- В твоих словах - ирония.
- Нет.
- Зачем же тогда?
- А что же еще? - Кузьмин вернул Жанне банку с кашей - он съел только треть. - Это тебе и Саиду, - сказал он. - А я пойду.
Сначала он расширил нишу, чтобы вместиться в ней самому, иначе пришлось бы долбить стену лежа на животе, вползая в нишу, как червь в нору, а он не хотел больше быть червем, он хотел работать стоя, как человек. Кирпичное крошево он выталкивал теперь из ниши ногами, хотя все время подумывал о лопате и о том, как ее соорудить, если не удастся найти готовую. Он работал почти четыре часа, но продвинулся вглубь не на много, может быть, на метр, не более. Внутренние слои кирпича были прочнее наружных. Топор звенел, словно Кузьмин рубил камень. Острая крошка секла лицо и руки, оставляя царапины и ссадины.
"Это тоже безумие, - сказал он себе, обессилев. - Можно долбить до второго пришествия и никуда не пробиться. Проще пойти и убить ч у ж о г о этим же топором".
Выйдя из ниши, Кузьмин повалился на пол от усталости. Лег лицом вниз, на руки, чувствуя, как тяжело и сильно бьется его сердце, как пульсирует кровь в натруженных руках, во всем теле, словно хочет разорвать его. Мучила жажда, но усталость была сильнее ее. Надо было отдышаться. И дать успокоиться сердцу, чтобы оно не лопнуло, не разорвало сосуды и не залило кровью мозг.
- Кузьмин, ты жив? - услышал он голос Жанны, обеспокоенной, должно быть тем, что он перестал долбить стену.
- Да, - с трудом отозвался он, приподняв голову. - У меня перекур.
- Иди к нам! - позвала Жанна.
Кузьмин не ответил: через несколько минут он намеревался снова взяться за работу. Да и не хотелось ему больше слушать разговоры про дорогу вверх. Какой там черт вверх?! Просто нужна другая дорога, в другую сторону, другой выход! Необходимо пространство, чтобы не чувствовать себя загнанным в тупик, какое угодно пространство, свободное от ч у ж о г о, от его мертвящего присутствия. А вверх - Это блажь, пустая интеллигентская мечта: тысяча одолеет дорогу вверх, наполнится светом Истории и Красоты, а одна тысяча первый нажмет на кнопку и превратит все в пепел - завистник, кретин, мизантроп, копеечная душа!.. Или убить, или оставить его в другом лабиринте за толстой стеной… За каменной стеной, за железной, за стальной!.. Или убить… Взять топор и отправиться на охоту за ч у ж и м. Кузьмин вообразил себя идущим по лабиринту с топором в руке. Страшное надо сначала пережить хотя бы в воображении. Это как прививка против чумы или оспы. Чтобы потом не погибнуть, чтобы приобрести иммунитет. Только надо знать дозу. Обязательно надо соблюсти дозу. Это касается и воображения. Чтобы не угробить себя прежде смерти. Надо, как во сне: умираешь во сне, но просыпаешься живым. Так и с воображением… Он остановился, услышав шаги ч у ж о г о… Но где грань, у которой следует остановиться?.. Кузьмин занес топор над головой, готовясь к встрече с ч у ж и м. Шаги приблизились, но они никому не принадлежали - воображение вплелось в сон, который незаметно одолел Кузьмина. Пошла путаница, потом нечто совсем о другом - он летал над Монастыраки, над толпой-муравейником, и звал всех вверх, но никто из толпы не откликался на его призывы, никто не воспарял над ней…
- Его разбудила Жанна. Она растолкала его. Он просыпался тяжело, со стоном, потому что за мгновение до этого упал и разбился, так что ему надо было не только проснуться, но и воскреснуть.
- Что-нибудь случилось? - спросил он, с трудом стряхнув с себя оцепенение.
- Я звала - ты не отвечал. Пришла и увидела, что ты лежишь. Мне показалось, что ты не дышишь. Стала будить.
- Ты уронила меня, - сказал Кузьмин.
- Во сне?
