Рейчел лихо осадила нашего коня и направила его уже шагом к широким невысоким ступеням церкви. Ночь казалась жутковато безмолвной. Я не замечал никаких признаков жизни ни на кладбище - что при подобных обстоятельствах было, пожалуй, не так уж плохо, - ни у эстрады, ни даже в самой церкви. Почему же она говорила "о буйном революционном собрании"? Впрочем, я скорее обрадовался, нигде не обнаружив Ла Кукарачи. Полчаса я крепко обнимал Рейчел, часто опуская подбородочную скобу ей на плечо почти рядом с шеей, и желал теперь словно бы только ее одну, хотя, разумеется, эта наша близость диктовалась необходимостью. И мое недавнее увлечение … э … ну … лилипуткой казалось мне теперь несколько гротескным. К тому же я не был вполне уверен, как Рейчел-Вейчел приветствовала бы присутствие здесь Ла Кукарачи, если слово "приветствовать" тут вообще годится: женщины так легко проникаются странной неприязнью друг к другу, совершенно не считаясь с благом мужчины, причастного к ситуации.
Высокие двери церкви приоткрылись, в широкую щель между створками проскользнули трое босоногих согбенников в коричневых балахонах с подоткнутыми полами. Двое первых несли легкую стремянку из трех ступенек и поставили ее возле коня прямо под моей титановой подошвой. Третий, скрестив руки на груди, смотрел снизу вверх на Рейчел. Взгляд его был полон гордости и достоинства, крепко сжатые зубы говорили о фанатизме.
- Какая ночь? - произнес он напевно.
- Грязная и темная, - ответила Рейчел.
- Что по сторонам пути?
- Опасность и смерть. - Помолчав, она добавила: - Со мной тот, чье пришествие было предречено. Вас оповестили, отец Франциск?
Кивок коричневого капюшона.
- Гучу и Роза Моралес принесли весть. Рейчел, почему-то презрительно хмыкнув, сказала:
- Ну, как бы то ни было, он тут. Слезай, милый!
- Но… - начал было я и сообразил, что вопросов у меня слишком много. Не надо мне было попадаться на ее удочку и во время скачки декламировать в перламутровую раковину ее ушка "Лепанто", а на бис еще и "Конго"! И я неловко докончил: - Разве ты не спешишься? - А сам ухватился за луку седла, чтобы устоять на вымощенной кирпичами площадке перед папертью. (Мой вестибулярный аппарат никак не мог успокоиться после галопа).
- Нет, сердце мое, - ответила Рейчел. - Мне надо и дальше играть роль взбалмошной высокородной мисс Ламар. - Ухватив меня за уши (если не сопротивляться, ощущение довольно приятное), она пригнула свое лицо к моему. - Послушай, Черепуша, положись на меня и делай, что тебе скажут. Но не давай наступать себе на ногу и (тут она дернула меня за уши - ощущение малоприятное) держись подальше от этой мужеедки Розы Моралес!
- Я не знаю никого по имени… - начал я, но тут ее лицо склонилось вбок, губы прижались к моим под углом в девяносто градусов, и слова утратили важность. Затем столь же внезапно Рейчел-Вейчел выпрямилась с несколько мелодраматичным и пугающим возгласом:
- До Страшного Суда, мой капитан! - И с более нормальным: - Hasta manana! - повернула коня.
Край моего плаща запутался в сбруе и, прежде чем он высвободился; меня закрутило вокруг оси - 157 фунтов противовес небольшой - так что мое "Hasta luego!" и попытка помахать рукой вслед Владычице Внезапной Смерти, унесшейся галопом в черно-серебряную ночь, могли бы навести на мысль, будто я сильно пьян.
Голова у меня опять закружилась, и я только обрадовался, когда двое коричневых миниатюрных монахов, шагая на цыпочках, бережно поддержали меня под локти вытянутыми вверх руками и провели в щель между дверными створками, которые тотчас закрылись за нами.
