Вскоре за мной пришли. Всё тот же мрачный сержант передал меня двум молодцам в форме, и через несколько минут я оказался в пустом милицейском фургоне, разделённом изнутри железными решётками. Машина тронулась. Сквозь крохотное окошко я видел вечереющее питерское небо и поневоле думал о том, что сегодня замечательная погода - как раз такая, чтобы, слушая плеск Невы, погулять по берегу под стенами Петропавловки или постоять на Тучковом мосту, глядя, как под тобой проплывают "Метеоры" и прогулочные катера. Правда, будь я сейчас на свободе, я бы едва ли оценил возможность погулять по городу. Скорее всего, нашлись бы другие, более важные дела.
Минут через двадцать фургон ненадолго остановился, послышались голоса, железный лязг, хлопнула дверь кабины. Потом машина проехала ещё немного - и мою дверь отперли. Я вылез и огляделся.
Окружающая картина удручала. Фургон стоял во дворе, огороженном высокой стеной, рядом с массивными зданиями щербатого тёмно-красного кирпича. Мне не составило большого труда узнать следственный изолятор "Кресты". Я неоднократно проезжал мимо него, даже не задумываясь, что когда-то смогу попасть за страшный кирпичный забор. Всего лишь в паре десятков метров по-прежнему шумела Арсенальная набережная, забитая машинами. Их водители размышляли о чём угодно, только не о том мире, обитателем которого я понемногу становился.
Однако долго стоять и озираться мне не позволили. Недовольные задержкой, конвоиры подтолкнули меня в спину. Я послушно зашагал в нужном направлении.
В сыром приёмном помещении мне пришлось пройти унизительную процедуру полной проверки. Попутно на меня заполнили документы, провели формальный медосмотр, сняли отпечатки пальцев и сфотографировали.
Указания конвоиров звучали чётко и были лишены эмоций. Так же безэмоционально и почти автоматически я им подчинялся. Тянуло на какие-то посторонние мысли философского толка. Я размышлял, что в этом, наверное, и есть суть несвободы - отсутствие у тебя каких-либо реальных альтернатив. Когда ты свободен, перед тобой лежит множество дорог, пускай неравноценных, но ты волен выбирать любую из них. Лишение же свободы приводит к тому, что дорога остаётся только одна - тускло освещённый коридор и вооружённый охранник позади тебя. Внутри я никак не мог поверить, что всё это происходит со мной на самом деле. Казалось, что, как в популярных телевизионных шоу, вот-вот появится ведущий с шариками и скажет: "А ловко мы вас разыграли, Платон Сергеевич?!"
После формальных процедур меня завели в крошечное помещение размером с туалет в малогабаритной квартире. В нём можно было только стоять или сидеть на небольшом каменном выступе около стены. Я с ужасом подумал, что это и есть моя камера.
Шаги охранника удалились. Сбоку в стенку постучались, и кто-то приглушённо спросил:
- Эй, там привели кого?
- Да, привели, - мой голос в каменных стенах прозвучал гулко и незнакомо.
- Я Шура Ржевский, - человек за стенкой был настроен на общение. - А тебя как зовут?
- Платон, - ответил я. - Платон Колпин.
- Колпинский, что ли? Из Колпино?
- Да нет. Фамилия у меня такая.
Человек за стенкой неопределённо хмыкнул и затих.
- Слушай, Шура, - нарушил я молчание, - мы здесь так и будем сидеть? Тут же не повернуться даже.
- Ты первоход, что ли? - В голосе соседа прозвучал интерес. - С воли?
- Ну да.
- И как там сейчас, на воле? - Последнее слово было произнесено с такой тоской, что я содрогнулся.
- Да как… - Я замешкался, не зная, что сказать. - Хорошо. Осень понемногу начинается.
- Осень… А я и лета не видел. Меня в марте забрали.
Сосед немного помолчал, потом вспомнил о моём вопросе:
- Да нет, мы тут временно. Перед распределением. Скоро за нами придут, раскидают по хатам.
