Роман перестал улыбаться, сбавил тон и повторил вопрос. Катя вздернула головкой:
– Нет, я хочу, чтобы все обыкновенные были необыкновенными!
Роман поклонился и отошел. Костя, довольный, хлопнул с силой кулаком о ладонь. Катя усмехнулась им вслед.
– Эй, Гастев! – крикнула она. – Минуточку.
Они с Костей разом обернулись.
– Чего изволите? – предупредительно произнес Роман.
– Один философ даже днем ходил с фонарем. Когда его спросили, для чего он это делает, он ответил: "Ищу человека". Так вот. Найди и ты того, на кого бы хотел быть похожим.
– А ты нашла?
– Нашла.
– Кто же это?
– Данко.
– А по-моему, этот философ искал истину, – нерешительно высказался Костя.
– Какая разница? – заметил Роман и обнял Костю за плечо. – Пойдем, друг. Искать человека…
А в классе Женя предупреждает:
– Мальчишки, не забудьте, сегодня в шесть репетиция. Слышь, Черникин, тебя это тоже касается.
Тот старательно делает вид, что ничего не слышит, копается в портфеле, перекладывает учебники, тетради.
– Юра! Юра! Черникин! – настойчиво зовет его Женя. Она покачивает головой, и будто солнечный золотистый нимб плещется вокруг ее лица.
– Ах, да, сегодня репетиция, – словно спохватывается Черникин и широко, от всего сердца, улыбается. – А я не приду. Не могу.
– Почему? – мгновенно гаснет ответная улыбка Жени.
– А у нас киносе… – поет Черникин на мотив "А у нас во дворе…" – А у нас будут съемки… И нельзя разорва… разорваться никак… – Он взмахивает руками, как балерина.
Черникин – позер и шутник. В восьмом и девятом его дразнили Скалозуб. Сейчас уже прозвища не в ходу, стали старше.
Женя отходит огорченная. На ее пути Костя и Роман.
– Костя, не забыл?
– Помню, помню, – поспешно кивает Костя. – Приду.
– А ты, Роман? – быстро обращается она к Роману, и в голосе ее что-то изменилось.
Роман мнется:
– Ладно, приду. При условии, если ты возьмешь надо мной шефство.
Женя бросила на Романа взгляд, к которому была примешана ну самая малая толика чего-то такого, непонятного, и помчалась дальше.
На репетицию Роман опоздал. Он осторожно зашел в темный актовый зал. Лишь сцена была слабо освещена. Осторожно прикрыл за собой дверь. Рядом стояла Марианна – даже не посмотрела на него: она полностью поглощена делом.
– Свет! – неожиданно громко закричала Марианна и замахала рукой. – После этой реплики сразу давайте полный свет. Тысячу раз говорила!
Роман осторожно, почему-то на носках, перешел на другую сторону зала и сел на заскрипевшее кресло. Репетиция продолжалась. Марианна – тук-тук-тук – то тут, то там. Энергичные жесты, отрывистая, решительная речь.
Каждую сцену повторяли несколько раз, отрабатывали мизансцены. Накануне "генералки" шел полный прогон спектакля. "Лес чудес" – сказка в современном стиле. Не сорваться бы… Хотелось блеснуть. Чтобы вся школа… на всю жизнь… запомнила. Оттого Марианна как натянутая струна. Бросала свирепые взгляды на неповоротливого увальня Чугунова, покрикивала на замешкавшегося Табакова и в полный голос кричала на равнодушных, бесстрастных, вялых.
– Нельзя быть истуканом! Нельзя двигаться, говорить, как неживому! – взрывалась она. – Ну скажите: соображаете? До вас доходит? Ну, вам понятно хоть что-нибудь? Да что же вы молчите? – Марианна в нетерпении перевернулась вокруг своей оси, подняла кверху ладошку. – Скажите хоть что-нибудь, изверги!
"Изверги" молчали, устыдившись своей бесталанности. Марианна – белая блузка, строгий бежевый костюм, но… юбка чуть выше колен (скандал!) и туфли на высоких каблуках.
– Ты сегодня какая-то не такая, – укоризненно сказал Костя Жене. – Ходишь, как мороженая треска, и нам передается.
Из зала послышался негромкий смех Романа.
