Повесть посвящена предперестроечным годам России. "Записки ангела" написаны в фантасмагорической традиции. Главный герой повести Константин Зимин вдруг получает от Бога чудесную способность - летать. Понимая, что эта способность дана ему для благих дел, главный герой повести не находит в себе сил быть верным замыслу Бога о нем и употребляет свое чудесное свойство в корыстных целях. И Бог за этот грех лишает его крыльев Служить одновременно Богу и маммоне невозможно. Человек, служащий маммоне, лишается покровительства Бога - вот главная идея повести.
Содержание:
Интервью с автором 1
Предисловие 1
Бегство 2
Притча о валерьяне 3
Сонечкин папа 3
Чудо 4
Месть 4
Кто я? Что я? 4
Чужое горе 5
Разговор на зеленой лужайке 5
Полет 6
Авантюра 7
Приятно творить добро 8
Я делаю ход конем 9
Знакомьтесь: Любопытнов… 10
Визит прекрасной дамы 10
Ревность 11
Тайная вечеря 12
"Попался! Попался!" 13
Тревожное утро 14
Воспоминания о Павлике Морозове… 16
Барабаны судьбы 16
Очень трудно летать вдвоем 17
Сладкие грезы 19
Ожидание 20
Письмо 21
Зигзаг судьбы 21
Двенадцать мужчин за дымовой завесой 21
Оживленные дебаты 22
Я играю ва-банк 23
Катастрофа 25
Эпилог 25
Примечания 25
Сергей Николаев
Записки ангела
"Но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана…"
А. С. ПУШКИН
Интервью с автором
- Сергей, о чем эта повесть?
- О летающем человеке.
- Вы сами летали?
- Я же в предисловии говорю: записки не мои. Автор - Зимин, Константин Зимин, бывший учитель из Хлыни.
- Вы просто ходатай?
- Ну, еще неизвестно, что в наше время труднее: написать или напечатать… Писать - это же сплошное удовольствие. А вот обивать пороги редакций - это действительно труд адский, нервный, неблагодарный. Но я его исполнил. Так что, я думаю, Зимин на меня не был бы в обиде.
- А долго вы ходили с повестью по редакциям?
- С лета 1985 года. Два года получается. Но это еще, как говорят, цветочки. У меня скоро выходит книга рассказов, так вот я закончил ее еще до Московской олимпиады…
- Какие же были причины отказов?
- Разные… Говорили, что я подражаю Гофману, Булгакову, Орлову и так далее…
- А как вы сами считаете?
- Понимаете, повесть написана в фантасмагорической традиции с использованием свойственных данной традиции приемов. Главное - что за приемами… Но применительно к Зимину мы даже и не имеем права так рассуждать. Потому что ведь он не повесть писал, а письмо к дядюшке-прокурору… Он и не думал ни о каких приемах и публикациях, а просто исповедовался. Но так как он учитель словесности, то его знания и вылезли в стиле. Что же касается главного приема - летающий человек, - так еще надо выяснить: прием ли это? А может, Зимин и вправду летал? Кто знает…
- Вы что же, все-таки допускаете такую вероятность?
- Не знаю, не знаю… Только мне думается, что невозможно найти человека, который бы не летал… Во сне хотя бы… Но объясните мне, почему нам всем это снится? Потому что нам хочется летать? И сон - воплощение наших мечтаний? Нет, видимо, по иной причине. Сны - ведь иногда и воспоминание о том, что когда-то с нами было. И если почти всем без исключения снятся полеты, то, может быть, мы и действительно когда-нибудь летали? А теперь вот спустились на землю, ходим по ней. А Зимину повезло. Хотя повезло ли?
- И последний вопрос. Хлынь - это где?
- Вот этого я вам не скажу. Человек, передавший мне дневники Зимина, все еще живет там. А компания, с которой столкнулся учитель, шутить не любит. Так что я в повести все поменял - имена, названия реки и городка.
- И вы полагаете, что "мафиози" себя не узнают?
- Узнать-то узнают… Но только, я думаю, признаться в том не посмеют. Ведь тайна - одна из форм их существования.
- Зачем же тогда вы публикуете повесть?