- Понятно. А я уж подумал, что здесь и придётся сидеть. А тут вообще как, какие порядки? - Я решил вытянуть из моего собеседника хоть какую-то информацию, потому что положением дел в тюрьмах никогда особенно не интересовался.
- Да нормально, - Шуре было скучно, поэтому от возможности поговорить он не отказался. - Тюрьма не красная, на воровском положении. Народу много, конечно, но это везде так. На централе вор. Общак собирается, больничка и карцер греются. Дороги ходят, поисковые, если надо, запускают, беспредела нет.
Я молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Все слова вроде были знакомыми, но что они означали здесь, я не понимал.
- Слушай, Шура, я в этих понятиях пока не разбираюсь. Объясни, а?
За стенкой послышался смех:
- Ничего, разберёшься. Братва научит. Поначалу с тебя спросу особого не будет, не переживай.
Я с тоской подумал, что какое-то время мне действительно придётся учиться выживанию в этом странном мире. Представления о нём у меня были, однако самые мрачные. И хотя в голову лезла сцена из кинофильма "Джентльмены удачи", я подозревал, что реальность будет гораздо более жёсткой.
- Шура, а как себя в камере вести надо?
- Да как, обычно. Главное - косяки не пори. Поговори со смотрящим, он тебе разъяснит всё, что надо.
- Смотрящий - это кто?
- Ну, старший по хате. Он за порядком смотрит.
- Милиционер, что ли?
Шура за стенкой удивился:
- Ты, братан, совсем дремучий? Менты в камерах не сидят. Смотрящий - это арестант, самый авторитетный в хате.
- Понятно, - сказал я. Хотя понятного было немного.
В коридоре послышались шаги, где-то неподалёку загремели двери. Заключённых по одному стали уводить. Вскоре дошла очередь и до меня.
В первые мгновения я не поверил, что такое может быть. Мне показалось, что по всем органам чувств внезапно произошёл перегруз. В лицо ударила тяжёлая, плотная субстанция, смесь сигаретного дыма, смрада человеческих нечистот, пота, гнили и грязи. Дышать этим представлялось невозможным. Глаза слепила яркая лампа под потолком, а в ушах стоял гул голосов, перекрываемый включённым на полную громкость телевизором, работающим где-то впереди. Плюс к этому было жарко, невыносимо жарко и влажно, как будто я внезапно попал в хорошо растопленную баню. За спиной с оглушительным лязгом захлопнулась тяжёлая стальная дверь, и я остался один против полутора десятка неряшливо одетых или голых по пояс людей откровенно уголовного вида.
Я мгновенно покрылся потом - то ли от влажной жары, то ли от страха. Мучительно захотелось проснуться.
Сделав шаг вперёд на деревянных ногах, я покачнулся. Немедленно закружилась голова, и я схватился рукой за нары, чтобы не упасть. Кто-то громко спросил меня, перекрывая общий гул:
- Здоров?
- Вроде здоров, - сказал я. - Голова закружилась с непривычки.
- Бывает. Звать тебя как?
Я рассмотрел спрашивающего. Высокий светловолосый мужчина в тренировочных штанах, по виду - прибалт. Несколько нескладный, но держащий себя уверенно. Лица ближайших людей также были повёрнуты ко мне, остальные в камере не обратили на меня внимания.
- Звать Платон. - Кажется, я начинал немного привыкать к тому, что заменяло здесь воздух, и осторожно делал первые глотки.
- Это погоняло?
- Нет, это имя.
- Ну, с таким именем погоняла и не надо, - светловолосый позволил себе улыбнуться. Я немного расслабился.
- Лёха зовёт! Новенького! - кричали откуда-то спереди.
- Ну, иди, - светловолосый кивнул мне. - Лёха у нас смотрящий.
Я протиснулся вперёд, к окошку, забранному решёткой и толстыми полосками металла. Здесь неожиданно было немного просторней и оказалось проще дышать. Хотя, возможно, я начал привыкать к здешнему воздуху.
