Я думал, она на помощь ко мне стремится. Но Соня, выдернув наконец руку из лапы парня, словно испуганная лань, понеслась прочь, и крик ее удалялся вместе с ней, будто в колодец она летела. Наемник бросился за ней, виляя тощими ягодицами. Воспользовавшись замешательством, я тоже дернулся из лап мучителей. Слабое мое тело, ожесточившись, стало будто пружина, ноги отталкивались от земли с незнакомой ранее силой. В мгновение настиг я преследователя Сонечки и, изловчившись, подставил ему ногу. Он кубарем полетел на землю, а я дальше помчался и все вслушивался в шум леса, стараясь уловить крик Сонечки. Но крика ее уже не было слышно. Другие голоса раздались за моей спиной:
- Вон он! Лови его, суку! Лови!
Это за мной гнались те двое, мести жаждали, крови, и, обернувшись к ним, я чуть не закричал, увидев кастеты и ножи в их руках. О страх, страх, о ликование бегства, я мог наконец-то позволить себе эту слабость, я мог наконец-то упругость земли ощутить, я мог наконец-то почувствовать себя зайцем, мышью, куропаткой… Ветки хлестали меня по лицу, кочки норовили опрокинуть на землю. Однако жажда жизни была сильнее, и не поддавался я на злобные уловки леса. Но топот за моей спиной приближался неотвратимо. Я не разбирал дороги, я мчался куда попало, разбрасывая в стороны кусты. И тут произошло совсем уж неожиданное: земля подо мной исчезла, и, только полетев вниз, я понял, что не заметил обрыва, высоченного обрыва над рекой, и падаю на камни…
Притча о валерьяне
Но прежде чем рассказывать, что сталось со мною дальше, хочу поведать немного истории. Городок наш Хлынь невелик. Тысяч двадцать зарегистрировано местным загсом. На скромной реке Хлынке стоит. Далеко от центра расположен. Чем знаменит наш городок? Да ничем. Живем, хлеб жуем, тем и рады. Не счесть таких городков по Расее-матушке. Я, дядюшка, приехал сюда по распределению три года назад, движимый лучшими чувствами человеческими: нести свет, добро и ученость в сонный наш народ. Еще в Москве, едва ступив на стезю науки филологической, мечтать я начал о доле учителя, трудной, но благородной. Чудной картиной представлялась мне моя будущая жизнь. И, засыпая на жесткой студенческой кровати, частенько представлял я себя идущим впереди юных и милых существ. Ладонь моя торжественно приподнята, речь льется плавно и строго, и дети, как агнцы за пастырем, шагают за мной, и на прекрасных их ликах светится мысль. Да, так мечтал я. Но, дорогой мой прокурор, жизнь хитра, она всегда подкидывает нам совсем не то, о чем мы грезим. И мне подкинула… Хлынь… Несчастный городок! Построили его купцы еще в начале прошлого века. Брали здесь лес, живицу, беличий мех и еще много чего. Возвели несколько заводиков, церковь, трактир, купцы уж думали железную дорогу тянуть к нашему городку. Но тут приехал как-то в Хлынь человек по имени Валерьян. Приехал, поселился в брошенной избе и зажил себе смирно. Для хлыновцев приезжие были не редкость - понагляделись на своем веку.
