По улице, по зелененькой, мимо домов стеклоглазых затопал я к школе. Я мысленно прощался с Хлынью, с домами ее покосившимися, деревьями кривобокими. Я думал - чрез пару дней я буду на родине, отчему дому поклонюсь, матушку с батюшкой поцелую, хорошо-то как… Одно только смущало - дороги-то затоплены, как доберусь, но тут про крылья свои вспоминал и думал: в последний раз попользуюсь ими, и хватит, приеду домой, забуду про них, не нужны они мне, хлопотно с ними. С такими вот мыслишками шагал я, и вскоре школа выросла предо мною, блестели аж от возраста столетние венцы. "Прощай, - сказал я ей, - последний раз, наверное, вижу тебя…" Однако не тут-то было. Замок амбарный висел на двери, огромный, как пудовая гиря. Потрогал я его, погоревал да и обратно двинул, в другой конец Хлыни, туда, где наш директор проживал с домочадцами своими. Сквозь весь городок пройти мне надо было, мимо площади центральной, мимо автобусной остановки, откуда в мыслях своих я уже уезжал, мимо Сонечкиного дома, мимо библиотеки, где она работала. И чем ближе подходил я к Сонечкиному терему, тем слышнее становился мне стук моего сердца. Все гулче билось оно, и было, как язык в колоколе - я чувствовал, гудит моя грудь от его ударов, от резонанса любовного. А с трепетом тем сердечным и мысли явились иные. Может, я зря уезжать-то собрался, может, понавыдумывал я все, может, валяется тапочка в болоте, гниет себе потихоньку и никому я не нужен… Как можешь ты уезжать от Сонечки? Она ведь наивная совсем и жизни не знающая, живет себе тихий ангел, книжки читает, с солнцем здоровается.
Она-то разве в чем виновата? И не предашь ли ты ее, если уедешь? Что с ней станется? Как обойдется с ней жизнь? И не будешь ли ты потом винить себя, упрекать в слабодушии? Короче, дядюшка, запутался я снова и не знал, как поступить. И так и эдак выходило, не прав я, и так и эдак выходило, кого-то предавал, и где путь правды лежит, не ведал. Уже и Сонечкин дом миновал я, уже и за угол повернул, уже и библиотеку, где девочка моя работала, увидел, а в мыслях ясности не наступало, и я готов был встать посреди улицы, как бездомная собака, не знающая, куда идти. Но жизнь шла, и все куда-то шли, и я со всеми заодно шагал по улице, и, если посмотреть со стороны, казалось, наверное, что шел я куда-то, а я, мой дядюшка, никуда не шел, я просто двигал ногами, я просто нес свое тело, вот ведь какая штука, и легкого порыва ветра хватило бы, чтоб сбить меня с пути. И он явился, тот порыв, меня аж обдало движением воздуха от открытого окна библиотеки, перед лицом моим распахнулись рамы, и Сонечка, как солнышко из туч, выглянула наружу:
- Здравствуйте, Костенька!
Я, дядюшка, чуть в обморок тогда не рухнул, так много неожиданностей скрывала эта девочкина выходка. Как, Сонечка, которая вчера еще пройтись со мной по улице стеснялась, сейчас окно открыла, при всех мне улыбнулась, при всех окликнула! Я видел, как старушка библиотекарша седые бровки вскинула в изумлении, я видел, как девчонки из читального зала склонили кучерявые головки и зашептались заговорщицки, я видел… Но Сонечка словно ничего не видела.
- Подождите, - сказала, - я сейчас выйду…
Тут я совсем опешил и встал, как столб, ничего не понимая. Не знаю, сколько бы я так стоял, кабы не Сонечка, потому что я будто в нокауте был, покачивался даже. Но Сонечка не медлила, выбежала из двери и, под руку меня схватив, потянула куда-то:
- Пойдемте, Костенька, погуляем немного…
И мы пошли с ней по главному тротуару Хлыни, у всех на виду, мимо рынка, мимо блестящих глазок торговок, мимо шепотков, мимо зияющих витрин "Универсама", и Сонечка не стеснялась нисколько, что может папа увидеть ее, и все тянула меня на край городка, к парку. Когда же в парк мы вошли и на скамейку сели, коснулась ласково моего плеча:
- Угадайте, Костенька, что я хочу вам сказать?
