– Да у меня сейчас и денег-то нет, чтобы тебя угостить, – попытался отвязаться Сергей.
– У меня есть…
– Так не пойдет, Оля… Ольга Борисовна… Угощать должен мужчина… В другой раз как-нибудь… Обязательно сходим куда-нибудь, посидим. Но сейчас я очень спешу.
– Десять минут.
– Извини, Оля. Нет… – Сергей старался не смотреть ей в глаза, чтобы не поддаться неожиданному гипнозу. – Нет и десяти минут. Меня ждет один очень уважаемый пожилой профессор. Это далеко отсюда. Если я опоздаю, то будет очень неловко.
Он повернулся к часам, висевшим на стене.
– О-о! Я уже опаздываю.
И, с трудом освободившись от ее руки, быстро зашагал по коридору.
Через несколько секунд ему показалось, что шагов стало больше, нежели мог воспроизводить один человек, когда идет по пустому коридору. Обернулся. Ольга Румянцева в полном молчании следовала за ним. Еще прибавил шагу. Румянцева не отставала. При первом же повороте повернул налево, чтобы проверить, действительно ли она идет за ним? Повернул. Повернула и Румянцева. Чуть ускорился. Ускорилась и она. "Может, побежать? – с тоской подумал он. – С ней точно что-то неладное. Идет за мной как одержимая, в полном молчании, словно бультерьер, которому дали команду. А молчание бультерьера означает только одно: выбор удобного момента и атака с летальным исходом. Нет, точно ведьма. Что ей надо? А коридор, как назло, пустынный… накинется, чего доброго, сзади, вцепится в горло, и никто тебе не поможет. Это ведь телецентр, а не городская больница. И даже не улица, где еще кто-то может помочь". Он вспомнил о давнем происшествии на телецентре, когда у одного из участников массовки после записи передачи случился инсульт. Человек упал прямо в коридоре, и в течение целого часа никто не оказал ему первой помощи. Более того, пока бедняга лежал без сознания, у него часы сняли и вытащили бумажник. Сергей опять обернулся. Румянцева по-прежнему не отставала.
– В другой раз, Оля, извини, – попытался улыбнуться Сергей. – А провожать меня не надо.
Ольга не отставала. Она только еще больше побледнела. Шла за ним, постепенно наращивая темп. "А ведь она без шпилек, – обратил внимание Сергей. – И разумеется, быстро бегает, как и все апоковские сторожевые". Лестничный пролет. Сергей спускается в лестничный пролет. И Румянцева спускается в лестничный пролет. Сергею стало по-настоящему страшно. Безо всякой иронии он представил себя, лежащего в растекающейся луже крови. И Румянцеву с окровавленной мордочкой, присевшую над ним. Мимо, как ни в чем не бывало, проходят телевизионщики, занятые своими делами. Операторы несут камеры, рабочие катят тележку: "Вы бы посторонились, ребята!" Проходит Гусин с рыбацкой поговоркой: "На то она и щука, чтобы карасик не дремал!" Выходит Буревич из гримерной с подведенными глазами: "Ольга Борисовна, что у нас сегодня со звуком? Где новые микрофоны? Скажите техническому директору, что воровать можно по-разному. Можно воровать, а можно во-ро-вать!" Проходит Катя Гендель: "Ой, Оленька! Кого это ты так? Садовникова! На твоем месте должна была быть я!" И наконец проходят Леснер с Эзополем, видят эту картину. "Юра, тебе перекусить не хочется?" – "Не откажусь!". А где же Апоков? Что сказал бы Апоков? Сергей вдруг осознал, что бежит. Несколько подзабытый шаболовский комплекс теперь запутал его, и он бежал среди незнакомых аппаратных и монтажных в надежде все-таки увидеть выход во двор. Но двери на выход не было. Страшная Румянцева, не отставая ни на шаг, преследовала сзади, в то же время не нагоняла, словно выжидая, когда Сергей израсходует силы. Невиданное дело – редакторша гонится за сценаристом, а не наоборот. Вдруг Сергей заметил мужской туалет. Быстро заскочил в него и заперся в крайней кабинке, благодаря Всевышнего, что щеколда не была сорвана. Хотя поможет ли? Леснер, например, любил повторять, что выполнение задачи стоит выше всяких "собачьих деликатностей", и легко, если ему надо было, врывался в женские кабинки. "Да не визжи ты! Мне вовсе не интересно смотреть, как ты какаешь. Мне баланс нужен! Сперва покажи баланс, а потом сиди!" В это время общая дверь в уборную отворилась, кто-то прошел как бы вдоль всех кабинок, а потом стал открывать дверцы одну за другой. Дернулась дверца и той кабинки, где спрятался Сергей. Потом посильнее… Но щеколда выдержала рывок. "А вдруг она полезет сверху?" – подумал Садовников и поднял голову…
* * *
– Что-то ты какой-то уставший, Сережа. – Марк Соломонович Полянский, крупный пожилой седовласый мужчина, достав из шкафчика печенье, стал разливать кофе. – Да сиди ты! Не суетись. Ты сегодня мой гость, так что позволь мне за тобой поухаживать. Встречался я тут недавно с твоими одногруппниками. Они рассказывали, что ты вроде как работаешь на телевидении, в "Видео Унтерменшн". Так ли это?
