- Сонька, запарила ты уже! Тебе бы лишь поговорить, потому что слова – твое любимое оружие. А с тобой не хотят беседовать – ведь тогда конфликт останется все в той же вербально-интеллектуальной плоскости. А у твоих противников наоборот задача пресечь всякое противостояние на этом поле. И поэтому тебя надо столкнуть на другой уровень борьбы – на тот, где ты априори не сможешь выиграть.
- Ну это же глупо, так умные люди вопросы не решают!
- Булгакова, ты как попугай! Одно и то же талдычишь и совершенно не желаешь слышать меня! И себя ты считаешь человеком, способным к переговорам? Да ты же сама с собою разговариваешь и только себя и слушаешь! Все! Хватит! Если тебе не интересно мое мнение – на хера ты меня сюда вызывала?
Досвидос! Разбирайся со своими проблемами сама.
Наташка решительно, но не истерично вылетела из моей комнаты. И даже дверью не хлопнула, а четким уверенным движением закрыла ее за собой, как вежливо, но неделикатно захлопываются дверцы турникета в метрополитене перед безбилетником.
Я решила принять бой. И выпила еще пару пузырьков пустырника. По головешкам сгоревшего магазина я шагала в белых босоножках, почти не чувствуя под собою ватных ног. Я предпочла немного опоздать, чтобы не ставить противника в неловкое положение из‑за неполной явки.
Что сказать? Встреча, к которой все так тщательно готовились, прошла довольно стремительно. На пустыре были все. Действительно ВСЕ ходячие пансионеры, по крайне мере, из тех, кого я знала в лицо. В том числе Натка, Татьяна и Алка. Последние две, впрочем, заметно тушевались и отводили зеньки от моего прямого взгляда. А Натка, наоборот, посмотрела мне прямо в глаза с легкой усмешкой. Это меня ободрило.
Мизансцена не была выстроена. Я предполагала, что отморозки выстроятся каким‑нибудь полукругом, а меня установят где‑нибудь по центру, у специального подготовленного "позорного столба" на "лобном месте". Но они кучковались бесформенными комками, как начинка неправильно постиранного пуховика, не заботясь о театральном эффекте.
- Ну что, начинать‑то уже будем? – собралась по–хозяйски гаркнуть я. Но получилось лишь прошелестеть. Сама не ожидала, что прозвучу столь жалко и беспомощно.
Захотелось куда‑нибудь сесть. Я даже оглянулась в поисках какого‑нибудь пенька. Но ничего такого не обнаружила.
Мне интересно было, кто же главный в этом заговоре против меня, кто же выступит с обличительной речью? Кто тот козел, который ведет за собою это баранье стадо? Ведь бараны, как известно, не способны к самоорганизации и выделению из своей среды вожака. Поэтому пастухи, когда им надо перевести отару с одного пастбища на другое, запускают к овцам козла или осла. И они покорно идут за чужаком туда, куда указывают его уши или рога.
Ряды агрессоров расступились, моментально выстроившись тем самым полукругом, которого я внутренне и ожидала. И на авансцене осталась… Ната!!! Она все так же задорно улыбалась.
Мне показалось, она даже подмигнула. Двуличное животное!
- Дорогая Соня! – голосом доброй, но глуховатой молочницы пропела Соколова. – Мы пригласили тебя сюда, чтобы объяснить тебе, как ты жестоко и неправильно поступаешь по отношению к нашим детям. Ведь наши тексты – это наши дети. Мы вынашиваем их, рожаем в муках, заперевшись в своих одиноких кельях, и любим их, какими бы они ни были. И имеем смелость выводить их в люди, вопреки их несовершенству. Как мать готова защищать своего даже откровенно ущербного ребенка, так и мы не можем спокойно терпеть надругательства над своим творчеством. Думаю, ты как женщина и как мать знаешь, что, чем слабее и уязвимее дитя, тем яростнее и отчаяннее мать бросается его защищать. Только откровенно сильного и талантливого ребенка мать не будет защищать, предоставив эту защиту ему самому и будучи уверенной, что он отобьется.
Мы не настолько тщеславны, чтобы воображать себя великими писателями, а наши тексты способными самостоятельно защитить себя. Но именно поэтому мы не позволим ранить нас первому встречному, тыкать палкой в самые больные места.
Мы хотим, чтобы ты прекратила свою разрушительную и болезненную деятельность.
Когда ты только появилась в нашем доме, ты и твой сын сообщили нам, что ты мечтаешь написать роман. Так просто сделай это! И ты станешь одной из нас!
Отпусти свой ужас перед чужим творчеством и перед писателем, который живет в тебе. Давайте, мы все обнимемся, и с этой минуты ты будешь с нами, и все мы станем одной семьей.