На лавках перед небольшим столом сидели трое с серьёзными, жёсткими лицами. Один из них, мощный мужчина средних лет, выделяющийся красным лицом и пронзительным взглядом, начал разговор:
- Звать тебя как? - Голос его был негромким, ровным и завораживающе спокойным.
- Платон, - ответил я. И добавил: - Это имя.
- Понятно, - краснолицый кивнул. - Я в хате смотрящий. Звать Алексеем, можно просто Лёха. Ты откуда к нам, Платон?
Я замешкался, не понимая, что он имеет в виду.
- С какой хаты тебя перевели? - всё так же спокойно уточнил Лёха, видя моё замешательство.
- Ни с какой. Меня только сегодня забрали.
- С воли, значит. Первоход? Статья какая?
- Да, с воли. Статью не помню.
Все трое переглянулись. Голос подал сидящий дальше всех от меня, немолодой худощавый мужчина с сединой в волосах, по виду - якут:
- Статью нельзя не помнить. Это главный вопрос на тюрьме. От него здесь многое зависит.
Я напряг память. Да, Кропотов называл статью. Вот только тогда я был в таком состоянии, что информацию воспринимал с трудом. Оставалось надеяться только на свою способность хорошо запоминать цифры.
- Кажется, двести пятая. Часть третья.
Лёха удивлённо поднял брови:
- Что ты такого сделал? Самолёт взорвал, что ли?
- Нет, я здесь ни при чём.
Лёха немного помолчал, будто ожидая, не добавлю ли я чего-нибудь. Потом сказал:
- Ладно, про делюгу свою потом расскажешь. - Он метнул взгляд на третьего из сидящих за столом. Взгляд что-то выражал, но его значения я не понял. - Если захочешь, конечно.
Я переступил с ноги на ногу. Пока что разговор был спокойным, ничего того, чем пугали художественные фильмы о суровых тюремных нравах, я ещё не заметил.
- Значит так, Платон, - смотрящий, судя по всему, закончил расспрашивать и стал рассказывать сам. - Заехал ты на знаменитый централ "Кресты", в хату тридцать девять, на "спец", так что тебе, можно сказать, повезло. Беспредела у нас нет, живём по воровским законам. По вопросам обращайся ко мне, Васе, - он показал на якута, - или к Чёрному, - он кивнул в сторону третьего, темноволосого мужчины средних лет с голым торсом, сплошь покрытым татуировками. - Если будет чё серьёзное, можно выйти и на воров на тюрьме. Ночью работает дорога, по ней есть маза отписать в другие хаты или запустить поисковую по централу, подельников найти или знакомых. - Лёха вопросительно посмотрел на меня, я промолчал, и он продолжил: - В хате собирается общее, если получишь передачу, то часть надо выделить в общак. Кормимся семьями, присмотрись к людям, может, кто тебя возьмёт. Петухов, обиженных у нас нет, тубиков и спидовых тоже. За речью, за тем, что делаешь - следи, за всё есть спрос. Конфликты, если чё, разбираются здесь, у решки. Пальм, видишь, на всех не хватает, спать будешь там, - он указал на место на нарах посередине, - по очереди, по времени договаривайся. Всё понятно?
- Не всё, - честно признался я. - Но, надеюсь, что разберусь.
Лёха одобрительно кивнул.
Разобраться в тюремных порядках оказалось проще, чем привыкнуть к ним. В тесной узкой комнате, под яркой лампой, светящей круглосуточно, обитали полтора десятка человек. По населённости это было похоже на общий вагон, в котором вдруг решили собраться сразу все пассажиры поезда. При этом они наглухо закупорили все окна и двери и начали в этом вагоне курить, есть, пить, спать и испражняться. Для полноты картины перегоны между станциями должны исчисляться месяцами.