Ни на кого, однако, не оказался похожим Валерьян, не женился, не пил, крамолы не распространял. Он перво-наперво вскопал огород и кинул в землю семена. Споро они взошли. Любо-дорого было глядеть на всходы. И запах от той травы исходил терпкий, дурманящий. Вот как-то раз увидели соседи, что вышел Валерьян в огород, надергал корешков травы той, промыл их в луже и, севши на завалинку, почал жевать. Час жует, два жует, три - и на физиономии у него блаженство. Задумались тут хлыновцы. Что жует Валерьян? Отчего ему так сладко? Не утерпели, явились к чужаку. "А вы отведайте, - указал Валерьян на огород, - мне не жалко…" Выдернули хлыновцы по корешку, промыли - и в рот. Через несколько минут уразумели, отчего так сладко Валерьяну. Пошли их головы кругом, и мир в глазах вдруг розовым стал, и небо, и поле, и люди - все розовое, и так хорошо на душе, что ничегошеньки-то больше не надо. "А слышь-ка. Валерьян, - сказали тогда хлыновцы, - не дашь ли ты нам семян сей травки?" "Отчего же? - сунул он руку в карман. - Берите…" В скором времени уже вся Хлынь сажала у себя на усадьбах Валерьянов корень, по вечерам сидела на завалинках, жевала. Все было розовым в их глазах, и ничегошеньки не хотелось. И на работу перестали ходить хлыновцы, а если и ходили, то только так, для видимости, и церковь забыли, и даже дети перестали родиться у хлыновских баб, а если и рождались, то с такими же, как у их предков, розовыми, сонными глазами. И жизнь пошла на убыль в Хлыни, заводики закрылись, церковь опустела, железную дорогу повернули в сторону. И ничего-то почти не осталось в Хлыни от прежних времен, только кладбище старинное с огромной ямой посередине. Говорят, там раньше церковь стояла…
Вот так-то, дядюшка, вот куда закинула меня судьбина, и разлетелись в прах мои мечты. Какая уж там, к черту, поэзия, если учеников моих можно по пальцам счесть, да и у тех-то глаза розовые и сонные. Побился, побился и плюнул. Чуть было сам не начал корень жевать. Но тут, на счастье, Сонечку встретил, одну из немногих девушек в Хлыни с пока еще голубыми глазами. И жизнь моя переменилась и смысл высокий обрела… Но ближе к делу, дядюшка, ближе, пора уж и о Сонечкином папе слово молвить.
Сонечкин папа
Кто в Хлыни не знает "Универсама"? Нет таких. Все знают. Потому что "Универсам" - наша гордость, наше главное достояние. В центре Хлыни он стоит, двухэтажный, белый. И заведует им Сонечкин папа - Антоний Петрович Мытый. И оттого к сему зданию я с благоговением отношусь. И проходя мимо, всегда здороваюсь с ним, а в его лице и с Сонечкой моей голубоглазой. Иногда, прогуливаясь перед сном, я даже заглядываю внутрь магазина. И, как обычно, вижу за стеклом шатающегося между витринами белого боксера по кличке Рэм или Сэм, я их не различаю. Сонечкин папа, не доверяя сторожам, приобрел в областном центре двух боксеров, белых, породистых, и они по очереди дежурят в "Универсаме". И стоит мне приблизиться к стеклу, как четвероногий страж бросается в мою сторону, и скачет со всей прыти к стеклу, и ударяется об него твердокаменным лбом, и лает, остервенело и яростно. Но я не отхожу, я стою у окна, потому что знаю: в Сонечкином доме слышен сей яростный призыв, и скоро сам Антоний Петрович или - предел моих мечтаний - Сонечка в сопровождении другого белого боксера выйдет из дома, стоящего всего в трехстах метрах, выйдет будто бы на прогулку, но на самом деле для того, дабы посмотреть, что случилось с их "Универсамом". И если это будет папа, то я заложу руки за спину и пойду отрешенной походкой Канта по деревянному скрипящему тротуару ему навстречу. Не дойдя до него пяти метров, подниму голову и скажу равнодушно, будто и не ожидал свидания: "Добрый вечер, Антоний Петрович". "Здравствуйте, здравствуйте, Константин Иннокентьевич, - ухмыльнется Сонечкин папа, - зря, дорогой вы мой, по ночам людей тревожите. Не быть Сонечке вашей, не быть, уж я постараюсь…" "Но почему же? - уже в который раз задам я один и тот же вопрос. - Чем я плох?" "Да вы не плохи, - прикроет голубые, такие же, как у Сонечки, глаза Антоний Петрович, - но бедны… А ведь это порок, душа вы моя, и немалый. Разве сможете вы Сонечку в добром теле содержать да в приличном одеянии? Куда вам! Кишка тонка. Вы себя-то одеть прилично не можете, не то что женщину свою. Ну, взгляните, что такое на вас натянуто?" И в который раз я смотрю на себя и на Антония Петровича, сравниваю наши туалеты. Да, я сер перед ним и нищ, как черно-белая иллюстрация перед цветной. На Антонии Петровиче кожаный пиджак, розовая рубашка, вельветовые джинсы и кроссовки фирмы "Адидас". Вот каков Антоний Петрович, цветок да и только. Но где он все это накупил? Не пойму. Никогда в "Универсаме" не видал я таких