Я, как балбес, качал головой, стараясь прийти в себя, стараясь понять, о чем она спрашивает, но рассудок не повиновался мне.
- Ну что, угадали? - Она смеялась и, словно мячик, готова, кажется, была подпрыгнуть, катапультироваться со скамейки. - Угадали, Костенька?
- Нн-е-е-т… - только и выдавил я.
- Ну, тогда я скажу… Скажу… Скажу… Слушайте… Папа мне с вами встречаться разрешил… Разрешил… Разрешил… И я сегодня вас жду вот на этой скамейке в семь часов вечера… Вечера…
И я уже видел, как бежала она от меня, прыгая по-девчоночьи то на одной, то на другой ноге, срывая листики по пути, разбрасывая их в стороны, срывая и снова разбрасывая…
Очень трудно летать вдвоем
Не буду рассказывать, как провел я тот тягучий день. О, это мучительно - ждать радости. Скажу только, что когда, надевая пиджак, сунулся я в карман, то с изумлением обнаружил там написанное утром заявление. Совсем я забыл о нем и недоуменно прочел его, как будто бы не мною оно было создано. "Вот славно, что не было в школе Максима Иваныча, - подумал я, выходя на крыльцо, - вот уж действительно славно…"
Сонечка явилась ровно в семь и уже этим удивила меня, но еще больше поразился я, когда увидел, что она не одна, и белошерстный Рэм (или Сэм) шествует с нею рядом. Боксер шагал упруго, как молодой жеребенок, и налитые мышцы его, словно латы, поблескивали в лучах еще высокого солнца. Я, дядюшка, загрустил при виде такого нежданного явления. Я ожидал, что Сонечка придет одна, что сядем мы с ней на скамейку, что ручку Сонечкину, белую и теплую, прижму я к щеке и нежные слова, которые весь день обдумывал, начну говорить. А тут при псе, под строгой цензурой его взгляда я вдруг растерялся и, когда Сонечка приблизилась, промолвил сухо:
- Добрый день…
А Сонечка, услышав, как холодно я с ней обошелся, лобик наморщила, губки поджала и, робким жестом груди моей коснувшись, сказала тихо:
- Что с вами. Костя? Вы мне не рады?
- Рад, Сонечка, но только, - я кивнул на боксера, - зачем он здесь?
- Он вам мешает?
- Да нет, не очень… - не мог сказать я правды. - Но только… он будто бы подслушивает нас… А мне хотелось бы, чтоб мы одни… И больше никого…
- Подслушивает? - Сонечка обернулась к собаке. Боксер сидел пред нами, словно большая белая лягушка, и, наклонив голову, переводил взгляд налитых кровью глаз то на меня, то на Сонечку. Я только тогда заметил - под левым глазом у него припухший свежий шрам. - Рэмушка, ты что же это подслушиваешь? Нехорошо… Тебя папа зачем послал? Чтобы ты нас охранял. А ты что делаешь? Ну-ка гуляй! И смотри, чтобы нас никто не обидел… - Сонечка наклонилась, отстегнула карабин и шлепнула пса по боку. - Пошел…
Пес, взвизгнув, сорвался с места и аршинными прыжками понесся по аллее.
Мне сразу стало легче, и, умиленный рокотом милого голоса, я потянулся к Сонечкиной ладошке и хрупкого пальчика коснулся. Несколько секунд мы стояли, не шелохнувшись, и не смотрели друг на друга, словно сошедшиеся взгляды наши могли тайное сделать явным. Но пальчик свой Соня все же не убирала и сперва робко, едва ощутимо, но после смелей и смелей начала шевелить им, как бы поглаживая меня. И был то знак согласия, и был то знак любви, и был то знак призыва, и, расхрабрившись наконец, я точно со стометрового трамплина прыгнул - руку Сонечкину схватил, поднес к губам и, в беспамятстве целуя, оросил невольными слезами. А Соня, лапочка, свободною рукою теребила мои волосы.