Многолетняя въевшаяся грязь, кое-где заклеенная вырезками из журналов, покрывала стены и потолок помещения. По обеим сторонам в два этажа стояли железные нары, причём мест на них было гораздо меньше, чем арестантов в камере, поэтому спать приходилось по очереди. Но гораздо хуже было то, что не хватало места даже просто присесть - иногда людям приходилось стоять часами на одном месте, попеременно перенося вес с одной ноги на другую. Над нарами и между ними тянулись верёвки с сохнущим бельём. Потрёпанный чугунный унитаз у двери служил местом постоянного паломничества обитателей камеры. Справлять естественные надобности полагалось лишь в то время, когда никто не ел, а самодельные занавески скрывали малоприятные подробности от окружающих. Минимальные гигиенические потребности обеспечивал ржавый краник с водой.
В противоположном конце камеры под потолком висел телевизор. Там, рядом с окном, дающим немного воздуха, можно было хоть как-то дышать. Именно поэтому наиболее привилегированные заключённые обитали в окрестностях окна, а по мере приближения к двери статус сокамерников падал. Рядом с унитазом жили так называемые "черти" или "чушки", опустившиеся и совсем не следившие за гигиеной зэки.
Самым неприятным оказалось то, что в камере не было деления на ночь и день - гвалт, яркий свет, постоянные перемещения людей - всё это происходило круглые сутки. Сначала я надеялся, что ночью все уснут и можно будет хоть немного отдохнуть от нескончаемой удушливой карусели, однако общий сон был невозможен чисто физически - мест не хватало даже для сидения.
Человек ко многому привыкает. Однако я не мог себе представить, как нужно измениться, чтобы привыкнуть к такому существованию. Меня ставило в тупик то, что остальные обитатели камеры чувствовали себя в подобных условиях как рыбы в воде. Они оживлённо беседовали друг с другом, улыбались, шутили. Конфликтов, споров и ссор заметно не было. Матерных слов я тоже почти не слышал, хотя раньше мне казалось, что тюрьма должна была ими изобиловать. Тем не менее заключённые были на удивление корректны друг с другом.
Каждая прожитая минута давалась с усилием. Посчитать же, сколько времени прошло с моего прибытия в камеру, я не мог - часы мне так и не вернули, а телевизор был настроен на круглосуточный музыкальный канал. Маясь от неопределённости, я чуть не пропустил момент, когда через отверстие во входной двери стали раздавать пищу. К моему удивлению, большинство обитателей камеры эту процедуру проигнорировали, но некоторые потянулись за тарелками. Здраво рассудив, что без еды я не протяну, я тоже достал казённую миску и подставил под черпак разносчика пищи. В итоге я оказался обладателем порции мутной жижи киселеобразной консистенции и куска коричневого хлеба.
Запах похлёбки вызвал у меня рвотные позывы. Откашлявшись и вытерев выступившие из глаз слёзы, я отставил тарелку в сторону и стал исследовать хлеб. Уже через минуту я выяснил, что странный коричневый цвет был не единственным его отличием от привычных батонов из булочной. Тяжёлая клейкая масса тюремного хлеба, казалось, в принципе не могла быть разжёвана - она прилипала к зубам и категорически отказывалась проходить в пищевод. Тем не менее, я героически пытался съесть доставшийся мне кусок. Перспектива умереть от голода меня не радовала.
Мою неравную борьбу с тюремной едой заметил тот самый прибалт, заговоривший со мной первым из сокамерников.
- Что, браток, не лезет пайка внутрь? - доброжелательно спросил он.
Я кивнул. Прибалт потянулся за мешком и вытащил четвертушку булки обычного хлеба. Рядом лёг полиэтиленовый пакет с салом.
- Угощайся.
Я в нерешительности замер. Как поступить и при этом не нарушить тюремные обычаи - я не знал. Уловив мои колебания, прибалт усмехнулся:
- Да не дрейфь ты. Для честного арестанта в западло не помочь другому честному арестанту. Ешь давай. Будет тебе дачка - и ты со мной поделишься.
Подвоха не было. Мы с Виталием - так звали моего светловолосого сокамерника - позавтракали его припасами. Попутно он посвятил меня в некоторые из тюремных правил и объяснил значение уже слышанных мною слов местного жаргона. Обретение в камере пусть не товарища, но хотя бы собеседника, стало для меня единственной положительной новостью за последние сутки.
