах помочь следствию и скорее перебраться из тюрьмы на зону.
Я стиснул зубы. Успокоился. Выговорил, стараясь контролировать голос:
- Ещё раз повторяю: я требую адвоката и не намерен общаться с вами в его отсутствие.
Кропотов коротко кивнул:
- Хорошо. У вас ещё будет время всё обдумать. Если захотите о чём-нибудь сообщить - вызывайте меня.
В камере всё оставалось как прежде. Смотрящим стал Чёрный, но мы с ним не пересекались, существуя параллельно. Об инциденте с Лёхой никто не вспоминал.
Курсируя по помещению, я пытался отключать органы чувств и целиком погружаться в размышления.
Мой дар. Дар везения, который ярче всего проявился в моей способности выигрывать в лотереях. Может ли он как-нибудь помочь мне сейчас? На что он - или я - вообще способен? Эти вопросы я задавал себе снова и снова.
С одной стороны, этот дар, судя по всему, спас меня в гибнущем самолёте. С другой - то, что я вообще оказался на том рейсе - разве это может считаться везением? То, что меня кинули за решётку, - где, в чём здесь везение?
Ведь я не знаю природы моих способностей. Даже суть их мне неясна. Может быть, мироздание не терпит пустоты, и каждый маловероятный случай везения вызывает равнозначный и столь же невероятный пример невезения? Быть может, дело не в удаче или её отсутствии, а в том, что моя судьба более волнообразна по сравнению со среднестатистической - сегодня меня поднимает к вершинам, завтра - бросает на дно?
Бред. Бред, думал я, растягиваясь на нарах и блаженно расслабляя ноющие мышцы поясницы. Ещё неделю назад я полагал, что научился пользоваться своим даром. Любое маловероятное событие - мне достаточно было стать уверенным в том, что оно случится - и оно случалось. С лотереями и бизнесом это получалось сознательно и легко. В самолёте и в камере, напротив кидающегося на меня Лёхи, - инстинктивно и неосознанно, но не менее эффективно. Почему же мне не может повезти ещё раз? Что должно случиться, какое чудо должно произойти, чтобы я смог как можно скорее выбраться из этого проклятого места? Что должно случиться? - думал я, проваливаясь в сон.
6
Я плохо переношу жару. Холод для меня более комфортен. Может быть, это связано с тем, что я родился и провёл детство в Сибири. Хотя, скорее всего, Сибирь здесь ни при чём. Просто я плохо переношу жару.
В камере же было жарко. И страдал я от этого не меньше, чем от плохого воздуха и отсутствия возможности посидеть или полежать когда хочется. Из-за жары арестанты одевались по минимуму - лёгкие хлопчатобумажные штаны и всё. Некоторые носили майки, но большинство ходили обнажёнными по пояс, выставляя напоказ мускулы или их отсутствие, шрамы, синяки от побоев и татуировки.
Эта полуголая толпа сливалась для меня в нечто единое, становилась однородной и неразличимой. С большей частью сокамерников я почти не был знаком, несмотря на то, что мы ежедневно соприкасались в проходе между нарами. Поэтому, когда, проснувшись, я вдруг увидел до боли знакомое по дотюремной жизни лицо, то вздрогнул от неожиданности.
Видимо, пока я спал, в камеру привели новенького. Человека с мучительно знакомым лицом. Однако спросонья я никак не мог вспомнить, откуда я его знаю. Лежал и болезненно думал, кто же этот человек. Может быть, всё дело в том, что я привык видеть его совсем в ином облике, а не в лёгких домашних штанах и с голым, мокрым от пота торсом?
Невысокий, темноволосый… Странный знакомец повернул голову - и над его левой бровью вспыхнул шрам. И вдруг я понял, где видел этого человека. Форма бортпроводника "Пулково" ему шла гораздо больше, чем минималистическое одеяние арестанта.
Адреналин - великая вещь. Сонливость сняло как рукой. Я пружинисто вскочил с нар, схватил знакомца за локоть и развернул к себе лицом. Он воззрился на меня с той же спокойной меланхолией, что и на борту того самого злосчастного самолёта.
- Откуда?.. - От волнения я не сразу смог сформулировать вопрос. - Откуда ты здесь взялся?
Он внимательно посмотрел на меня - как птица - сначала одним глазом, потом другим. И бесцветным голосом ответил:
- Не знаю.
- Как не знаешь? - В одной камере со мной появился человек, которого я считал мёртвым; это выбило меня из колеи.
Бывший бортпроводник, однако, невозмутимо ответил:
- Не знаю, как объяснить.
Я тряхнул головой, в которой мысли устраивали тараканьи забеги, соревнуясь друг с другом в быстроте. Выбрал, наконец, одну из них:
- Разве ты не погиб тогда, в самолёте?
Человек со шрамом внимательно и печально смотрел мне в глаза. После длительной паузы ответил:
- Не было меня в том самолёте.
Он помолчал. Пожевал губами, как лошадь. Задумчиво продолжил:
- Да и вообще меня не было. Ты меня сам придумал.
Я ошалело смотрел на него, не понимая смысла сказанного. Бортпроводник меж тем окончил тираду:
- И самолёта не было. Ты всё это придумал.
- Стоп! - крикнул я громко. Мой собеседник замолчал, продолжая внимательно смотреть мне в глаза. - Стоп. Как это не было самолёта? За что же я тогда здесь сижу? - Последнюю фразу я невольно произнёс с нервным смешком.