– Работал когда-то. Потом оказался не нужен. А теперь опять позвали на один проект. Впрочем, чувствую, что ненадолго…
– Надо же, "Видео Унтерменшн"… Такая крупная фирма. Наверное, самая крупная из рекламных фирм в России?
– Да, пожалуй что так, Марк Соломонович, – согласился Сергей.
– И, наверное, хорошо платят?
– Раньше хорошо платили, а сейчас не знаю… посмотрим. Как пойдет.
– Сережа, скажи мне честно… Я тебя помню как наилучшего моего студента, немного наивного и восторженного, но вместе с тем ответственного человека… Тебя сильно изменило телевидение?
– Наверное, да, – вздохнул Сергей.
– Пожалуй, я более прямо сформулирую вопрос, – задумался Полянский. – Ты довольно длительное время проработал на телевидении, в компании "Видео Унтерменшн"… Ты стал антисемитом?
– Да что вы, Марк Соломонович, – покраснел Сергей. – Как можно? Вы же меня знаете… Я всегда любого человека рассматриваю в отрыве от национальности… Да и вообще стоит ли об этом…
– Нет, ты мне честно скажи, – улыбался Полянский, отхлебывая кофе.
– Если честно, то, кажется… немножко становлюсь.
– Вот это оно и плохо. Я так и знал, – по-прежнему улыбался старый профессор. – Молодец, что признался. Я не обижаюсь.
Они сидели в помещении кафедры славяно-русской археологии. В аудиториях и коридорах тишина. Все ушли. Но было слышно, как за стенкой секретарша все еще стучала на машинке, видимо, желая закончить работу.
– Слышишь? – Полянский поднял указательный палец. – На машинке печатает. Можешь себе представить? У нас до сих пор нет компьютера. Ты не подумай, что Марк Полянский хочет оправдаться… показать, что евреи тоже могут жить аскетично и плохо… Я на самом деле мечтал бы иметь собственную маленькую кофейню и хороший автомобиль…
Он встал, походил по комнате, что-то бурча себе под нос, а затем заговорил громко, словно обращаясь к слушателям большой заполненной аудитории.
– Мы, евреи, конечно, удивительный народ. Своей драматической историей и особенностями национального характера вдруг добились того, что само слово "еврей" произносится с понижением в голосе, как будто говорящий боится кого-нибудь обидеть. А когда это слово летит с трибуны, то на физиономиях у слушателей появляется гримаса напряжения – дескать, прозвучало что-то непристойное или не к месту. Произнося слово "еврей", русский словно опасается, что его могут привлечь за оскорбление личности. А присутствующие в этот момент невольно оглядываются, ощущая себя соучастниками разговора на недозволенные темы. Хотя есть ли сейчас темы недозволенные? Наверное, нет. Неуместные есть, а недозволенных нет… Да. Мы – нация на чемоданах. Мы до сих пор не уверены, что нас не сгонят с места даже при наличии самых крепких документов на жилищное пространство. А значит, не можем спокойно выращивать георгины и разводить гусей, окружив себя высоким забором… Кровь – сильная штука. А в крови каждого нееврея до сих пор бродит формула, что нас обязательно надо гонять. Я общаюсь с умными, логически мыслящими, воспитанными людьми, но у каждого из них в некоторых ситуациях просыпается инстинкт преследователя, достаточно ему, например, увидеть зайца на подмосковной опушке… Это не мелочь, это зов предков, эхо которого не дает гарантии, что преследование евреев не повторится, особенно если опять наступят смутные времена…
– Не согласен с вами, Марк Соломонович, – перебил его Сергей. – Нынешние времена плутократии как раз дают власть тем, у кого деньги, а большинство евреев, насколько я знаю, молятся на золотого тельца и не упускают его… Простите, если обидел…
– В смутные времена, Сережа, и деньги, и даже золото могут одномоментно потерять свою ценность… Вот почему радикальные евреи борются за то, чтобы значимость денег всегда была выше значимости традиций, культуры и национального духа… Примитивно говоря, килограмм говядины важнее, чем хорошее стихотворение, автомобиль – выше, чем художественное полотно…
– Вы-то сами тоже так считаете, Марк Соломонович?