- Костенька, милый… - шептала. - Родной…
А я, услышав ее слова, еще пуще расходился, совсем поводья отпустил и волю дал неистовым коням своим.
- Люблю, - шептал, - люблю… Больше жизни. А ты, родная?
- Я тоже… Тоже… Больше жизни… Больше всего на свете.
Я закрыл глаза и, как слепой щенок, стал ртом искать спасения от жажды, от смерти, от тоски и одиночества, теплой сладкой влаги губами стал искать, и когда я уже чувствовал Сонечкино тепло, вдруг страшный лай раздался за спиной. Я дернулся, открыл глаза и, обернувшись, увидел: Рэм, клацая зубами и брызжа слюной, прыгает вокруг меня и норовит схватить за ногу.
- Соня, что это с ним? - спросил я, с трудом побарывая страх.
- Ревнует, видно. - Соня улыбнулась и, присев, протянула руку к псу. - Рэмушка, милый, ты что?
Но пес и не думал умалять гнев. Красные зрачки его были выпучены и, как спелые вишни, едва не вываливались из глаз. Черная слюна густыми шмотками летела из пасти и, падая на землю, шипела на ней, словно на раскаленной сковороде. Из шрама под глазом сочилась кровь, и вместе с ней какой-то вонючий газ вырывался, как из серного гейзера. Мне было жутко смотреть на пса, но Сонечка, ничуть не смущаясь, сложила вдвое поводок и, замахнувшись, вскричала гневно:
- Молчать!
И Рэм подчинился, притих, неохотно, правда, но все же перестал лаять, и только слюнявая губа его все поднималась раздраженно, обнажая белые клыки.
- Пошел отсюда! Ну!
Теперь Сонечка сама, кажется, впала в ярость, неожиданную для меня, и, замахнувшись снова, стеганула-таки собаку по широкой холеной спине. Пес сразу сник, утратил воинственность и, поджав обрубок хвоста, нехотя ушел в кусты и залег там. Уходя, он время от времени оборачивался, и, признаюсь, дядюшка, у меня мурашки шли по коже, до чего псиный профиль казался похож на человеческий. А Сонечка после этого еще долго была бледна и побелевшими губами шептала проклятья в адрес собаки. Желая успокоить любимую, я взял ее за руку:
- Не волнуйтесь, милая… Не надо… Давайте лучше погуляем…
- Давайте, - отозвалась Соня.
Мы зашагали по гаревой красной дорожке. Шлак захрустел под нашими подошвами, как шелуха от орехов.
- Какой славный вечер… Не правда ли? - спросил я у Сонечки, стараясь развлечь ее. Но девочка ничего не ответила и даже не обернулась на мои слова. - Да полноте… Хватит сердиться…
- А… Надоели… - дернулась Сонечка, словно бы от озноба.
- Кто надоел? - не понял я.
- Все надоели… - поморщилась милая и почему-то опять обернулась к кустам, вдоль которых мы шли. - Нигде от них нет покоя…
Я снова не понял, о чем она говорит, и тоже посмотрел на кусты. Но ничего там не увидел.
- От кого нет покоя?
Сонечка приоткрыла ротик, желая что-то сказать, но в этот миг белобрысый Рэм выскочил из кустов на аллею метрах в пятидесяти от нас, и Сонечка, проследив за ним взглядом, вдруг стиснула мою руку:
- Костя! - Лицо ее вспыхнуло. - Вы правда любите меня?
- Да… - Я несколько смутился. - Но почему вы так об этом спрашиваете?