нарядов. "Ну что? Убедились?" - спрашивает Сонечкин папа. "Убедился". "И сделали выводы?" "Сделал". "Так, значит, Константин Иннокентьевич, больше не будете Сонечку преследовать?" "Буду, - говорю я, - буду, Антоний Петрович". "Ну, глядите, как бы вам это боком не вышло, - оскаливается Сонечкин папа. - Пока". Он уходил и уводил за собою Сэма, и злобный пес тоже скалил на меня белые клыки. Вот какова завязка, вот какова экспозиция, дядюшка. Но, несмотря на угрозы Антония Петровича, я все равно наведывался к "Универсаму", смотрел в окно на морду свирепого боксера и дожидался, когда откроется калитка Сонечкиного дома. И иногда - вот счастье - выходила оттуда моя бывшая ученица Сонечка Мытая и тоже вела на поводке белого, как снег, буйного, как вепрь, пса. Увидя ее, я, позабыв приличия, мчался к ней чуть ли не бегом. "Здравствуйте, - говорил, - не волнуйтесь, милая. Это я потревожил спокойствие Рэма. Не ходите туда. Там все нормально. Погуляем лучше…" "Нет, Константин Иннокентьевич, - отвечала мне моя милая, - не могу я с вами гулять. Папа запрещает". "Ах, Сонечка, - не сдавался я, - но ведь вам хочется?" Вместо ответа девочка моя опускала голову. "Хочется, хочется, - отвечал я за нее. - Так пойдемте же…" "Нет, не пойду, - крутит Сонечка головой, - я папу боюсь". "Так сбежимте, Сонечка, сбежимте отсюда! - говорю я, распалившись. - Как, помните, в "Метели" Марья Гавриловна с Владимиром сбегали. Неужель забыли? Я же вам рассказывал!" "Не забыла я, Константин Иннокентьевич. Все помню. Вы очень хорошо рассказывали. Забыть нельзя. Но только не те времена сейчас…" "Как не те, Сонечка? - говорю я ей. - Времена всегда те. Не времена делают людей. А люди времена". "Ох, не надо, - машет рукой Сонечка. - Знаю я, говорить вы мастак…" "Но когда же мы встретимся наедине? - умоляю я ее. - Не могу я без этой надежды жить". "Давайте завтра, - вдруг решается она и отводит глаза. - Я иду завтра… гербарий собирать. Вы мне поможете?" "С радостью? - ликую я. - Конечно! Где мы встретимся?" "На скамейке под липой. На окраине города…" Сонечка тут же уходит, и, провожая ее взглядом, я вижу, как мило она одета. Брючки на ней джинсовые, кофточка фирмовая, кроссовки на ножках с надписью "Адидас".
Назавтра я жду Сонечку на скамейке под липой на окраине города, а после происходит то, что уже описал вам, дядюшка, и в результате сих злоключений я срываюсь с обрыва, но…
Чудо
Боюсь даже и заговаривать об этом, ибо знаю, как вы отнесетесь к моим словам. Ведь вы же реалисты до мозга костей, ведь вы же думаете, что если яблоко падает, то оно обязательно летит на землю. Ничего подобного! Я собственными глазами видел, как пара яблок в нашем саду, сорванная ветром, вместо того, чтобы лететь вниз, взвилась вверх и исчезла в небе. Вот так же и я, дорогой мой дядюшка, не упал, а полетел, да, да, полетел. Нарочно пишу это слово два раза, нарочно вывожу его жирными буквами, потому что я действительно полетел, как птица, как пушинка, как воздушный шар. Не знаю, почему это произошло. Я уже мысленно собрался умирать. Я уже с жизнью прощался. Но наша судьба не в наших руках. И вместо удара о землю я ощутил вдруг, что воздух не шумит больше в моих ушах, и я не падаю на камни, а скольжу по-над ними, плавно и изящно, как аист. И вместо рук у меня крылья… Признаться, дядюшка, подумал я сначала, что то иллюзия, предсмертный бред. Тем более что сколько я ни пытался их разглядеть, увидеть ничего не смог. В растерянности потянулся было я щипнуть себя за ухо, чтобы проверить реальность. Но стоило мне шевельнуть рукой, как тело мое развернулось, подобно самолету, делающему вираж. Тогда что было сил я закусил губу. Острая боль пронзила меня. Вкус крови ощутил я на языке. Да, это была реальность, самая настоящая, реальнее не придумаешь. Представьте, мое состояние, дядюшка. Я бы, наверное, с ума сошел, если бы не радость, что остался жив. Она как-то все сгладила, уравновесила, и, вместо того чтобы дивиться чуду, я просто поблагодарил судьбу за волшебный подарок и со всей силой взмахнул крылами. Тело мое взмыло вверх. И вот я уже над лесом. Пушистые верхушки сосен и берез качаются у меня под ногами. Я завопил от ликования. Да, драгоценный мой дядюшка, и вы, наверное, закричали бы, потому что это же такое счастье - лететь! Сначала я малость трусил. Но вскоре привык, уверился в надежности крыльев и поддал жару. Метров на двести взлетел я и, словно орел, широкими кругами начал парить на восходящих потоках. Ветер приятно обдувал мне лицо, ласково теребил волосы. Отсюда было прекрасно видно всю нашу крошечную Хлынь, с прямыми ее улицами, с кладбищем, с огромной крапивной ямой посередине, с прямоугольниками усадеб, засеянных почти сплошь валерьяной.