– Нет. Я считаю, что хорошее стихотворение выше, чем килограмм говядины, несмотря на то, что я еврей.
– Спасибо, Марк Соломонович.
– Пожалуйста… Ты вот что, Сережа, ты не перебивай меня. Дай договорить. Когда я обозначу дискуссию, тогда мы и поспорим. Итак, на чем я остановился? Ах да, мы – путники, вечные гости… Ты понимаешь, Сережа, что гость, то есть временный человек, не сможет быть рачительным хозяином или производителем ценностей, поскольку для создания чего-либо, как и для роста обыкновенной березы, нужны крепкие корни и уверенность, что земля, на которой ты стоишь, твоя. И еще надолго останется твоей. Школьники режут парты на уроках, потому что им не жить с этими партами. Пассажир электрички плюет в тамбуре, потому что ему выходить на следующей остановке. А зубной врач вставляет плохую пломбу, потому что через неделю ему переезжать в Соединенные Штаты. И дело вовсе не в национальности, а в синдроме временного человека. А этот синдром сопровождает нас вот уже две тысячи лет… Теперь говори.
– Говорить… И что же теперь со всем этим делать, Марк Соломонович?
– Как что делать? Как что делать? Правильно нас использовать! Вот что делать! Ведь существует масса поручений, с которыми лучше всего справится именно еврей! Произведи свой товар – и еврей перенесет его в нужное место на своих серебряных крыльях, отсними хороший фильм – и еврей добьется для него "Оскара", возьми неберущуюся высоту – и еврей прославит тебя, как словоохотливый путник, да еще накинет несколько сантиметров к твоей высоте! Благополучен тот народ, который использует нас как вечных путников, но горе тем, кто поручает нам производство… То же самое касается вашего художественного творчества… Еврей-менеджер – да. Еврей – самостоятельная креативная единица – нет. Бывают, конечно, исключения, но они, как известно, лишь подтверждают правило. Только на своей земле… Только на своей…
– А преподавание, Марк Соломонович? Я считал, да и вся наша группа считала, что вы – лучший преподаватель института.
– О! Преподавание… Преподавание – это нам по зубам. Преподавание – это компиляция и передача накопленных знаний. Это по нашей части, по части вечных путников. Тут нам есть чем гордиться. Вообще нашему народу много есть чем гордиться… Но когда я вижу телевизионную продукцию "Видео Унтерменшн", меня мороз пробирает по коже… Особенно как педагога… Гоните их оттуда… Гоните из павильонов, монтажных, редакторских кабинетов… Они погубят нас всех. Это я вам как еврей говорю. Как честный еврей.
– Как же их гнать? – выдохнул Сергей. – Палками?
– "Палками"… – улыбнулся Полянский. – Ох, русские, русские… Как вам такое в голову приходит? Еврейскими способами их гоните. Клин клином. Заходи почаще, я тебя, может быть, научу. Узнайте слабые места Леснера, Эзополя и прочих, нарисуйте блок-схемы с описанием психологических портретов… Тут, конечно, нужна долгая, кропотливая работа… Быть готовым вытерпеть унижение… Хотя… гляжу я на тебя, Садовников, вспоминаю, каким ты был в студенческие годы, и вдруг понимаю… Не способен ты профессионально терпеть унижения. В этом смысле тебе не повезло. Ты – самодостаточный творческий человек. А для "взломки" телевидения другой нужен.
– Что касается телевидения… Неужели нет других тропинок?
– Тропинок много, Сережа. Но чтоб без интриг… Вряд ли. Вот тебе еще одна… Добейся аудиенции у нашего президента и выпей с ним. Есть совершенно достоверная информация, что после бутылки водки можно просить у него все, что захочешь.
– Скоро двухтысячный год, Марк Соломонович. Президента будут переизбирать.
– А ты успей! Я понимаю: для того чтобы пробиться к нашему царю на прием, надо преодолеть множество редутов. Но в околопрезидентских редутах можно найти лазейки совсем другого свойства. Да, унижаться придется, но уже совсем не как творческому человеку. Раздели себя как бы на две части. Одна часть – Садовников – гомо сапиенс. Вторая часть – Садовников – творческий человек. Вторая часть сидит дома и пишет, а первую запусти. Один раз надо прорваться. Один только раз. А уж когда прорвешься и выпьешь с ним, то проси все, что захочешь. Хочешь – рыбную промышленность, хочешь – нефть, хочешь – алюминий… А ты попроси телевидение.