Мысли бились в моей голове, как птицы в чересчур тесной клетке. Что происходит? Кропотов подослал мне доносчика, чтобы он что-то у меня выведал? Абсурд! Как он мог знать, с кем я говорил в самолёте? И как мог этот человек остаться живым? Он выпрыгнул с парашютом вслед за мной? У него был второй парашют, поэтому он так легко отдал мне первый? Тогда при чём здесь фраза "Ты всё это придумал"?
Где-то глубже перепуганной пичугой рвалась мысль о том, что я схожу с ума и на самом деле пребываю не в тюрьме, а в сумасшедшем доме. Мысль была неприятной, но додумать её я не успел. От окна раздался голос смотрящего:
- Платон, подойди!
Я двинулся в ту сторону. Люди передо мной расступались. Я взглянул на смотрящего и не поверил глазам. За столом сидел всё тот же бортпроводник с голым торсом, покрытым татуировками.
- Братан дело говорит, - заявил он. - Не было ничего, ни самолёта, ни катастрофы. Придумал ты это. И всех нас придумал.
С разных сторон послышались одобрительные возгласы. Я оглянулся и с ужасом понял, что стою, окружённый арестантами с одним и тем же лицом - лицом бортпроводника погибшего самарского рейса. Они кивали и поддакивали татуированному, смотря на меня одинаковыми печально-меланхоличными глазами.
- Эй, там, на вокзале! - крикнул татуированный бортпроводник в сторону унитаза. - Прикройте шнифты, сейчас тормоза раскоцают!
Как бы в ответ на его слова послышался лязг открывающейся стальной створки.
Что было за ней - я уже не увидел. Так как проснулся. От звука отворяющейся двери.
- Колпин! - Охранник вдохнул камерного воздуха и закашлялся. - Колпин, с вещами на выход!
Я одурело смотрел на него, пытаясь освободиться от щупалец сна. Виталик, стоявший рядом, шикнул на меня и стал торопливо собирать мои пожитки.
Когда на выход требуют с вещами - это значит, что из камеры тебя уводят надолго или насовсем. Сердце жалобно дёрнулось - может быть, на волю? Но неожиданные освобождения бывают, как правило, лишь в тюремном фольклоре.
- Куда теперь? - спросил я милиционера, ведущего меня по унылым коридорам.
Охранники редко снисходят до разговоров с заключёнными. Но, может быть, у конвоира было хорошее настроение, поэтому он снисходительно ответил:
- В другую камеру тебя переводят. Общего режима.
"Общими" камерами на "спецу" пугали. Прибалт Виталик рассказывал, что при комплектации "спецов" тюремное начальство хоть как-то старается разредить население. В общих же "хатах" людей напихано, как сельдей в бочке.
Я мысленно помянул Кропотова недобрым словом и стал готовиться к худшему.
Едва зайдя в свою новую камеру, я немедленно захотел обратно, в 39-й "спец", к Виталику, Чёрному, даже к Лёхе, если бы он был ещё жив. Камера общего режима под запоминающимся номером сто одиннадцать была раза в три длиннее той, в которой я провёл первые дни заключения. Арестантов же здесь было больше раз в пять, так что пространство у дверей напомнило мне автобус в час пик.
Кое-как вырвав из толпы свои пожитки, я направился к окну, понимая, что первым делом нужно пообщаться со смотрящим. Самостоятельно ко мне никто не подходил, а как иначе определиться хотя бы со своим местом, я не знал.
У окна, как и на "спецу", было гораздо просторнее. Телевизор надрывался и здесь, однако люди, сидящие за столом, не обращали на него внимания. Они неторопливо, по два глотка пили густой чёрный чай из большой железной кружки, передавая её из рук в руки.
Я в нерешительности остановился рядом, не понимая, уместно ли сейчас приветствовать "братву". Один из сидящих поднял глаза, тщательно ощупал меня взглядом и заговорил сам:
- Новенький? Как звать? Откуда?
Голос его неестественно скрипел, как у испорченной говорящей куклы. Да и сам он выглядел своеобразно - большая голова с редкими пучками волос была непропорциональна худощавому, почти измождённому телу. Лицо же рождало смутные воспоминания об образах матёрых рецидивистов, рисуемых советским кино.
- Платон Колпин, - кратко ответил я. - Камера тридцать девять.
Большеголовый удивлённо приподнял бровь. Слегка качнул головой и продолжил:
- Статья у тебя какая?
- Статья двести пятая, часть три.
- Тяжёлая статья, - задумчиво произнёс мой собеседник. - А ты в курсе, что тридцать девятая - это ментовская хата?
Я замер. Выражение было мне не знакомо, однако, судя по всему, ничего хорошего оно не означало.
- Нет, не в курсе, - осторожно сказал я. - А что это значит?
В разговор вступил молодой чернявый арестант, сидящий в кругу. Держался он непринуждённо, даже весело.
- А значит это, бродяга, что хата та нашпигована ментовскими курицами и стукачами. И если кому про делюгу растрепал, то корячится тебе вышка без вопросов.
Большеголовый жестом остановил чернявого и вновь обратился ко мне скрипучим голосом:
- Недавно по дороге малява пришла, что в тридцать девятой Лёха Гнида дуба дал. Ты видел это?
- Видел, - я сглотнул. - Говорят, у него с сердцем плохо было.
Большеголовый внимательно смотрел мне в глаза. Я выдержал его взгляд. Наконец он сказал:
- Меня звать Семён Бакинский. Если что, обращайся. А вещи можешь кинуть там, - он показал на место в средней части камеры, но ближе к окну, чем к двери. - Эй, Левон, к вам пассажира отправляю, - крикнул он, обращаясь к рослому арестанту, занятому игрой в карты в глубине камеры. Тот в ответ махнул рукой.