Хлынь по своей планировке напоминала букву "X". Быть может, древние застройщики нашего городка хотели этим увековечить изначальное название его, предвидя светлыми головами, что лет через двести чрезмерно оптимистичные потомки могут обозвать его каким-нибудь Радостногорском… Кругом, куда ни глянь, леса, затопленные водой. Дожди дней десять подряд шли у нас, и смирная Хлынка разбушевалась, затопила все вокруг, и только городок, на возвышенности стоящий, остался невредим. Страшна и торжественна была сия картина…
Довольно долго парил я в небесах, обозревая хлыновские окрестности, но вскоре, почувствовав усталость, решил спуститься на землю. Взмахнув последний раз крылами, взглянул я вниз и ринулся в пике. Признаюсь, дядюшка, я рисковал. Скорость моя с каждой секундой росла, воздух шумел в ушах, но я все падал и падал. "Так вот в чем прелесть? - шептал я в ликовании. - Она в паденье…"
Вдруг на просеке метрах в ста позади себя увидел трех недорослей-террористов. Они шли в обнимку, бравые и лихие, и, криво раскрывая рты, горланили песню. "Серебрится серенький дымок, - донес до меня ветер, - над родимым домом в час заката…" "О-о-ох! - задрожал я в жажде мести. - О-ох!" Ей-богу, я не узнавал себя. Ну, зачем было мне бросаться к ним, зачем мстить? Раньше бы я этого точно не сделал. Не люблю ужаса драки, противен мне страх и свой, и чужой. Но в тот момент я рассуждал по-иному и, как гладиатор, кинулся к юнцам. Через какие-то мгновения уже приземлился я на просеке и притаился за елью. Тело мое ходило ходуном. Но страха не было. Уверенность наполняла сердце. Я еще не знал, что предприму, но почему-то точно знал, что справлюсь с ними.
Месть
- А ну стой! - шагнул я из-за дерева, когда мальчики приблизились. - А ну, шелупонь, на колени!
Ах, дядюшка, видели бы вы их лица! Хороши они были? Ничего не скажешь. Как в финале "Ревизора", даже хлестче… Челюсти у пацанов отвисли, рты пораскрылись, и глаза, как у кроликов, глупо-глупо эдак помаргивали. Я чувствовал себя дрессировщиком перед испуганными животными. Все было при мне - и кураж, и поза, не хватало только стека, чтобы пощелкать им перед носом у оробевших юнцов.
- На колени! - еще раз гаркнул я во всю мощь своих легких. - Ну! Или я вас… - И тут, дядюшка, я не рассчитал, связки мои не выдержали, и вместо молодецкого гыка из горла вылетел едва слышный шепот. И в тот же миг (вот что значит потерять кураж) самый рослый из парней - рыжий, с раскосыми шальными глазами, - видно, опомнившись от шока, криво улыбнулся и, сжимая кулаки, шагнул ко мне:
- Чего, падла! Повтори!