- Ага, - зевнул Кузьмин. - Уже было так хорошо - ничего нет, ничего не надо… Умирал один больной. Он умирал, но искусные врачи вновь воскрешали его к жизни, он проклинал их и вопрошал: "Зачем? Зачем вы меня вернули?.." Все тихо? - спросил он уже по-деловому. - Никто не возникал?
- Все тихо, - ответила Жанна. - Огонек лишь однажды вдали промелькнул. Мы думали, что там Толик. Закричали. Но огонек исчез. Ты не слышал, как мы кричали?
- Нет.
- Ты будешь работать?
- Да, - Кузьмин встал, поднял с земли топор.
- Я склеила несколько кусков картона и промазала белилами стыки, - сказала Жанна. - Вставила в мольберт. Нашла краски. Но они ужасны при этом освещении. Потом, на свету, картина будет дурной.
- На свету? - переспросил Кузьмин. Он при этом подумал: "Когда это - на свету? Кто ее увидит на свету? - И остался ли там хоть кто-нибудь, на этом свету?" Все это так или иначе прозвучало в его вопросе. Жанна вздохнула и пошла к выходу. Кузьмин не остановил ее. Войдя в нишу, он снова принялся за работу. Не так неистово, как прежде - разумнее, расчетливее, с мыслью о том, что ему предстоит махать топором, очевидно, еще не один десяток часов, пока что-либо не прояснится: либо то, что выхода нет, либо то, что он никому не нужен. Но, может быть, и повезет: он пробьет стену и выйдет в другой лабиринт. А что потом? Об этом он уже однажды подумал и больше думать не хотел. Достаточно того, что выход изменит ситуацию, которая сейчас невыносима.
Кирпич под ударом проломился, и топор проник в пустоту. Не очень глубоко, сантиметров на двадцать. Кузьмин толкнул его, но топор дальше не пошел, снова уперся в стену. Тогда Кузьмин вынул из-за пояса фонарик и осветил пролом. Пустота оказалась полостью вмурованного в стену черепа.
Череп - хоть и находка для археолога, не не такая уж редкая: в древних захоронениях - ох, сколько черепов. И не возбуждает в археологе каждый найденный череп чувств и мыслей, подобных тем, что вызвал у Гамлета череп шута. Белка опустошает орехи, время - черепа. Этот афоризм изобрел Толик. Бедный Толик… И все же Кузьмин помедлил со следующим ударом. Зачем и когда это сделано? И почему именно он, Николай Кузьмин, через столько веков прорубился к этому черепу?
Археологи не верят в приметы. Все прошлое - только прошлое. Оно зачеркнуто временем, засыпано песком, завалено камнями. И лишь постольку имеет отношение к настоящему, поскольку найдено и извлечено из-под пыли веков археологом. Череп ли это, золотой ли кувшин, бусинка или наконечник стрелы - только след прошлого, ничего более.
Но если ты прорубаешься к выходу сквозь череп - значит ли это что-нибудь?
Кузьмин стал рубить стену рядом с черепом и наткнулся на позвонки…
- Сволочи! - выругался он, утирая пот. - Все-таки укокошили кого-то. И замуровали. Думали, что скроют свое преступление. А я обнаружил. Проклятие вам, убийцы, проклятие… Через тысячелетия и на все будущие времена. Пока есть люди, ничего не удастся скрыть. И нас найдут… Если есть люди…
- Ты разговариваешь сам с собой, - сказала Жанна. - Думать и разговаривать - это не одно и то же, Кузьмин. - Жанна стояла у входа в камеру, прислонившись к стене плечом. Кузьмин только теперь увидел ее. - Мысль, звучащая в слове - это для другого, - продолжала она. - А если другого нет, это - как кормление несуществующего ребенка…
Кузьмин повернулся к ней спиной и принялся рубить. Он не хотел говорить Жанне о черепе. Пусть и на малую толику, но череп облегчил ему работу, потому что был пустотой. Все прошлое - пустота. Но разве она куда нибудь ведет?..
- А ты не работаешь! - обернувшись, сказал он Жанне. - Ты не работаешь! Почему?
- Он стоит в дальнем конце туннеля и светит, - ответила Жанна. - То есть я не знаю, стоит ли он там, но там свет.