Я находился в длинном помещении, высотой лишь на несколько футов превышающем рост техасцев. Лиловые, розовые, голубые стены и синий потолок с разбросанными по нему пятиконечными серебряными с золотом звездами были освещены языками пламени - пожалуй, самым странным и самым прекрасным феноменом из рождаемых тяготением, хотя его и можно воспроизвести в невесомости с помощью аэродинамической трубы. Языки эти поднимались над узкими белыми цилиндрами, распространяя помимо света еще и пряный аромат. По стенам тянулись грубовато вырезанные и раскрашенные пластмассовые - или даже деревянные - фигуры, сочетавшие в себе особенности скульптур средневековой Европы с майанскими и ацтекскими чертами.
Центр дальней стены занимал Распятый Спаситель, по-мексикански маленький; короткая поперечина креста напоминала ошейник киборга. Справа и слева по бокам жалкого глинисто-коричневого человека под самый потолок уходили две высокие фигуры, словно атланты подпирая плоское синее небо. Даже босые и облаченные в самую простую одежду, они походили на техасцев. Их безмятежные и строгие черты, если присмотреться внимательно, прятали не то злорадство, не то угрозу, а руки словно случайно были расположены так, будто готовились вытащить пистолет или щелкнуть бичом.
Фигуры у боковых стен, несомненно, вдохновленные великими культурами американских индейцев, были либо сгорбленными, либо скорченными. Мужчины, женщины, боги, демоны, ангелы, дьяволы, звери - а во многих случаях я вообще не мог понять, что они изображают. Краски были преимущественно темными с неожиданными вкраплениями ярких мазков - красных, оранжевых, ярко-зеленых и золотых, чаще всего в глазах или клыкастых ртах.
На глинобитном полу лицом ко мне стояли на коленях около двадцати мексов. Их позы - ягодицы, прижатые к пяткам, руки, скрещенные на груди, задранные головы с глазами в белой обводке страха - напоминали мне даже больше, чем разные статуи, те ранние мексиканские изображения, на которых коренастая человеческая фигура вжата в прямоугольник.
За аналоем, который то ли был принесен от дальней стены, то ли всегда стоял на этом месте, сидели, отодвинувшись друг от друга, четыре человека.
Первым был отец Франциск, который поторопился вернуться на свое место.
Вторым был молодой и очень дюжий мекс, сложенный как бык, хотя рост его не превышал четырех с половиной футов мексиканского максимума. Даже на расстоянии я заметил, как блеснули белые зубы, когда он улыбнулся мне уверенной, вызывающей улыбкой.
Третий был негр - угрюмый негр с безумными глазами в оранжево-желтом одеянии… Да, клянусь Дианой, тот самый дзен-буддист, который съездил меня по головному прикрытию.
Четвертой была Ла Кукарача. Она все-таки явилась на обещанное свидание, хотя совсем не так, как я ожидал. Мне стало ясно, что с первой же своей чарующей улыбкой она задумала использовать меня для этой нелепой революции. Следовательно, она ничуть не лучше Эльмо и губернатора Ламара. Но почему-то ей я простил. Любовь возникает по-разному - начала ее неисчислимы.
Отец Франциск, наклонившись, что-то сказал молодому человеку, своему соседу, и тот, подняв кулак, но держа руку согнутой, приветствовал меня:
- Я Эль Торо, товарищ. Будь так любезен, подойди ближе.
Я подчинился - хотя мысленно "товарища" не принял. Я чувствовал себя здесь по-театральному уверенным. Моя гротескная фигура отлично гармонировала с резными, среди которых не хватало стилизованного изображения Смерти.
Коленопреклоненные согбенники отползали, чтобы освободить мне дорогу, ни на секунду не отрывая от меня взгляда. Их ужас словно даже усилился. Видимо, какая-то могучая сила препятствовала им подняться на ноги и заковылять прочь.
Выпрямившись, я положил ладони на аналой, чуть-чуть на них оперся и с мрачным достоинством обвел взглядом четверых сидящих. Но тут Ла Кукарача вспрыгнула на аналой, обвила руками мою голову, пригнула ее к себе и осыпала мое лицо поцелуями.