Ещё спустя несколько часов нас вывели на прогулку по маленькой площадке, закатанной асфальтом и окружённой высокими кирпичными стенами. После глотка свежего воздуха и созерцания дневного неба над головой возвращение в смрад камеры показалось нырком в преисподнюю.
Привыкать было трудно, почти невозможно. Единственной отдушиной в моём новом существовании стали те часы, когда мне, согласно очереди, полагалось спать. Однако, несмотря на нечеловеческую усталость, полноценно отдохнуть не удавалось - я никак не мог отключить сознание и забыться. Вместо этого я лежал с закрытыми глазами, время от времени проваливаясь под какую-то плёнку около-сна, но ощущение пребывания в камере, общий гул, голоса соседей - никуда не пропадали. Хотя лежать было легче - усталые ноги и спина получали небольшой отдых, да и тягучие тюремные минуты несколько ускоряли ход.
Между драгоценными периодами забытья приходилось быть на ногах. Стоять на одном месте было противно - затекали ступни, потом голени, бёдра, и я переставал чувствовать своё тело. Поэтому я заставлял себя ходить. Я курсировал вперёд-назад по узкому проходу, ограниченному нарами, пробирался между людьми, терпя постоянные прикосновения влажных от пота тел.
В один из таких бесконечных рейсов лязг открывающихся дверей застал меня как раз напротив выхода. В камеру втолкнули очень худого молодого человека. Он остановился и стал затравленно озираться. Зафиксировав взгляд на мне, новичок улыбнулся, шагнул навстречу и протянул ладонь для рукопожатия.
- Геннадий, - представился он.
Я рефлекторно двинул руку в ответ. Обычно мало кто обращал внимание на привод в камеру очередного заключённого. Сейчас же практически всё население "хаты" прервало свои дела и уставилось на новичка.
Я заметил это периферийным зрением, уши же уловили внезапно понизившийся уровень камерного шума. Новенький, по-прежнему улыбаясь, стоял напротив меня с протянутой рукой.
Я оглянулся. Вся камера смотрела на меня, словно ожидая, что я предприму. Я почувствовал себя актёром на сцене, взявшим паузу в кульминационный момент.
Новенький сделал движение вперёд, но, прежде чем наши руки встретились, я одёрнул ладонь. Люди вокруг как-то гадко заулыбались.
- Наслышаны, Геннадий, наслышаны, - раздался голос Лёхи со стороны окна. - Место твоё будет под крайней от параши шконкой. Братва, всем вести себя осторожнее. Для тех, кто не понял - у нас в хате появился петух.
Позже Виталий объяснил мне, что я сделал правильно, не прикоснувшись к "петуху" - представителю низшей тюремной касты. Не одёрни я вовремя руку, мой статус в тюрьме упал бы резко и навсегда. Мне пришлось бы не только жить в самом душном месте рядом с дверью и унитазом, но и терпеть унижения сокамерников.
Геннадий, впрочем, пробыл у нас недолго - уже на следующий день его увели, что вызвало вздох облегчения у большинства обитателей камеры.
После очередной прогулки меня снова позвал смотрящий Лёха. Предложив место за столом, он неожиданно стал рассказывать о себе. Я был рад редкой возможности посидеть и, самое главное, подышать более чистым воздухом. Лёха же, рассказывая о своей жизни на воле, чуть было не всплакнул. Был он, по его словам, карточным шулером, "каталой", как он себя называл, причём "каталой" высокого полёта. Деньги зарабатывал летом - в поездах южных направлений и на курортах, зимой же понемногу просаживал накопленное и участвовал в редких организованных играх с богатыми "клиентами", которых ему поставляли знакомые за определённый процент с выигрыша. Как раз на одном из таких "клиентов" его и взяли - прошлой осенью, когда он только-только вернулся с гастролей по маршруту Анапа - Новороссийск - Геленджик - Туапсе.