- Потому что… - Сонечка опять взглянула вслед убегающему псу. - Не обижайтесь… Потому что… Помните, вы предлагали? Сбежать… Так вот… Я согласна…
Я оторопел. Я ушам своим не верил. Как? Сонечка ли говорит это? Но почему? Что с ней произошло? Отчего она так переменилась? Однако я недолго задавался такими вопросами. А зря. Если бы подумал хорошенько, может, и не наломал бы потом дров, и не оказался здесь, и не писал вам сиих горьких писем. Но молодость, дядюшка, молодость и любовь, они делают человека глупее, чем он есть на самом деле. И я был глупцом в тот миг и, как юнец, задыхаясь от восторга, вдруг увидел - розы расцветают на гаревой дорожке и золотокрылые павлины парят в синем небе над парком…
- Сонечка, милая, - только и сказал, - как счастлив я…
- Я тоже, Костенька, - коснулась она моей щеки. - Сбежимте… Как, помните, в "Метели" Владимир с Марьей Гавриловной сбегали… Придумайте что-нибудь. Я на все согласна…
- Да, Сонечка, конечно, обязательно… Вот маменька с папенькой будут рады… Вы знаете, милая, мне маменька нынче письмо прислала, она там пишет… - хотел я рассказать о матримониальных мечтах моих предков, но Сонечка перебила меня:
- А что, Костя, разве ваши родители тоже в Москве живут?
- Как в Москве? - ничего не понимал я, потому что маменька с папенькой завсегда в деревне жили. - Мои мама с папой в Дерибрюхове живут, деревушка такая в Тамбовской области…
- Да? - Сонечка вдруг притихла и потупила взгляд, а я, глядя на нее, думал, что это с ней и откуда у девочки столь странная информация, я ведь никогда ей такого не говорил…
И так мы стояли на гаревой дорожке, словно бегуны, сошедшие с дистанции, и, наблюдая, как с каждым мигом все больше грустнеет моя милая, я видел: тает мой мираж, вянут алые розы и улетают золотокрылые павлины…
- Что с вами, Сонечка? - пытался я поймать ее взгляд, но он ускользал от меня. - Почему вы так переменились?
- А дядя ваш где живет? - вместо ответа спросила Соня. - Тоже в Дерибрюхове?
- Какой дядя? - еще больше недоумевал я, роясь в памяти, как в дырявом кошельке. - Какой дя…
И тут меня осенило! Дядюшка, милый, вспомнил я вас сначала, а после пришло на память, как врал я недавним утром Антонию Петровичу, о другом, несуществующем дяде, в которого фантазия моя и ложь превратили в то утро вас. Совсем забыл я об этом и, если бы не Сонечка, не вспомнил бы. Но она напомнила, и, поняв все и увидев, как девочка моя расстроилась, узнав правду, я удручен был не на шутку. Я почувствовал себя нищим, с которого содрали краденый костюм, я ощутил себя бродячим актером, кончившим играть роль короля, я представил себя бедным Чарли, проходящим сквозь чужой автомобиль, чтобы слепая девушка приняла его за миллионера. Мне стало стыдно, мне стало горько…
Рэм подбежал к нам, сел напротив и сделался снова похож на большую белую лягушку, глаза выпучил, язык высунул, дышал тяжело. Я видел и не видел его. Я думал о другом. Я думал: неужели для Сонечки так важно, чтобы мой дядюшка был богат и непременно жил в Москве? Ведь если так, то, значит, она не любит меня, и вовсе не я ей нужен, а Москва и та мифическая квартира, которой нет. Ох, грустно-то как… Мне плакать хотелось, дядюшка, плакать и биться головой о дерево, у которого мы стояли. Бедный я, бедный, и ничего-то у меня нет, лишь неизвестно зачем данная мне любовь, лишь дряхлые старики на пенсии, лишь крошечный домишко в Дерибрюхове да еще вы, мой дядюшка, с вашим заржавевшим прокурорским наганом в далеких северных краях… Прощай же, Сонечка, если так, нет у меня того, что тебе нужно, и где взять это, не знаю. Прощай… Я поднял глаза и взглядом, полным горечи, посмотрел на Сонечку.