И Натка, театрально–широко раскинув руки, двинулась на меня (вот, сука, даже спецбалахон а–ля ранняя Пугачева по такому случаю для пущего эффекта напялила!).
Соколова шла ко мне, раскинув свои руки–невод, а я задергалась как выброшенная на стол аквариумная рыбка. Бежать от нее мне показалось нелепым. Я просто не знала, что делать и как уклоняться от этих навязываемых мне объятий. Сейчас я растерялась примерно так же, как однажды на корпоративной пьянке нашего замечательного журнала. Тогда наш генеральный директор сначала весь вечер таскал оливки из моей тарелки, и глаза его делались такими же масляными, как они.
Отправляя в рот очередную блестящую темно–синими боками оливку, он по–бабайски щурился, облизывал свой нервически искусанный палец и грозил им мне, приговаривая: "Ах, Софья!
Это может быть опасно! Очень опасно!" "Еще бы! От пережора и не такие подыхали", – думала я и мило улыбалась в ответ.
Впрочем, месседж босса я поняла довольно внятно и попыталась незаметно слиться с вечеринки. Не потому что я принципиальная противница связей с начальством или убежденная хранительница супружеской верности. Просто босс был нереально противный, и его реально не хотелось.
Конечно же, мне удалось исчезнуть с корпоративной пьянки незаметно. Незаметно для всех, кроме босса.
Он выскочил на меня, широко расставив руки, в лифтовом холле. И начал загонять в гол, делая трубочкой масляные герпесные губы.
В общем, он не соврал, что это реально было опасно и противно.
Я считала себя слишком ценным специалистом, чтобы позволять с собою такие аттракционы. К счастью, вялого пинка в промежность и не слишком меткого плевка в глаз хватило, чтобы остановить ухаживания.
Меня даже не уволили. (Я действительно была сильным профессионалом.) Но вскоре я ушла сама. Осадочек, как говорится, остался.
И вот сейчас, точно так же расставив руки и с такой же подленькой улыбочкой, на меня надвигалась Наташка. У меня уже была отработанная модель поведения в таких ситуациях. Более того, у меня имелся успешный практический опыт. Так что на этот раз и пинок, и плевок оказались куда более меткими.
Наташка, взбодренная моей ногой в паху, изумленно вскрикнула и отступила. И тут же на меня со всех сторон обрушились удары. Я едва успевала прикрывать грудь и лицо руками.
Особенно усердствовала лесбиянка Нина. А мне‑то казалось, что она любит женщин! Возможно, я просто не ее типаж?
Я развернулась и побежала, спотыкаясь о древние головешки и то и дело рискуя навернуться сама, без посторонних толчков и тычков. Я не услышала топота за спиной. Меня не преследова‑ли! Затормозила, развернулась и заорала, захлебываясь слюной и слезами:
- Бездарные суки! Уроды! Идиоты! Фарш! Бесталанные твари!
Ссыкло! Творческие импотенты! Вы мне даже слова не дали в свою защиту сказать!
- И не дадим! – громко и яростно рявкнула в ответ Натка, щеки которой заалели нездоровым румянцем возбуждения. – Поступки говорят больше слов!
Я со злорадством отметила, что эта гнида перестала гаденько лыбиться. Я уже приготовилась выкрикнуть еще что‑то пламенное и обидное, но в толпе началось шевеление, и она снова по–перла на меня, как дерьмо из засорившегося унитаза. Я резко развернулась и снова побежала.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Через полчаса я в солнцезащитных очках на пол–лица уже мчалась к Москве. Нет, я не испугалась. Зато разозлилась изрядно.
Мне нужно было приготовить и остудить месть.
В свою квартиру я вернуться не могла – ведь теперь там жили "очень–разочень замечательные" квартиранты. И я поехала к сыну, которому хотя бы хватило мужских талантов найти девушку с отдельной жилплощадью, и он тусовался на ее территории. Дома никого не оказалось. Я села под дверью ждать. Не стала звонить Петьке, чтобы не нервировать заранее. Приедет – все объясню. К тому же часы уже показывали начало восьмого, очевидно, дети скоро должны вернуться.
Первой появилась Даша. Обнаружив меня, она изрядно забеспокоилась. Она даже как‑то не обратила внимания на мой по–трепанный вид – так обескуражило ее мое появление.