– Это еще что такое? – Марианну как током ударило. – Ах, это вы, Гастев! Мы все мучаемся, а он, извольте видеть, опоздал, да еще смеется. Безобразие!
– Виноват, – сказал Роман. – Нечаянно вырвалось. Табаков сам был похож на вареного судака.
Артисты засмеялись.
– Ладно, – махнула рукой Марианна. – Начнем акт сначала.
Театр был ее давней страстью.
А студия родилась так. Марианна впервые повела своих девятиклассников в святая святых – в Художественный театр. Давали "Вишневый сад". Так получилось, что Марианна сидела на балконе на несколько рядов впереди ребят. Во время первых двух актов до нее доносились приглушенные голоса. Но она настолько ушла в спектакль, что просто не слышала их, а если и слышала, то не обращала внимания. В третьем акте шум стал просто нестерпим. Люди уже оборачивались. Возмущенная, обернулась и она. Шумели ее ученики.
Они безмятежно болтали, устроившись кто как в последних рядах. Некоторые сидели даже спиной к сцене. Кое-кто спал. Отчаяние лишило ее голоса и сил. Она хотела выбраться из рядов, но малодушно устыдилась обнаружить свое отношение к этим башибузукам.
Раневские покинули свое родовое гнездо. На сцене закрывали ставни, а питомцы Марианны с шумом, смехом и выкриками бросились к выходу. Как и хозяева дома, убегая, они не заметили умиравшего в кресле старика Фирса.
В гардеробе (первые!) они радостно кричали ей:
"Марианна, давайте номерок!"
Потом они окружили ее, а она стояла как в воду опущенная и не знала, что им сказать. У всех были довольные, веселые лица. Ни тени раскаяния или хотя бы понимания своего кощунства. Вот эта-то варварская безмятежность была страшней всего. Как ее взорвать, как пробиться через эти чугунные лбы?
"Марианна, что с вами? – участливо спросил Костя Табаков, трогая ее за рукав. – Вы себя плохо чувствуете?"
"Не обижайтесь на меня, – тихо заговорила она, – я привыкла называть вещи своими именами. Вы вели себя отвратительно. Хуже дикарей. – Заметив удивление в глазах, добавила: – Завтра, если сумею, попытаюсь кое-что объяснить. А сейчас идите по домам".
Они попрощались и отправились восвояси. "Идиоты! – громко воззвал ко всем Черникин. – Кто первый побежал по лестнице?! Вы не козлы в огороде. Вы в театре…"
На уроке она пересказала им "Вишневый сад". И объяснила, что к чему. Только и всего. Но слушали ее с открытыми ртами. А когда заговорила об умирающем Фирсе, поднялся все тот же Черникин и взволнованно заявил: "Мы все поняли, Марианна. Честное пионерское".
Вскоре состоялось первое (организационное) занятие драматического, или, как они называли его, театрального, кружка. Потом кружок был преобразован в студию. А спустя еще какое-то время – в школьный театр. Частично в него влились, частично объединились вокруг – литературный, музыкальный, хоровой, хореографический, живописи и другие кружки. Даже столярный и слесарный. Ребята сами делали декорации и костюмы, световое и музыкальное оформление.
После репетиции Марианна подошла к Роману. Он удивленно поднял кверху брови. Смело посмотрел ей в глаза.
– Хотите участвовать в нашем театре? – просто, как равная у равного, спросила она.
– Не знаю еще, – принужденно улыбнулся он. – Боюсь, что для меня это уже слишком поздно.
– Как знать. Было бы желание. – Ее глаза в обрамлении колючих ресничек вблизи казались ему быстрыми, живыми зверушками.
Он достал сигареты и храбро протянул ей:
– Курите.
Момент был щекотливый. Стояли и разговаривали не ученик и учительница, а два товарища. Интересно, как она поступит.
– Нет, спасибо, – покачала головой Марианна и сердито нахмурилась. – Только не в школе. Уважаю правила.
– Согласен.
Роман убрал сигареты. Он был на полголовы выше Марианны и выглядел старше своих лет. А она, напротив, казалась моложе своих двадцати трех.
– Может быть, это и не мое дело, – нерешительно заговорил Роман, – но мне кажется, что музыкальное оформление… – Он замолчал.