– Ну допустим, прорвусь, ну допустим, выпью. Но как же я попрошу у президента телевидение, если он наверняка таким же образом, то есть через посредство алкоголя, уже отдал его Леснеру?
– А ты скажи, что Леснер его предал, и налей еще по рюмке.
– Если все, что говорите, возможно, – заулыбался Сергей, – то почему сами не добьетесь самой высокой аудиенции и не возьмете себе… скажем, российское образование?
– Да стар я, Сережа, – Полянский тоже улыбался. – А президент так прямо и заявил в прессе, что ему нужны "молодые кадры". Со старыми он пить не любит. Старики много не выдерживают. Ну да ладно… Поерничали, подурачились, помечтали, а теперь давай перейдем к делу. Ты же пришел ко мне по какому-то делу? Ведь так?
– Так.
– Рассказывай.
Опустив голову, время от времени покрываясь красными пятнами от стыда, Сергей честно поведал старому профессору про заказ на рок-оперу. Рассказал о требованиях Галины Иквиной, что, дескать, все это должно быть переплетено с событиями Крещения на Руси. Признался в том, что смалодушничал вследствие финансовых затруднений. Не упоминал, правда, ничего о беседах с Романом Руденко. Да и к чему? Полянский с Руденко не были знакомы. Все время, пока звучал этот нелицеприятный монолог, старый профессор, скрестив руки на груди, не спускал глаз со своего бывшего студента. Когда Сергей закончил, сразу не отвечал. Долго ходил по комнате и думал.
– Я тебе не верю, Сережа, – наконец выговорил Полянский. – Вернее, не совсем верю… Выслушивая твой рассказ, я получил шоковое состояние два раза. Первый раз, когда услышал от тебя, что эти уроды выбрали темой Иисуса Христа. А второй раз, когда ты поведал мне, что согласился над этим работать… Что касается моего первого шокового состояния… что же, видать, Апоков с Леснером окончательно зарвались… Но они получат свое… Обязательно получат! – Он угрожающе поднял указательный палец и посмотрел вверх. – За один только замысел получат… шакалы. Чтоб у них лапки поотсыхали… Уверен в том, что эта тема им не улыбнется, не дастся… Даже если текст будет писать такой талантливый парень, как Сергей Садовников… Что касается моего второго шока. Его я получил, когда услышал, что ты согласился. Как ты наверное, ожидал, я должен был тебя презирать… Но я не презираю. Я не верю, что ты согласился на такую работу из-за денег. Я тебя слишком хорошо знаю, мой ученик. Да. Ты мягкий, обходительный. Но я никогда не верил в твое малодушие, тем более в такой позорной степени. Вероятно, ты задумал что-то сложное и не хочешь мне об этом рассказать. И не один задумал, а с кем-то… Ладно, можешь не рассказывать. Я спокоен, потому что ты, в конечном итоге, не способен сотворить зло. Я всегда внимательно следил за всем учебным процессом в нашем институте и обратил внимание на твой излюбленный прием. Ты никогда изначально не сопротивлялся маразму, а старался довести его до абсурда, чтобы чья-то глупость стала видна всем. Помню, как парторг-идиот накануне Дня Победы предложил изготовить огромный фанерный щит с изображением Рейхстага и воинов-победителей, стоящих на его ступенях. Вместо лиц воинов должны быть отверстия, чтобы желающие могли подставлять свои лица и фотографироваться на фоне разгромленного фашистского логова. Ха-ха-ха! И ты, помню, будучи студенческим культоргом факультета, с энтузиазмом поддержал эту идею.
– Да, Марк Соломонович, – улыбнулся Сергей, – активно поддержал.
– Щит изготовили, разрисовали, выставили, а через неделю парторга сняли. Ты этого специально добивался?
– Да, профессор. Так оно и было. Добивался, чтобы этот придурок своими же руками себя и убрал.
– Вот видишь? Способен ты, оказывается, на еврейские поступки! – захохотал профессор. – И если ты на этот раз задумал сделать что-то подобное, но в другом масштабе, то я с удовольствием тебя поддержу. Потом расскажешь… Главное, помни золотое еврейское правило – не подставляйся! А по завершении дела прощения у Всевышнего не забудь попросить.
– Да. Конечно. Извините, но сейчас действительно не могу обо всем рассказать. Я в этом деле участвую не один. Да и задачу толком пока не могу сформулировать. Все как-то расплывчато…
– Не обижаюсь. Так что тебе конкретно от меня надо?
– Владимир Красно Солнышко. Материалы о Крещении Руси.