Едва я переступила порог, мне тут же стало понятно, из‑за чего она так задергалась: в квартире царил настоящий бардак. Я решила сегодня быть доброй свекровью и не стала объяснять ей, что неразбериха в доме – это каша и в голове, и в жизни в целом. Пока Даша весенним кабанчиком металась по кухне, смахивая в мусорное ведро остатки какой‑то еды с тарелок, сваливала засохшие чашки в посудомоечную машину, затирала пятна на столе засаленной тряпкой, я изучала обстановку в большой комнате. Не то чтобы я такая уже чистоплюйка, но тут руки мои сами потянулись к делу и начали собирать разбросанные по дивану футболки, книги, бумаги и складывать это все аккуратными стопочками. Когда я нервничаю, какая‑нибудь простая работа руками очень успокаивает, особенно уборка и мытье посуды. Когда‑то давно я прочитала об одном эксперименте, в котором двух мышей помещали в одинаковую стрессовую ситуацию: резкое моргающее освещение, шумы, голод. Из них двоих под давлением стресса выживала та, у которой была грязная шкурка. Она просто начинала вылизываться и отвлекалась от всех этих внешних ужасов, они не разрушали ее маленький мозг и хрупкую психику. Так же и я, "вычищая шкурку", отключаюсь от нервирующей ситуации и потихоньку успокаиваюсь. Но, видимо, сегодня успокоиться мне была не судьба.
Когда я разгребала бумажные завалы на Петечкином диване, то обнаружила кипу старых, отпечатанных еще на фотобумаге фотографий. Конечно, в наше время уже у каждого младенца был цифровой фотоаппарат, но еще оставались места, фотографию из которых можно было получить только на фотобумаге. Я засмотрелась на молодую себя в свадебном платье (почему‑то в загсе выдавали не диск с фотографиями, а два комплекта отпечатанных на глянцевой бумаге снимков). Подморгнула влажным глазом нашему дружному семейству, прогуливающемуся по испанскому парку аттракционов. Усмехнулась первой Петькиной фотографии на паспорт. С удовольствием покопалась в своих девичьих фотографиях, сделанных еще до знакомства с Сашкой и до начала цифровой эры в фотографии. Все‑таки я была прелесть какая хорошенькая! Особенно в том розовом купальнике на египетском пляже. В пресс–туре по винным заводам Франции в простеньких, но удачно подчеркивающих фигуру платьях из Zara я тоже смотрелась очень соблазнительно.
А вот и исторический кадр: я во взятом на прокат шикарном вечернем платье с открытыми плечами и спиной на церемонии вручения нефтяной премии "Энергия" пристаю с диктофоном к вице–премьеру по энергетике. Красотка, однозначно! Не удивительно, что Сашка тогда весь вечер ходил за мною и чуть ли не слюной на пол капал. И фотографировал меня, фотографировал. А потом оборвал мне телефон, пытаясь вручить диск с фотографиями. ("По почте такой объем переслать не реально!") Разумеется, я лишь слегка помурыжила успешного менеджера независимая крупнейшей нефтяной компании – так, для проформы. Чтобы он не очень‑то о себе воображал. Он, конечно, был не "топ", но вполне достойный претендент на звание жениха. Возложенные на него матримониальные надежды Санек оправдал вполне, и уже через полгода мы обменялись кольцами.
Я улыбалась своим воспоминаниям, улыбалась себе и Сашке.
Все‑таки он был очень хороший, жалко, что у нас не сложилось прожить старость вместе так, как мы планировали всю жизнь.
Мы хотели в старости много радоваться и путешествовать. Планировали, что пойдем вместе учиться бальным танцам. А на "золотую свадьбу" прыгнем с парашютом и сделаем татуировки с именами друг друга. Потому что после пятидесяти лет вместе уже глупо хоть чуть–чуть сомневаться, всегда ли мы будем вдвоем, и не придется ли потом эти татуировки сводить. Еще мы хотели заняться музыкой. Я бы научилась играть на пианино, а он – на флейте (с его страстью к куреву духовой инструмент оказался бы очень полезным его легким, им не повредила бы дополнительная принудительная вентиляция). И по вечерам мы играли бы дуэтом, разучивая какие‑нибудь несложные пьесы. Ругались бы, прикалывались, спорили, сердились друг на друга. Я била бы по клавишам, а он бы дудел. Но, к сожалению, всего этого не сложилось. Сашка немного не дожил…
Взгляд мой неожиданно зацепился за незнакомую фотографию из парка аттракционов: четверо в тележке "американских горок". Мужчина, женщина, мальчик и девочка. Я подумала, что, наверное, схожу с ума! С фотографии на меня кричал, смешно раззявив рот, примерно 14–летний Петя. Сашка с вытянувшимся лицом делал губы трубочкой на заднем сиденье и крепко держал за руку… ту самую Таньку–мышь, с критической заметки про которую и начались мои пансионные злоключения. Она панически вцепилась в поручень, мордочка ее походила на восковую маску. На фото она выглядела значительно моложе, чем сейчас, но не узнать ее было нельзя. То же затравленное личико, та же прическа и даже те же сережки с сапфирами в ушах, которые она носит сейчас! Девочка лет семи рядом с Петькой светилась веселым ужасом. По–видимому, это Танькина дочь Катя. Просто образцовое семейство на выгуле. Фига себе! Выходит, Петька сто лет знаком и с Татьяной, и с Катей, да и муж их близко знал. Почему же я тогда ничего и никогда не слышала о том, что у мужа есть такие друзья – библиотекарша в отставке и ее успешный муж–психотерапевт? Я хмыкнула и села. Тут же вскочила и засунула снимок себе в сумку.
Я еле дождалась сына, прямо вся изъерзалась в нетерпении.
Как только он появился на пороге, я тут же кинулась к нему:
- Петя! У меня к тебе есть вопросы!
- Мама, почему ты приехала? Что‑то случилось? – он часто моргал усталыми покрасневшими глазами.
- Да. Кое‑что случилось. Я сбежала из богадельни. Потому что у меня в пансионе вышел конфликт вот с этой дамой, – и я ткнула ему в нос той самой фотографией из парка развлечений. – А теперь, я думаю, тебе стоит о многом мне рассказать.
- Я так и знал, что это была не очень хорошая идея, поселить тебя в том же пансионе, где и тетю Таню, – осел сынок и раздавил собою калошницу на хрупком металлическом каркасе.
- Это Катька не от большого ума решила, что нам будет очень удобно навещать вас и мониторить обеих, если вы будете жить рядом. Можно ездить по очереди.
- Да. Это была, прямо скажем, отвратительная идея, – зло бросила я, еще не вполне понимая, какое место занимают "тетя Таня" и "Катька" в жизни моей семьи.
Я довольно опытный следователь и интервьюер и профессионально выпотрошила Петин мозг, с мазохистским интересом выслушав историю, которую, по идее, мне следовало бы знать давным–давно.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
История эта началась больше 22 лет назад. Я тогда была вполне блестящей 38–летней теткой, обласканной богинями Герой и Афиной, со стабильным достатком выше среднего, положительной кредитной историей, матерью неглупого 7–летнего мальчика, признанным профессионалом журналистики и знатоком турецких курортов, что свидетельствовало об умении балансировать рабочую и личную области жизни. В общем, мало чем отличалась от большинства сверстниц своего круга. От большинства ровесниц меня отличало то, что я все еще была первый раз замужем. Я так давно стала "женой", что с трудом могла вспомнить, как я вообще когда‑то жила одна. Брак наш длился, страшно сказать, уже 17 лет. И его уникальная (для нашего поколения) продолжительность была, по–жалуй, единственным к тому моменту его достоинством.
Мне сложно сказать, когда все это началось, но я четко помню, что когда Петька пошел в первый класс, мы с Сашкой уже очень дежурно улыбались друг другу по утрам и дежурно чмокали друг друга в щеку по вечерам. У нас не было прежней охоты и азарта друг до друга. У нас даже установился разный ритм жизни. Он вставал очень рано – около шести утра – и жил до работы какой‑то своей, по–своему насыщенной жизнью. Бегал в парке, читал, смотрел новости, пил кофе с газетами, отправлял сына в школу. Я же просыпалась только после того, как слышала щелчок замка на входной двери – это значило, что муж ушел на работу. Собственно, этот щелчок и был мне будильником. Я радостно вскакивала и начинала жить своей, отдельной от Сашки жизнью. Чистила зубы, завтракала, садилась что‑то писать к компьютеру и звонить ньюсмейкерам.
Или, если был день планерки, наряжалась и ехала в редакцию.
Забирала сына из школы, делала с ним уроки, болтала с подружками за чашкой кофе и по телефону. Вечером приходил муж, и тут нам уже было чем заполнить вербальные пустоты:
я ему пересказывала планерки и разговоры с героями моих публикаций, он кивал и быстренько ложился спать. Ведь ему же рано вставать, он же жаворонок (хотя, когда мы женились, мы оба считали себя "совами" и подолгу не могли уснуть, болтая обо всем на свете на кухне нашей съемной квартиры). Но теперь все было иначе. Сашка засыпал рано, а я, уложив сына, еще долго шарилась по интернету, читала ЖЖ, смотрела фильмы, пила вино, болтала по аське и ощущала уютный комфорт и одновременно ужасающий вакуум в душе. И ложилась глубоко за полночь – около трех часов ночи. За три часа до Сашкиного пробуждения.
Подозреваю, что мы скатились к этому распорядку жизни сознательно, чтобы реже пересекаться в пространстве и времени.
Иногда я сама не могла понять, почему мы все еще живем вместе, когда эмоционально давно настолько врозь. И мне казалось, что я живу с Сашкой потому, что мне просто не с кем больше жить. А жить без кого‑то я уже не умела. Мне обязательно надо было, запрыгивая под одеяло, нащупывать своей холодной пяткой чью‑то теплую и большую ногу. И я взялась искать другие теплые ноги, которые со временем могли бы заменить в моей постели Сашкины. И довольно скоро появился вполне годный кандидат на эту вакансию.