Темные глаза Марианны загорелись любопытством.
– Ну-ну, продолжайте…
Подошла Женя, стала слушать. Роман развивал идею, как сделать более оригинальным музыкальное сопровождение спектакля. Увлекшись, заговорил горячо, даже страстно, даже рукой взмахнул несколько раз. В один из моментов повернулся за одобрением к Жене и… осекся. В ее взгляде было обожание, преданность, смирение, ожидание чего-то сверхъестественного. Сам черт не разберет, что было в этом взгляде – все в нем смешалось.
Он снова обращался к одной Марианне, которая теперь уже смотрела на него с удивлением, как будто бы только что открыла для себя, что за личность этот резкий, своевольный и высокомерный парень.
Домой шли втроем – Роман, Костя и Женя. Вернее, Женя держала их обоих под руки. Они дурачились, толкались, шутили.
Женя повернулась к Роману, на несколько мгновений прижалась к нему плечом. Что-то лукавое, испытующее было в ее взгляде и лице, которое она приблизила почти вплотную к его лицу. У него даже дух захватило – горячая волна всплеском ударила в голову. И ему показалось, что она нарочно так сделала, бросая ему вызов.
Пришла простая, как открытие, мысль, что это у нее не намеренно, а естественно так получилось, что она непроизвольно раскрылась в том, что неравнодушна к нему. И от этой мысли ему стало не по себе, он даже нахмурился, не решаясь целиком довериться ей. Костя между тем овладел инициативой и вдохновенно рассказывал о какой-то вздорной истории из области астрономии. Роман вновь и вновь пытался уловить в лице Жени то выражение, которое мелькнуло в нем всего полчаса назад.
Как много бы он дал, чтобы знать или хотя бы только верно догадываться, о чем она сейчас думает, глядя на него. И он снова стал терзаться сомнениями – нет, ничего не проскользнуло у нее в лице, никакого чувства, никакого признания. Зря он обрадовался.
– До свиданья, мальчишки, – тоном строгой учительницы сказала Женя. – Сегодня я вами не вполне довольна.
– Не огорчайся. Женя, мы исправимся, – пообещал Костя и надвинул Роману на глаза шляпу.
С утра у Марианны было веселое настроение. Послала Чугунова в учительскую за журналом. Возвращается в класс, а за ним пристроилось еще четверо опоздавших, церемонно вышагивают, лица важные, а сами – по глазам видно – трусят, что выгонит. Рассмеялась. И все засмеялись.
– Черникин, иди отвечать!
– Так я недавно отвечал, Марианна. Спросите кого- нибудь другого.
– А мне. Юра, хочется именно тебя послушать.
– Ну, если хочется – дело другое, – бормотал Черникин, выбираясь из-за парты и выходя к доске. – Кто посмеет вам отказать. Пожалуйста, я готов…
Марианна задала вопрос. Черникин поднял глаза к потолку, задумался.
– Ну, чего молчишь? Опять читал допоздна?
– Нет, сегодня не читал. Просто собираюсь с мыслями.
– Тогда быстрей собирайся, а то так и урок кончится…
Черникин приложил руку к сердцу и одарил Марианну ослепительной улыбкой. Урок он ответил с блеском. Как оказалось, не зря все-таки собирался с мыслями.
– Молодец! – Марианна была довольна не меньше Черникина.
– Не меня хвалите, – скромно сказал Черникин, кивая на портреты писателей, висящие на стенах. – Это их заслуга…
Вторым вызвала "Поднимите руки". Вообще-то фамилия его Ильинский – худой, рыжеватый, с бегающим взглядом, украдкой потирает руки. Всегда вежливо улыбается. Хорошо успевает, дисциплинирован. Плохой товарищ. Ребята его недолюбливают. И верно – что-то есть в нем неприятное. Провинится в чем-то класс – с покаянной идет Ильинский. Хотя сам же и подбивал на проказу. Или, допустим, заметит, что мальчик с девочкой подружились, выследит, а потом пустит слушок. А то возьмет и выступит с изобличением всех и вся на собрании или классном часе. И так у него ловко получается – смотрите-де, какой я сознательный, передовой.