- Нет у меня дядюшки в Москве… - сказал. - Я его выдумал, чтобы папу вашего обмануть. А вас обманывать не хочу и прямо говорю: нет у меня такого дядюшки, и квартиры нет, и богатства нет тоже. И если это для вас так важно, то, значит, мы расстаться должны, потому что дать этого я вам не могу…
Говоря, я не глядел на Сонечку, невозможно было, слезы - боялся я - брызнут у меня из глаз, и потому взгляд свой я направил на Рэма, сидящего рядом и, белобрысую башку наклонив, слушающего внимательно мои слова, шевелящего мохнатыми бровями, реагирующего на каждую интонацию так живо и четко, словно он понимает людскую речь. Во всяком случае, когда я кончил говорить, он осуждающе покачал головой, почти по-человечьи пренебрежительно сплюнув, встал и, показав мне жирный зад, равнодушно скрылся в кустах.
"Вот сейчас и Сонечка уйдет, - подумал я. - О, горе, горе…" Но, к удивлению моему, Сонечка не ушла, а, подняв на меня полные слез глаза, сказала тихо:
- Как вам не стыдно, Костенька?
- Что? Что? - не сразу уразумел я ее вопрос.
- Как вам не стыдно так думать обо мне? Я не тому опечалилась, что дядюшки у вас нет, а тому, что думала, будто вы обмануть меня способны… Как вам не стыдно, право!
- Ох, простите меня, Сонечка! - возликовал я. - Простите глупого… Как же я вас обмануть могу? Что вы? Да я для вас всю душу наизнанку выверну, все тайны свои выложу. Вы ведь половина моя, а я - ваша… Правда?
- Естественно…
Я вновь взял ее руку, прижал к щеке и, когда Сонечкино тепло начало согревать мою кожу, спросил трепетно:
- Мы уедем, Сонечка?
- Естественно, - снова ответила она.
- Когда?
- Не знаю…
- Давайте завтра, - боялся я упустить момент, - давайте не будем откладывать…
- Давайте. - Сонечка зачем-то взглянула в сторону.
- Где мы встретимся?
- Где хотите…
- У школы, во дворе, на скамейке… - торопился я. - В восемь вечера, вы придете?
- Я же сказала…
Сонечка вновь посмотрела на меня. Глаза ее были прищурены, улыбка Джоконды таилась на устах, ладонь стала мягкой и безвольной. Я все-таки чувствовал: несмотря на слова согласия, ложь кроется в ее улыбке и неестественность - в прищуре глаз. И, ощущая это, я беспокойно искал, чем бы мне притянуть ее, как заставить любить себя. Что мне еще сказать? Что сделать? И тут я вспомнил про крылья… Да! Да! Вот что поразит ее! Вот что выделит меня из толпы! Вот что заставит Сонечку смотреть на меня с обожанием! Чего же я раньше молчал? Я собрался с духом.
- Соня… - Голос мой прозвучал напряженно-серьезно, сурово даже, и девочка, вздрогнув, напружинилась, глаза шире раскрыла и кисть мою сжала.
- Что?
- Я должен открыть вам свою тайну… - промолвил я тоном Фантомаса.
Сонечка побледнела даже и головой затрясла, стараясь освободиться от наваждения.
- Какую? - спросила шепотом.
- Свою самую главную тайну… - продолжал интриговать я.
- Откройте… - едва прошевелила она губами.
Но я не хотел ничего рассказывать, я показать на деле хотел, на что способен, и тогда, не сводя с Сонечки магического взгляда, я попросил:
- Обнимите меня…
- Зачем? - Сонечкин голос стал ломок и слаб.
- Обнимите… - приказал я.
Сонечка робко повиновалась.
- Крепче обнимите… Сомкните кисти в замок… А теперь не пугайтесь!
Я поднял крылья, и в следующий миг мы оторвались от земли.
- Ой! Ой! Что это?! - запричитала Сонечка, дрыгая ногами.
- Держитесь! - кричал я. - Не бойтесь ничего!