- Кто стоит? Кто светит?
- Ч у ж о й.
- Почему же Саид не стреляет?! - закричал Кузьмин. - Почему же он, черт возьми, не стреляет?! - Кузьмин бросил себе под ноги топор и направился к Саиду.
Саид молча протянул ему пистолет.
- Ух, болван! - обругал Кузьмин Саида. - Ведь обещал же стрелять! Он обхватил рукоятку пистолета обеими руками, стал в середине прохода и выстрелил. Свет в дальнем конце туннеля мгновенно погас. Прозвучал ответный выстрел. Пуля срикошетировала от потолка в нескольких метрах от Кузьмина и впилась в пол у самых его ног. Саид схватил Кузьмина за брючный ремень и утащил в укрытие.
- Теперь ты болван, - сказал он Кузьмину. - Аш-шайтан проверяет, есть ли у нас патроны. Когда мы израсходуем все патроны, он просто придет.
- Когда ты научился говорить по-русски? - спросил Саида Кузьмин.
- Я? По-русски? - удивился Саид. - Разве я говорю по-русски?
- Ладно, черт с тобой, - сказал Кузьмин. - Я все равно тебя понимаю.
- Я тебя тоже понимаю. Но разве ты говоришь не по-арабски?
- Ч у ж о й снова включил свет, - сказала Жанна.
- Мы не будем больше стрелять, - ответил ей Кузьмин. - Не будем стрелять в свет. Только в него. Когда подойдет.
Кузьмин вернулся в нишу.
- Когда ты стучишь, - сказала ему Жанна, - Саид не слышит, что происходит в туннеле. Если ч у ж о й об этом догадается, он погасит свет и приблизится к нам.
- Скажете мне, когда погаснет свет, - ответил Жанне Кузьмин. Работая, он думал теперь о ч у ж о м. О том, слышит ли он стук топора, и если слышит, то почему до сих пор не воспользовался им как прикрытием, почему не погасил свет и не подкрался к убежищу. Не слышать стука он не мог. Значит, не хочет воспользоваться этим прикрытием. Или не может оценить его? Не в состоянии оценить, потому что глуп. Или ослабел? От голода? От поражения радиацией? Ведь и он не защищен. Или его поведение основано на чем-то таком, о чем не может догадаться он, Кузьмин?
"Думай, думай, - мысленно приказал себе Кузьмин. - Шевели мозгами".
- Шевели, шевели! - произнес он в такт ударам. - Думай! Думай! Думай!
Топор чиркнул по вкрапленной в кирпич гальке и чуть не вырвался из рук. Кузьмин потерял равновесие и больно ударился лицом о корявую стену. Ощупал пальцами губы, нос, скулу. Верхняя губа была рассечена, с носа и левой скулы содралась кожа. Следовало бы все это промыть хотя бы водой, но Кузьмин лишь облизал губу, сплюнул и снова принялся за работу.
- До свадьбы заживет, - сказал он себе. - Тем более, что она еще и не намечается…
Мысль о том, что Жанна может подумать о нем, будто он трус, пришла к нему так неожиданно, что он остановил топор в замахе. В такой мысли был резон - вот простое рассуждение, которое могло прийти Жанне в голову: он занимается бессмысленным долблением стены лишь для того, чтобы не идти на поединок с ч у ж и м. И, стало быть, он - трус. Это он сказал первым, что Толика нет. И хотя потом отверг предложение Жанны, что теперь пойдет Саид, сам не пошел, придумал себе дело, а фактически - предлог для того, чтобы не идти на встречу с ч у ж и м.
Жанна сидела на ящике перед мольбертом, сложив руки на коленях. Лицо ее было в тени, так как она сидела спиной к свету, лицом к освещенному мольберту. На белом картоне, вставленном в мольберт, не было ни одного штриха, ни пятна краски. Подойдя ближе, Кузьмин увидел, что у Жанны закрыты глаза. У ее ног на земле стояла нераскрытая коробка с красками и прислоненная к ней палитра - хорошо выскобленная овальная дощечка. Жанна услышала его шаги и обернулась. Улыбнулась, сказала виновато:
- Не работается. Не могу. Как представлю себе белые колонны Парфенона, так плачу. Вся душа в слезах.
- А ты бы что-нибудь другое, - посоветовал Кузьмин, садясь на пол у мольберта. Он дьявольски устал - от работы, от мыслей, от всего.
- Пробовала, то есть вообразить пробовала - все равно. Все прекрасное, что за этими стенами, я оплакиваю…
- И что ты пробовала вообразить?
- Мыс Сунион, - не сразу и с некоторым опасением ответила Жанна, - храм Посейдона… Там удивительные закаты, - заговорила она торопливо, чтобы не дать Кузьмину оборвать себя грубым словом - при упоминании о мысе Сунион на его лице появилась печать досады, раздражения. - Там розовые и лазурные закаты. И очень высокая тишина!.. Море открыто далеко, до самых Киклад, и виден берег Пелопонесса. Могучие колонны храма Посейдона стоят над высоким обрывом. С этого обрыва, говорят, бросился в море старый Эгей, когда увидел черные паруса на корабле Тезея… Это случилось очень давно, - печально засмеялась Жанна, - в тринадцатом веке до нашей эры. Но мне было так жаль старого Эгея, что я все время, когда бывала там, думала о нем. Мне казалось, что прекрасные закаты - это в его честь… И еще там был ветер. Такой чистый и влажный… Будет ли это еще, Кузьмин? А люди? Где же люди, Кузьмин?
- Я думаю, почему ч у ж о й до сих пор не перерезал провода, которые ведут к аккумуляторам? Ведь это так просто: чик! - и мы в кромешной тьме. Почему не перерезал? Будь я на его месте, я перерезал бы.
- Теперь перережет, - сказала Жанна. - Я давно заметила: стоит лишь предположить, что он может совершить какое-либо преступление против нас, как он тут же его совершает. Допущенная нами возможность, тут же становится действительностью. Если бы мы не умели думать о дурном, разве дурное существовало бы между людьми? Почему мы допускаем плохое в мыслях?
- Потому что мысль принадлежит не нам. Она не спрашивает нас, появиться ей в нашей голове или не появиться. Мысль - это все. И человек - все. Он бог. Но бог-разрушитель. Он не видел бога-созидателя, он видел только бога-разрушителя. Человек появился в разрушающемся мире, в гибнущем. Ведь при нем не возникло на земле ни одно живое существо, ни одна букашка, ни одна травинка. А сколько погибло! Энтропия - вот главный действующий закон нынешнего мира, будь он проклят! Злые мысли - это мысли о существующем зле… Но зачем о н светит оттуда? Ведь он понял, что мы больше не будем стрелять. Зачем же он светит? - снова заговорил о ч у ж о м Кузьмин.
- Может быть, он боится нас, - предположила Жанна.
- Боится?! - нервно засмеялся Кузьмин. - Нас?! И убивает нас из страха?! Нет. Он никого не боится. А никого не боится, как говорил наш бедный Толик, только смерть…
- Лучше бы ты не произносил этого слова, - сказала Жанна.
- Пожалуй, - согласился Кузьмин. - Тогда давай вернемся к разговору о мысе Сунион. Кстати, с мыса Сунион видны не только прекрасные Киклады, но и остров Макронисос - могила многих прекрасных людей, которых убили черные полковники. И на обратной стороне "Джоконды" могут жить отвратительные пауки…
Кузьмин замолчал и, прислонившись спиной к стене, вскоре уснул, уронив голову на грудь.
Жанна встала из-за мольберта и подошла к Саиду.
Саид сидел, поджав ноги, и протирал тряпицей пистолет. Делал это не торопясь, старательно, любуясь черным блеском металла. Коротко взглянул на Жанну, улыбнулся и сказал:
- Все спокойно, госпожа. Вам нужно спать.
- Тебе нравится оружие, Саид? - спросила его Жанна, присаживаясь рядом.
- Да, нравится, - ответил Саид.
- Чем же оно тебе нравится?
- Оно делает человека сильным и освобождает от страха. Аш-шайтан боится этого оружия и поэтому не приходит.
- Но у него тоже есть оружие, - сказала Жанна.