Полагаю, мне следовало бы ощутить отвращение, тем более что я провел волнующий и чрезвычайно романтичный вечер с девушкой моего роста. Я ведь совсем недавно вспоминал Ла Кукарачу с пренебрежением, как лилипутку, а мое ею увлечение объяснял одурманенным состоянием после полета. И теперь к тому же узнал, что она еще и политическая оппортунистка.
Но почему-то, видя ее вновь перед собой - и зная, что Рейчел-Вейчел увижу только завтра, - я забыл о своем пренебрежении. Вновь я почувствовал ее искрящуюся жизнерадостность, ее абсолютно женственную мускулистость. Я даже поймал себя на том, что сравниваю ее быстрые поцелуи с более томными поцелуями Рейчел и готов отдать им предпочтение. Ну, а что до роста, тут имелись свои трудности. Рейчел-Вейчел, хотя была чуть-чуть ниже меня, массой превосходила меня втрое. Моя же масса и масса Ла Кукарачи были примерно равны. Я осыпал Ла Кукарачу ответными поцелуями.
- Мой серебрянокостный! Мой самый досточтимый и самый страстный! - воскликнула она, когда мы немного перевели дух. - Ах, guerido, я знала, что ты захочешь стать героем нашей революции, высшим… как это говорится?.. Высшим символом Согбенного Подполья!
У меня не было ни малейшего намерения становиться чем-либо подобным. Я по-прежнему твердо хотел завершить мою миссию на Терре как можно быстрее и выбраться отсюда, независимо от того, каким количеством любовных интермедий скрашу свое пребывание тут. Конечно, сбежав из президентской обители, я скорее всего лишил себя возможности отправиться завтра в Амарильо-Кучильо на самолете - если такая возможность действительно существовала. Ах, конечно же, нет! Еще одна приманка и больше ничего. Я глупо попался на удочку. Но все равно, я найду способ…
Но мы уже опять целовались.
- Прекратите это беспутство! - Суровый голос прервал нарастающее упоение. Голос принадлежал отцу Франциску. - Церковь - место для молитв или для подготовки восстания, угодного Богу. Но не для возбуждения и удовлетворения плотских желаний, Роза Моралес!
Мне стало очень не по себе, и я даже немного испугался - выходит, Ла Кукарача и есть та мужеедка, против которой меня предостерегала Рейчел-Вейчел. Дочь губернатора, несомненно, порвала бы со мной навсегда, если бы увидела, чем я сейчас занимаюсь, а может быть, порвала бы в клочья и меня самого. Но ведь она этого не видит и до завтрашнего дня будет далеко отсюда - значит, я нисколько не роняю себя в ее глазах таким поведением. К тому же наложенный ею запрет придал Ла Кукараче новую прелесть, добавив перцу к моим желаниям. Какому мужчине не нравятся мужеедки?
- Ха! - сообщила Роза возмущенному священнику, поворачиваясь к нему и упираясь кулаком в бедро. - Если церковь не для любви, падре, то для чего она? Чтобы преклонять колена перед тобой? Для испуганного бормотания непонятных молитв?
Пока Роза болтала, а отец Франциск негодовал, Эль Торо поглядывал на нас с белозубой дружеской, но нетерпеливой усмешкой, упираясь кулаками в аналой и топыря локти. Теперь он сказал со смехом:
- Роза, я тебе не раз говорил, что революция и страсть несочетаемы. Особенно если страсть обращена на того, кому в нашем восстании предназначена роль почти бога.
- У, лицемер! - огрызнулась Роза. - Особенно если вспомнить, что твоя собственная роль в революции требует по меньшей мере двух крестьяночек на ночь. Не слушай его, mi amigo, - сказала она мне. - Он меня попросту ненавидит, потому что я не желаю пасть в его объятия, как всякие трепетные, робко обожающие, неграмотные пятнадцатилетние дурочки!
Но мне показалось, что кое в чем Эль Торо прав, и я оглянулся на моих "поклонников", проверяя, как на них подействовало мое очень и очень человеческое поведение. К моему удивлению, они по-прежнему стояли на коленях и смотрели на меня со страхом.