- На колени… - пытался выдавить я из себя угрозу, но шепотом не грозят, шепотом просят о пощаде, и рыжий не испугался, замахиваться начал, чтобы влепить мне по зубам. Когда кулак его стал приближаться к моему лицу, я, сделав вид, что прыгаю, незаметно шевельнул крылами, тело мое тотчас оторвалось от земли, ноги в крепких туристских ботинках оказались у подбородка рыжего, и, не раздумывая, я мощно вмазал ему по скуле. Парень упал.
- Отдохни чуток… - сказал я ему и повернулся к приятелям. - Ну что?
Юнцы были неподвижны. Напружинясь, стояли они, готовые, словно конькобежцы, в любой момент рвануться и убежать.
- На колени! - рявкнул я почему-то вдруг восстановившимся голосом.
- Ты знаешь что… Ты это… - начал было храбриться один из них и нерешительно двинулся ко мне. Но приятель схватил его за рукав:
- Не надо, Лех, а… Он каратист… Не видишь, что ли…
И тут меня осенило. Да, да, я каратист, надо убедить их в этом во избежание лишних разговоров. И снова взмахнув крылами, я взлетел над землей и завопил что было мочи:
- Акутагава!!! Рюноскэ!!!
Сам не пойму, почему прокричал я эти слова, ничего больше в голове не было, ни одного восточного слова, и потому пришлось воспользоваться именем писателя, которого люблю. Но мальцы, как видно, его не знали и приняли сии звуки за боевой клич каратиста, и в тот же миг их словно ветром сдуло - понеслись по дороге, только ветки трещали.
О погоня! Погоня? О мелькание верстовых столбов! О шум ветра в ушах! Сначала я бежал за ними. Но у страха глаза велики, а ноги быстры. Мне было не угнаться за ними. Тогда, пустив в ход крылья, я в несколько секунд настиг бежавшего позади:
- На колени! На колени, сволочь!
И тут наконец я увидел то, чего жаждал: мальчик рухнул наземь, прополз метра полтора и после, встав на колени, сложил руки на груди:
- Прости, дяденька, прости, пожалуйста…
- Говори, сволочь, кто вас научил меня избить?
Малец морщил прыщавое лицо, не зная, видно, как поступить. Я замахнулся кулаком над его головой, как боксер над кожаной грушей.
- А-а-а-антоний Петрович… - с трудом выговорил пацан.
- И что он за это обещал? Говори! Ну!
- Джины фирмовые и по десятке чистыми…
- Ха-ха-ха… - рассмеялся я. - Недорого он вас купил, недорого… Ну, а теперь вали отсюда! Ну!
- А бить не будете? - искривил личико недоросль.
- Не буду. Иди.
Затравленно поднялся он с земли и сначала пошел, а после вдруг побежал, сверкая подошвами башмаков. И только тогда почувствовал я, как дико устал.
Кто я? Что я?
Не помню, как приплелся домой и завалился на диван. Но помню, что полночи не спал и, глядя на ущербную луну в окне, думал…
Крылья? Мне? Но почему мне? И почему крылья? И кто я теперь? Ангел? Херувим? Но ведь я не верю в бога. И воспитан, как материалист. И потому не могу поверить в божественное происхождение крыльев. Тогда я стал пытаться объяснить их появление с материалистических позиций. Вспомнив Дарвина, я сказал себе: а может, ты первый плод эволюционного развития, может, всем людям назначено в будущем летать, и ты полетел первый, как когда-то давным-давно на заре человечества первая - поистине великая - обезьяна поднялась на задние лапы, освободив тем самым передние для труда? Может быть, так, но тогда как объяснить, что я не вижу своих крыльев и только чувствую их? Как объяснить, что вот тогда, лежа на диване с заложенными за голову руками и глядя в окно на разбушевавшуюся Хлынку, я был простой человек, которому всего-навсего не спится. Но стоило мне захотеть, как крылья тут же обнаруживались и, напружиниваясь, топорщились за спиной. Как объяснить это, дядюшка? И другой вопрос мучил меня: а что же дальше? куда теперь? что делать мне с крыльями? как жить? какие обязанности, какая ответственность накладывается на меня? И так и сяк гадал я, но ничего не мог уразуметь. Я сейчас удивляюсь своей наивности. Я хотел за одну ночь разрешить вековечный вопрос. Я поныне не понимаю, кто я такой. Я и поныне долгими бесконечными днями (ведь днем нельзя писать), отвернувшись лицом к стене, все думаю о том же…