- С ним он только равен нам.
- А если бы не было оружия ни у него, ни у нас? Разве тогда мы не были бы равны?
- Нет. Аш-шайтан нападает первым и поэтому сильней. Кто нападает первым, тот всегда сильней.
- Значит, он и теперь сильнее нас.
- Нет. Потому что мы тоже готовы напасть на него. Мы равны. Надо напасть на него, госпожа. Если бы госпожа мне разрешила…
- Не разрешаю, Саид. Кузьмин скоро пробьет стену, и мы уйдем в другой лабиринт.
- Это хорошо, если из другого лабиринта мы сможем напасть на ч у ж о г о.
- Мы совсем уйдем от него.
- Мы уйдем только от воды, от пищи и света. От ч у ж о г о мы не уйдем.
- Почему, Саид?
- Потому что аш-шайтан проходит сквозь стены, - ответил Саид.
- Аш-шайтан - это из сказки, Саид. А ч у ж о й - это человек. Злой человек.
- Злой человек - не человек, он - змея. Змея тоже проходит сквозь стены. Она вползает в мышиную нору с одной стороны стены и выползает с другой. Как аш-шайтан.
- Я пойду посплю, - сказала Жанна, поднимаясь на ноги. - Ты потерпи еще немного. Кузьмин отдохнет и сменит тебя. Я сама разбужу его.
- Пусть госпожа не беспокоится, - ответил Саид. - Я привык спать, когда светит солнце. Когда темно - я охотник.
Жанна легла. Кузьмин в неудобной для сна позе постанывал в трех шагах от нее. Жанна встала и затолкала Кузьмину за спину подушку, потом потянула за ноги и он оказался лежащим головой на подушке. Притих, будто проснулся. Жанна постояла возле него, ожидая, что он вот-вот откроет глаза, но Кузьмин продолжал спать. Она вернулась к своему матрацу и снова легла.
Рисовать она не будет: поздно. А то, что она склеила картон и поставила мольберт - только игра. Все еще игра. Люди играют даже над бездной. Даже в падении они расставляют, подобно крыльям, руки и играют в полет. Истинных чувств и истинных поступков почти нет. Все они рассчитаны на то, чтобы произвести впечатление. Разумеется, на других людей.
Жанна встала и подошла к мольберту. Потрогала картон - стыки, замазанные белилами, высохли. Села на ящик, открыла коробку с красками. Запахло маслом, как если бы запахло блаженством, тишиной, простором. Она вынула из коробки первый попавшийся ей под руку тюбик. Это оказался тюбик с зеленой краской. Она свинтила с него колпачок и поднесла к носу. Жанна знала, что в нем нет запаха, но ощутила его так явственно, будто поднесла к носу пучок смятой муравы. "Теперь на земле нет зеленого цвета, - подумала она. - Есть черный, серый, белый… наверное, красный… Но нет зеленого…"
Она выдавила немного краски на палитру, разбавила ее маслом, набрала на кисть. Долго не решалась прикоснуться кистью к картону, к белому полю, к заснеженному полю, холодному, бесконечному, чтобы вызвать к жизни первый кустик травы. Жанна уже решила, что нарисует луг для Кузьмина. С росою на траве, с тропинкою, с бабочками. И речку. И деревья над водой. И еще человека. Наверное, мальчугана. Либо у речки, либо на тропинке… Жанна не знала, почему она решила нарисовать для Кузьмина луг и речку. Просто она подумала, что именно такая картина для Кузьмина всего желаннее.
Кузьмин закричал вдруг детским голосом и проснулся.
- Чертовщина, - сказал он, приходя в себя. - Все время снится чертовщина. Я не напугал тебя своим криком? - спросил он Жанну. - Будто на сенокосе, я в шалаше, а шалаш загорелся… Ты рисуешь? Сколько я спал?
- Часа два, - ответила Жанна. - Поспи еще. Потом подежуришь у входа - надо дать отдохнуть Саиду.
Кузьмин подошел к Жанне и стал у нее за спиной.
- Откуда? - спросил он удивленно. - Откуда ты знаешь, как выглядел Крутихин луг? Ведь ты нарисовала Крутихин луг!