Роза снова придвинула мое лицо к своему, прижав нежные пальчики к моей щеке.
- Не верьте ревнивым завистникам, amadisimo сеньор Кристофер Ла Крус. Революция и любовные ласки сочетаются, как рис с фасолью, как мясо с перченым соусом. Только радости любви позволяют переносить утомительные собрания, бесконечные обсуждения планов, непреходящую опасность разоблачения… Это сущая правда, Кристобаль, queridisimo!
И она нахально возобновила поцелуи и объятия, а я столь же нахально блаженствовал. Мы почти не слышали грустных причитаний священника:
- О дщерь моя, бедная моя дщерь: накрасив губы, пританцовывая на своих высоких каблуках, устремляется она прямехонько в ад!
Пропустили мы мимо ушей и невозмутимое замечание Эль Торо:
- Я, честно говоря, не понимаю одного, Роза: какую эротическую стимуляцию ты находишь в живом скелете? Вот мужчина из плоти и крови, крепкий мужчина, muy hombre…
Но тут нас заставил оторваться друг от друга визгливый вопль:
- Хватит! Из-за вас я очумею! Во имя свободы! Я могу сотрудничать с металлической конструкцией, в которой скверное подобие человека болтается точно паяц на ниточках, но чтобы меня заставляли смотреть, как упругая плоть льнет к свалившемуся с неба белому дерьму…
Естественно, это кричал буддист. С его губ свисали нити слюны.
- Заткнись, Гучу, - прикрикнула Роза. - Чужак с мозгою набекрень, черный чокнутый!
- Самосожгусь, предупреждаю!
- Джентльмены, джентльмены! - загремел я самым глубоким моим басом и качнул аналой, твердо упершись в него растопыренными пальцами. - И моя милая-милая Роза! - добавил я потише. - Могущественные, мудрые вельможи! (Им это подходит куда больше, чем белым техасцам, подумал я). Властители мои! Я злополучный повод для этих ссор, а мне не представился случай высказать собственную точку зрения. Меня глубоко трогают муки непривилегированного Техаса. Я сочувствую целям Согбенного Подполья. Но я буквально и фигурально уроженец космоса и на вашей планете не провел еще и полусуток. Как циркумлунец из Мешка я обязан поддерживать замирение, на которое опирается отмена Интердикта. Долг по отношению к моему родному миру запрещает мне становиться на чью-либо сторону в ваших внутренних распрях и требует, чтобы я придерживался строжайшего нейтралитета во всех делах. - Тут я, однако, незаметно придвинул руку к туфельке Розы и ласково накрыл ее ладонью, дабы заверить мою милую, что мой "строжайший нейтралитет" отнюдь не касается наших нежных, а теперь и жарких отношений.
- К тому же, - продолжал я, - в Далласе я оказался совершенно случайно. Космолет должен был высадить меня в Амарильо-Кучильо, где мне необходимо заняться неотложным делом, от исхода которого зависит дальнейшая безопасность… нет, жизнь, значительной части обитателей моего мира, и думать я в первую очередь обязан о них. Как я ни сочувствую вашей революции, как ни польщен честью, которую вы мне оказываете, приглашая принять в ней участие, с величайшим сожалением я вынужден отказаться.
- Но amiguisimo, - возразила Роза с детским удивлением и обидой, на общий женский манер маскируя таким образом полнейшую фальшь, - раз ты согласился прийти на наше свидание, значит, ты согласился на все остальное. Я так тебе верила…
- Притворяется мужчиной, а ведет себя не по-мужски, - пренебрежительно перебил Эль Торо, адресуясь, по-моему, не ко мне, а к Розе. - Становится все яснее, что полному отсутствию мышц… да и cojones сопутствует и полное отсутствие мужества в сердце.
- Фальшивое сердце, а не только фальшивая плоть. Довольно возжаться с этой смертной образиной, - полу продекламировал, полупрошипел буддист Гучу, а отец Франциск произнес с упреком:
- Хотя я и терплю во имя восстания, дети мои, но я все время предостерегал вас против иноземцев. И вот вы видите в этом исчадии первого круга Ада, в этом двусмысленном существе с низших звезд…
Меня рассердили их намеки на мою слабость, а особенно - на слабость моего полового аппарата, но я сдержал свой гнев и снова пророкотал, как отдаленный гром:
- Джентльмены! Джентльмены!