Прозвали его "Поднимите руки" еще в восьмом, когда принимали в комсомол. На классном комсомольском собрании обсуждали кандидатуры. Вела собрание Калерия Иосифовна. Назвала Ильинского. Все промолчали. Предложила голосовать – никто не поднял руки. Страшно удивилась: "Как так, такой хороший, скромный, послушный мальчик… Еще раз ставлю на голосование… Кто "за"?" Результат был тот же. "Ах, негодники! Что это еще за фортели? Поднимите сейчас же руки!"
Марианна вызвала Ильинского – он поморщился, подчеркнуто неохотно высвободил из-за парты свои длинные ноги, вышел к доске. Тема домашнего задания была не простая – социалистический реализм. Так же неохотно стал отвечать. С первых же его слов Марианне стало ясно – урок не выучил. Но признаться в этом ему, очевидно, не хватало смелости.
– Ты ведь и меня не слушал, и в учебник не заглянул, – с досадой сказала Марианна.
– Ну, пожалуйста, не ставьте двойку, – взмолился Ильинский, складывая на груди ладошки. – Я учил, честное слово. Дайте я закончу.
Учительница в нерешительности посмотрела на него, и воспрянувший "Поднимите руки" выбросил цирковой номер – перескочил с темы социалистического реализма на тему любви к социалистическому отечеству да так стал клясться и божиться в своих к нему чувствах, что всем стало как-то не по себе. Марианна остановила его.
– Хватит, Ильинский, – тихо и насмешливо сказала Марианна. – Любовь к Родине – высокое чувство. О ней не кричат ради того, чтобы получить хорошую оценку, когда не знаешь заданного урока. Чтобы сказать о своей любви, надо иметь на это право. А вообще об этом должны судить не по словам, а по твоим поступкам. Вот так, Ильинский.
Ильинский получил свою честно заработанную двойку, и на этом инцидент был исчерпан.
Однако же он имел в классе отклик и был, очевидно, косвенно одной из причин, почему Катя Соколова на следующий день попросила Марианну помочь подготовить сценарий литературно-музыкальной композиции "Памяти павших будьте достойны".
Вместе с ребятами Марианна подбирала и монтировала стихи погибших на войне поэтов, дневниковые записи, последние письма с фронта и из тюремных застенков.
Потом состоялся школьный вечер. Из темноты сцены на освещенный пятачок выходили ученик или ученица, одетые в форму военных лет…
– Михаил Кульчицкий, – приглушенно представился Пономарев. – Родился и вырос в Харькове. Отец замучен в фашистском застенке. Я погиб под Сталинградом 19 января 1943 года. У мамы остались мои стихи, дневники и письма. Последние стихи написал за неделю до смерти. Сейчас они прозвучат…
– Да, – сказал после вечера Костя Жене, – вот что значит любить Родину… Вот когда слово и дело неразделимы…
Даже оспинки на лице у Калерии Иосифовны прыгали от возмущения, а глаза то расширялись, то сжимались, как у раненой акулы. Мало того, что эти, эти, эти… при ее появлении все, как один, демонстративно умолкали, а стоило ей оговориться, ехидно ухмылялись и переглядывались, были отъявленными бездельниками, прохиндеями, гуленами и пр., пр., – они еще посмели покуситься на ее Авторитет, ее Честь, ее Достоинство. Они вздумали мстить ей!
Вот наглядные результаты заигрывания некоторых уважаемых коллег с этими недорослями. Например, самозванного Галилея, с его скляночками, баночками и трубочками, добряка, иллюзиониста, хитрого разиню, мягкотелого слюнтяя, а в конечном счете антипедагога, которому ученики-мыслимое дело! -кричат на улице: "Привет, Савельич!" Этой дерзкой вертихвостки в модных нарядах, наглой модернистки, легкомысленной трали-вали. И еще кое-кого…
Калерия Иосифовна пришла на урок, заранее предчувствуя, что ее ожидает какая-то пакость. Предчувствие ее никогда не обманывало. Кивнула, настороженно оглядела класс. Сидят, шкоды, притихли, опустили глаза. И тут словно бы ей шепнул тайный голос: "Оглянись!" – оглянулась. Так и есть. Даже сердце екнуло. На доске огромными буквами начертано:
Топнула я, и не топнула я,
Съела целого быка и не лопнула я!
Дальше читать не стала. Крутанулась к классу.
– Кто? – Глаза прошивают насквозь каждого.
Немыслимая дерзость. Скрытый намек. На что? Неважно. Потом разберемся. А сейчас немедленно выявить виновного, зачинщика и наказать, чтобы, ух… Смотрят на нее, как новорожденные. Как ангелы. Скажите, какие невинные агнцы! У Черникина по лицу поползла улыбка. Что он, ненормальный, что ли?
– Ты?
Если бы слово было пулей, Черникин уже валялся бы бездыханным.
– Ну что вы? – Улыбка ленивой бабочкой слетела с лица Черникина. – Это к вам не относится. Это частушки. С прошлого урока остались. Размер стиха.
– Садись. Хотя нет – иди отвечай.
Вышел вроде нормально, без всяких там фокусов-покусов, но все равно как-то словно бы нехотя, небрежно. В походке, в позе неуловимо, скрытно присутствовали дерзость, вызов. Что-то подчеркнуто скучающее во взгляде, в отставленной ноге, в наклоне головы.
И тема сегодня опять уж больно тонкая. Фу-фу. Скорей бы ее проскочить, как подводный камень. Опять связана с теорией относительности. Да и нужны ли все эти тонкости этим оболтусам? Все равно ничего не поймут. Оттого-то и пробежала сей раздел скороговорочкой, резвым речитативом. Вроде бы попрыгала с кочки на кочку, с факта на факт, с примера на пример. Легонечко так, нежненько коснулась существа вопроса с ссылкой на знаменитого Альберта Эйнштейна. Как будто ссылка на имя могла заменить его мудреную теорию.
Сейчас Черникин ответит. И… опля! Пошли-поехали дальше! Поводив глазами по сторонам, Черникин, кровь с молоком, не совсем уверенно прыгнул по ее следам с кочки на кочку, с факта на факт, с примера на пример, и совсем уж собралась она отпустить его грешную душу на покаяние, как вдруг сей, с позволения сказать, юноша остановился и, глядя прямо в ее светлые очи, заявил:
– Извините, Калерия Иосифовна, но я так и не понял, что же такое теория относительности.
Подумать только – и глазом не моргнет, смотрит, как невинный младенец. Невесты головы опустили, а женихи- бесстыдники, напротив, вытянули по направлению к ней.
Ехала снегоочистительная машина и пустила в нее мощную холодную струю грязи, и враз она оледенела, превратилась в замерзшую снежную бабу. Примерно такое у нее появилось ощущение. Провокация. Это же совершенно ясно. Как пить дать. Нет уж, они ее на эту удочку не поймают.
Лицо ее потемнело. Так-так-так… Перевела дыхание.
– Садись, Черникин. Кто дополнит? – Пусть сами. Сами, сами. Ишь какие деточки… – Никто не желает? Ну хорошо. Чугунов.
Уж этот увалень не подведет. Серьезный малый, хотя и с гонором.
Чугунов как ни в чем не бывало выбрался к доске, повел взглядом в ее сторону. И-и… С кочки па кочку, с факта на факт, с примера на пример повторил все, что уже сказал до него Черникин. И затем как ни в чем не бывало:
– А я тоже не понял урока, Калерия Иосифовна.
Да это же война! Самая настоящая. Безо всякого видимого повода. И безо всякого объявления. Только сейчас прочитала на лицах тоненькие злорадные усмешечки. Такие тоненькие, как лезвия бритв. Ах так! Ну хорошо, зверозубые ящеры. Посмотрим, кто кого. Ничего. Она упрямая. И кожа у нее достаточно толстая. И не с такими имела дело. Сломит по одному, как соломку, как спичечки.
Чтобы окончательно убедиться, вызвала еще одного – скромного и серьезного Пономарева. Впрочем, можно было не вызывать. Этот нахал прямо с места в карьер:
– Ставьте и мне двойку, Калерия Иосифовна.
Все ясно. Если и не сговорились, то объединились по ходу дела. Налицо скрытый протест. Попробуем-ка осторожненько обнажить его.
– Пономарев… – несколько секунд подержала свой рот открытым для пущей важности, – а почему же ты не готовился к уроку?