- В надежде, что кто-то узнает себя в Зимине… Узнает и устыдится. И если это произойдет, то, значит, еще не все потеряно…
Предисловие
Конечно же, вы не поверите, если я скажу, что записки эти сочинены не мной. Слишком много было подобного в прошлом. Иван Петрович Белкин, должно быть, в часы томительного зимнего досуга писал свои прекрасные повести, часть коих после его смерти пошла на оклейку окон, другая же, попав в руки издателей, прославила имя этого загадочного господина. Равнодушный к жизни Печорин предлагал Максиму Максимычу по своему усмотрению распорядиться с собственными дневниками, хотя бы даже и сжечь, а мы до сих пор со сладким трепетом читаем их. И, наконец, уже совсем недавно бедолага Максудов, прежде чем броситься вниз головой с Цепного моста, излил-таки свою боль в странных сочинениях, которые мы и поныне не можем читать без содрогания - такой горячей кровью они написаны. Конечно же, трудно после подобного поверить в истинность еще одних записок, сделанных никому не известным учителем Зиминым. Но верите вы или нет, факт остается фактом - толстая тетрадь, испещренная нервным почерком, лежит у меня на столе, и с неким страхом смотрю я на нее.
Но прежде чем предлагать сами записки, хочу хотя бы в двух словах сказать, как они ко мне попали. Дело было несколько лет назад. Я до сих пор ясно помню, как ехал ночным поездом в Хлынь. К полуночи, когда пассажиры наконец-то угомонились, я вынул из кармана письмо от моего старого друга, которого не видел целую вечность, и при тусклом свете ночника вновь и вновь перечитал его.
"Привет, Серега! - писал мой друг. - Мне плохо. Ужасно плохо. Порой мне даже кажется, что я схожу с ума. Ради бога, приезжай. Спаси меня. Только ты - одновременно друг и чужой человек - можешь разрешить мои сомнения. Тем, кто постоянно рядом, я не могу доверить свою тайну. Я не шучу. Все очень серьезно. Жду. Саня".
Странное и тревожное было письмо, и, получив его, я не на шутку обеспокоился и в тот же день отправился в Хлынь. Не стану подробно распространяться, как добирался я до Саниного городка. Ночь поездом, потом несколько часов на автобусе среди зеленых полей и лесов. В огромных, словно пруды, лужах проселочной дороги автомобиль наш пробирался порой, как пароход. Через полчаса такого пути меня укачало, и, задремав, я очнулся уже в Хлы-ни. Широкая площадь открылась моему взгляду, разбитый асфальт, такие же, как на дороге, необозримые лужи, по которым плавали утки, поодаль - покосившиеся телеграфные столбы, провисшие провода. Напротив автобусной остановки увидел я магазин, старухи с пустыми сумками сидели на скамейке, пара подвыпивших мужиков в обнимку под деревом пели не пойми что… Привычная, милая сердцу картина. Выйдя из автобуса, я подошел к старухам и спросил больницу. Старухи наперебой принялись объяснять. Больница оказалась рядом, за парком вековых лип. Вскоре увидел я рубленый трехэтажный дом, старинный, барский, по всей видимости. Резные наличники, карнизы, профили шахматных коней над фронтонами. Теперь уже так не строят. Окна были открыты. Какой-то человек в очках, с бородкой, в белой докторской шапочке высунулся со второго этажа и махал мне рукой. С трудом признал я в сем человеке моего друга. Нетерпеливо поднялся я наверх. С печальной улыбкой, с распахнутыми для объятий руками поджидал меня Саня у дверей своего кабинета. Мы обнялись. С горечью разглядывал я его. Да, постарел, похудел, руки дрожат, в комнате накурено, валидол на столе.
- Что с тобой?
Натужная улыбка исчезла с Саниного лица. Ладонями сжал он виски.
- Беда у меня…
- Да что же? Не тяни…
- Больной выбросился с третьего этажа, разбился насмерть.
Тихий ангел, как говорят, пролетел между нами.
- Когда? - спросил я, чтобы только нарушить скорбную тишину.
- Неделю назад… Уже похоронили…
Саня опять замолчал.
- Ну, ну, - подтолкнул я его.
Сбивчиво и взволнованно поведал он вот что…
Месяц назад поздно вечером привезла какая-то колхозница на телеге к приемному покою молодого человека. Был он избит, весь в крови и синяках, без сознания. Женщина рассказала, что нашла парня у дороги, в крапиве, едва живого. Сжалившись, она кое-как затащила несчастного в телегу и доставила в больницу. С трудом узнал Саня в пострадавшем местного учителя Зимина. Всю ночь не смыкали врачи глаз, приводя парня в чувство. Только под утро очнулся учитель, и подошедший к этому времени милиционер стал тут же расспрашивать, что с ним стряслось. Однако несчастный ничего не отвечал и как-то опасливо озирался то на сержанта, то на столпившихся вокруг больных. Делать нечего, побились, побились да и отстали от бедолаги, прописали ему лекарства, усиленное питание - и забыли про него, ибо других больных хоть отбавляй. Лишь во время обходов и вспоминали про неразговорчивого учителя, находя его каждый раз безмолвно лежащим лицом к стене или и вовсе спящим. Спал он на удивление много, целыми днями, когда приносили еду, просыпался, молчаливо съедал все и опять отворачивался к стенке. Но доктора только радовались этому. Пусть спит, сон - лучшее лекарство, быстрей раны заживут. А раны на парне действительно заживали, как на собаке. И через пару недель врачи уже о выписке подумывать начали, как вдруг… Однажды утром разбудила моего Саню нянечка. "Вставайте! - вопила не своим голосом. - Беда!" "Что такое?" - высунулся в форточку доктор. "Больной, - ошарашила старушка, - молчаливый-то тот, из окна выбросился. Без памяти лежит…" Ну, Саня, как был, в пижа-ме, к больнице кинулся. Да только все равно уже поздно было. У парня и пульс не прощупывался. Притащили носилки, и, когда стали покойного на них укладывать, выскочила у него из-за пояса тетрадка какая-то. Друг мой на нее сначала и внимания не обратил, в карман сунул, а позже открыл и…
Тут Саня запнулся. За папиросой полез.
- Ну что? Что? - торопил я его. - Не тяни…
В дверь неожиданно постучали.
- Александр Иваныч, - послышался женский голос, - больного привезли…
- Иду… - поднялся он и протянул мне толстую тетрадь в коленкоровом переплете. - Вот, почитай… Только почерк у него не ахти, мелкий больно… Но, думаю, разберешь…
- Александр Иваныч… - послышалось вновь.
- Иду, иду, - распахнул Саня дверь и исчез.
А я открыл тетрадь…
Бегство
"Любовь налетела, как вихрь, как ураган, и растрепала волосы, и налила горячей кровью губы, и заставила блестеть сумасшедшим светом глаза. Когда же порыв душевного ветра утих, я понял - люблю…
Простите за столь сумбурное начало, дядюшка. Но не до стиля здесь, дорогой вы мой, где стережется каждый шаг, где каждый глаз, глядящий на меня, есть в результате глаз Антония Петровича… Ночами пишу на краденой тетрадке, краденым карандашом. Вчера стащил со стола дежурной в коридоре. Я вынужден таиться. В любой момент Антоний Петрович может нагрянуть со своей бандою. К тому же приходится спешить, чтоб до выздоровления рассказать вам все, что со мною случилось. Когда же выздоровлю, то покажу я фигу Антонию Петровичу, распахну окно, встану на подоконник и… Тогда-то мы и поглядим, помиловали ли меня…
Итак, с чего же я начал? Ах да, с любви… Да, боже мой, налетела, закружила. Люблю… Ну надо же такому случиться? И все почему? Да потому лишь, что есть на земле одно существо, живой сосудик, наполненный кровью, мыслями, желаниями… Сонечка, где ты сейчас? Несмотря на все коварство твое, я вспоминаю тебя. Я вспоминаю, как шла ты навстречу мне в то тихое утро, откидывая прядь волос со светлого лба, как улыбалась смущенно. Что за трепет был в каждом твоем движении, что за грация в легкой поступи ног. Я думал, глядя на тебя: "Счастье, счастье… Неужели я дождался его?" Вот наконец ты подошла, вот протянула руку, вот склонила головку. Но все-таки я сразу почувствовал - грусть в твоей улыбке, скованность в движениях, задумчивость во взгляде. Откуда ж мог знать я твои мысли?
- Здравствуй, Сонечка…
- Здравствуйте, Константин Иннокентьевич, - прикрыла ты глаза.
Ах, Сонечка, ах, милая фурия, обижали меня твои вежливые обращения. Но я не возражал, я на все был согласен, лишь бы твоя рука была в моей. Я поцеловал ее и прижал к моему сердцу.
- Куда пойдем? - спросил нежно.
- Куда хотите, - ответила ты и тут же добавила: - Но только недолго…
- Но почему же. Соня, ведь вы обещали весь день…
- Я обещала, - потупила ты взор, - но папа…
- Что папа? - вздрогнул я.
- Папа против. Папа не хочет, чтоб мы встречались…
- Сонечка, но вы-то хотите? - взмолился я.
- Я хочу, но папа, он… вы… я боюсь…
- Чего?
- Пойдемте отсюда… Мне страшно…
- Пойдемте, - сказал я, и мы двинулись прочь от города, по полю, по тропинке, едва заметной среди заросшего васильками поля, к лесу.
Я был встревожен. У меня самого беспокойно на душе было в то утро от неприятного предчувствия. Я Сонечку ждал полчаса у окраины города, на скамейке под липой, я жаждал ее появления, чтобы развеять свою тревогу. И вот она шагала рядом, однако предчувствие беды не уменьшалось во мне. Тревога назойливой мухой металась по черепу.
Вы знаете, что такое страх, дорогой мой дядюшка? Наверное, знаете. Хотя вы и прокурор, хотя и стоите на страже законности, но только под форменным вашим кителем с зеркальцами звездочек в петлицах все равно не железобетон, а хрупкое, теплое тело, которое боится боли. И потому вы знаете, что такое страх. Я тоже знаю. Все знают. И даже Сонечка. Хотя у кого поднимется рука обидеть ее? Но в тот день она боялась. Она ведь тогда уже знала, что произойдет. И ждала этого. И мне не сказала почему-то. Быть может, хотела проверить мою силу? Но что там проверять. Я хил и слаб. Четыре поколения моих предков были учителями словесности. И я учитель. Душа моя утончена и нервна. Язык мой шуршит великими цитатами, как дерево листвой. Фантазии мои, будто увеличительное стекло, укрупняют реальность. И если я люблю, то люблю все, до золотистого пушка над Сонечкиной губой. А если я боюсь, то я боюсь, как мышь, убегающая от лисы. Нет, нет, я не герой. И ни к чему меня проверять. Я сразу это говорю. Но ведь тогда я ничего не знал. И думал: откуда тревога? Надо открыть форточку и выгнать эту назойливую муху, мечущуюся по моему черепу. И я открыл форточку и бегал по комнате с тряпкой и все пытался достать муху, но она была вертлява и быстра и уворачивалась от ударов. Когда же вошли мы в лес, я и вовсе разволновался. За всяким деревом виделись мне злодеи. Каждый свист птицы заставлял вздрагивать. "Сейчас что-то случится, - подсказывал мне инстинкт, - сейчас…"
- Эй, постой, писарчук! - оглушил меня чей-то голос.
Я обернулся. Мальчиков было трое. Я их не знал, хотя вся хлыновская молодежь мне знакома. Они были, видно, не местные, на каникулы прикатившие в наш городок, успевшие до дождей прорваться в наши Палестины. Они стояли поперек дороги, смотрели на нас из-подо лбов, лениво пережевывая жвачку. Рубашки их были расстегнуты и завязаны узлом. В промежутке между брюками и узлами виднелись упругие в крупную клетку мышцы. Тогда-то и зашевелился во мне страх. Он был холодный и пружинистый, как налим. Он барахтался где-то в паху, заставляя все тело мое сжиматься, стискивая кожею затылок. Но я все же сумел побороть себя, но я все же заставил себя посмотреть им в глаза. Одно обстоятельство удивило: на лицах их было смущение. Откуда оно? Отчего? Тогда я не мог понять этого. И только после догадался - потому что им было стыдно. Они ведь работу исполняли, а не желание души, вредную работу. Все-таки зело мудр человек в устройстве своем. И убийце наемному, и предателю стыдно бывает. Мальчикам стыдно было, но дело свое они делали. Видно, деньги очень были нужны.
- Что такое? - спросил я.
- А крошка у него ничего… - потянулся один из них к Сонечке.
И тут я понял, чего им нужно: обидеть нас, оскорбить, унизить. Мне стало и вовсе невмоготу. Животик мой хилый втянулся внутрь, и помочиться мне захотелось, едва сдерживался я. Но я все же храбрился. И вел себя, как мужчина. И по руке ударил того, кто к Сонечке потянулся. И в тот же миг по зубам получил. Да так мощно, что в сторону отлетел и, если б не ствол дерева за спиной, упал бы. Привалился я к тому дереву и сквозь туман, сквозь волнистый воздух видел, как схватили злодеи за руки мою Сонечку и держат ее. А она, как лебедь белая, бьется в их лапах и кричит:
- Не лезь к ним, Костенька! Они меня не тронут! Им поручено…
В голове моей была муть. Я слышал Сонечку, но не понимал. И, с силами собравшись, от дерева оттолкнулся и двинулся на оскорбителей своих, вцепился одному в воротник. Но парень ловко извернулся, и в следующий миг я вновь прижатым к древу оказался. И нож увидел у своего живота. И тут уже не удержался, и, несмотря на весь конфуз и стыд, текла и текла горячая влага по ноге в ботинок.
- Поклянись, сука, - слышалось будто сквозь сон, - что не подойдешь больше к девочке этой. Ну…
Но я молчал. Не потому, что силы было во мне много и не боялся я ножа, а просто остолбенелость на меня нашла.
- Поклянись, Костенька, поклянись, - шептала мне Сонечка, - ради бога…
Но я не говорил ни слова. Я о другом думал - о мокром позоре своем. И только когда острие коснулось кожи, понял - нож! нож! Еще секунда - и он войдет в мою плоть. В глазах у меня потемнело, ноги начали подгибаться. Что было бы дальше, не знаю. Но тут женский вопль вознесся над землей.
- А-а-а-а-а!.. - Это Сонечка кричала и вырывалась из рук юнца.