Просто поразительно, как голос, подобный надвигающейся грозе, завладевает вниманием присутствующих и прекращает их споры. Запомнив это важное для сцены открытие, я продолжал:
- Ваш план использовать меня как символ революции, хотя и очень романтичен и очень лестен для меня, к сожалению, абсолютно неосуществим. - Тут я коротко сообщил им, как разогнал отряд дворовых в обители Остина, заключив свой рассказ словами: - Таким образом, ваши крестьяне и пролетарии-киборги не только не стекутся ко мне, но наоборот, побегут от меня в ужасе.
Эль Торо, слушавший меня с живейшим интересом, сказал:
- А-а, товарищ! Теперь я вижу, что ты, возможно, и не трус, но глубокий невежда в области психологии. Всякого вождя, уж тем более наделенного сверхъестественными свойствами, обязательно должны бояться, а не только любить. Страх и приверженность - это две стороны одной монеты. Можешь положиться на нас: мы представим тебя таким, что отталкивать ты будешь чуточку меньше, чем притягивать.
- Истинно так, сын мой, - кивнул отец Франциск. - Даже Бог-Отец правит в первую очередь благодаря животворному страху, который внушает своим созданиям.
Гучу ничего не сказал - то есть членораздельно. Он только пучил глаза, ворчал и бормотал, и ритмично покачивался на стуле. Роза прощебетала:
- И ведь, amado, ты хочешь попасть в Амарильо-Кучильо. Так мы доставим тебя туда в заключение давно задуманной поездки на север для пробуждения и сплочения революционных сил. Неужели ты не можешь послужить революции один-единственный месяц?
Эта наживка показалась мне заманчивой, хотя месяц вдвое превышал тот максимальный срок пребывания на Терре, который врачи считали допустимым (впрочем, врачи всегда в таких случаях перестраховываются). Но тут я сообразил, что месяц Розы означает два реальных месяца, если не все четыре, да и то при условии, что это не просто приманка.
- Джентльмены (и, конечно, дражайшая, заботливая Роза), я все-таки вынужден отказаться по нескольким непреодолимым причинам. Во-первых…
- Ха! - перебил Эль Торо. - Слабак до мозга костей, как я сразу увидел. Ни мышц, ни cojones.
Отец Франциск смотрел сквозь меня, презрительно покачивая головой.
Роза выдернула ножку из-под моей ладони, топнула каблуком совсем рядом с моими пальцами и плюнула в меня.
- Cobarde! Трус! Ему так доверяли, а он и не мужчина даже! Aii, aii! Как обманута эта бедная девушка, эта muchacha muy miserable!
- ХВАТИТ!!! - С леденящим кровь воплем Гучу вскочил со стула, пригнулся, сцапал красную канистру и принялся поливать ее весьма пахучим содержимым свою курчавую голову, прыгая и завывая: - Не могу больше! Сейчас подожгусь! Не смотреть же, как вы все пресмыкаетесь перед этим никчемным, грязным, трусливым чучелом без жил и мужества! Нет уж, поджигаюсь! - И он выхватил из складок своего одеяния что-то вроде приборчика, как мне показалось, для высекания искр или выбрасывания язычка пламени.
- Товарищ, брось свои восточные штучки! - рявкнул на него Эль Торо.
- Язычник! - возопил отец Франциск. - В моей церкви ты гореть не будешь!
- Из всех чокнутых!.. - сообщила Роза синему потолку, выбивая каблуками негодующую дробь.
- Хватит, безмозглая черная башка! ХВАТИТ!!! - загремел я, отключив все ограничители.
Он остановился. Нет, профессиональный актер обладает огромным, пусть и нечестным, преимуществом перед наземными тварями!
Я обвел их всех вглядом средней неторопливости, придавая лицу максимально черепной вид, и сказал: