- Алка, ну хоть сейчас ты понимаешь, что общественное мнение – это пыль? И, в сущности, ты ни в коей мере не влияешь на то, что будут думать о тебе какие‑то клинические идиоты, читающие газеты? Сейчас ты осознаешь всю иллюзорность публичной оценки личности? Тебя наша публика схарчила ни за что ни про что, без всякой твоей вины. И меня за полслова правды уже того и гляди в темном углу придушат. Все‑таки очень глупо выстраивать всю свою жизнь "под общественное мнение". Так можно всю жизнь просидеть за шкафом.
- Ты поступила очень нехорошо, – жамкая фарфором, вяло парировала Алка. – И ты напрасно надеешься найти во мне союзника. В том, что ты делаешь, ты одинока. Даже когда мне так херово, как сейчас, и все меня чморят, я не готова объединиться с тобою. Потому что это разные измерения. Ты переводишь дискуссию в плоскость эстетических оценок. А мы уже переселились в тот мир, который почти полузагробный. И в нем любые оценки неуместны. Трупаки, плывущие по Стиксу, уже не меряются размерами клитора. Единственное, чем они могут меряться, – это скоростью, с которой они приближаются к абсолютному небытию. И чем она меньше, тем лучше. Если ты хочешь оставаться в нашем предбаннике к тому миру, тебе надо пойти и извиниться перед Танькой. И забрать свои слова обратно. Тогда ты еще какое‑то время сможешь жить в этом срединном мире.
Алка говорила медленно и монотонно, как повар в вегетарианском ресторане рекламирует ошпаренный шпинат. И тем ужаснее и больнее было слушать ее слова. Потому что я‑то знала, что она – не из этого теста. Алка из бойцов. Она из тех, кто никогда не сдается и не прогибается под чужую жизненную позицию.
Она как раз из тех, кто навязывает свой стиль жизни. В этой ее покорности большинству был какой‑то душераздирающий самоубийственный настрой.
- Лично я еще помирать не собираюсь. Я, наоборот, намерена еще кому‑нибудь сделать массаж щек, ягодиц и мозга путем точечных, но болезненных ударов. Не надо расслабляться!
- Зачем тебе это? – произнесла Алка. – Не в том смысле, что я не понимаю, для чего ты это сделала. Это‑то мне как раз очень понятно. Я хотела сказать: ты уверена, что тебе это так уж нужно?
- Хм, с чего это ты вдруг решила, что понимаешь мои мотивы и знаешь, ради чего я увлекалась литературной критикой?
- Соня, ты видела тут детей? – строго и с вызовом спросила Алка. – Нет, не видела? Потому что их здесь нет! Все, кто здесь собрались, прожили долгую жизнь и, поверь, кое‑что понимают в людях. А ты вообще прозрачна и читаешься, как эти знаменитые японские лягушки с прозрачной кожей, которых вывели специально для опытов, чтобы ученые без вскрытия могли видеть, что у них там внутри происходит. Так что не думай, что ты такая уж загадка.
- Я не исключаю, что вы все, и правда, видите меня насквозь.
И все‑таки, может, расскажешь мне тогда про меня, мне будет любопытно?
- Ну, приходи вечером ко мне, расскажу.
Алка дожамкала свой ужин. Аккуратно положила вилку и ножик крест–накрест на тарелке. Промокнула губы салфеткой, не оставив на ней даже крошечного следа, и растворилась в дверном проеме.
Как же меня запарили люди, которые думают, что все про меня понимают! Что она может понимать про меня своим куриным мозгом, который даже такую простую жизненную задачу, как сохранение семьи, решить не смог! Но на всякий случай вечером я собиралась сходить к Максимовой. Все‑таки интересно, какой образ "меня" сложился в массовом сознании.
После ужина я заглянула в нашу избу–читальню, чтобы набрать новых текстов–мишеней для своей искрометной критики. Я уже не боялась с кем‑либо поссориться, потому что усекла, что меня теперь никто здесь не любит. Так что терять нечего. Когда я с кипой страниц под мышкой выходила из читальни, путь мне преградила группа аж из троих сбиров. Верховодил группой тот самый Димон–рыбак.
- Положи на место! – скомандовал он.
- Еще чего! Дима, не лезь туда, куда тебя не просят!
- Пассажирка глухая! – с нехорошей ухмылочкой пожал плечами старый пердун, оглядываясь на своих товарищей. – Придется объяснять иначе!
И троица начала вырывать у меня страницы, активно пихая в бока и толкая в грудь.
Я была готова к сколь угодно затяжной и жестокой моральной битве. Я выдержала бы эмоционально–интеллектуальное противостояние уровня Троянской, Столетней или даже Первой мировой войны. Но оказалась совершенно не подготовлена к такой ничтожной физической схватке. Все‑таки я привыкла жить среди другой публики – той, где самые тяжелые оскорбления наносились вербально, и даже мордобои происходили в чистом ЖЖ–поле, а противники посылали друг против друга полчища букв. А тут, как выяснилось, не брезговали такой вот старомодной и брутальной манерой отстаивать свою позицию, как просто съездить противнику по морде и существенно ткнуть его под дых. Невзирая на гендер и прочие условности.
Честно говоря, я последний раз дралась почти 50 лет назад, еще в школе. Когда мы с одноклассницей не поделили шкафчик в физкультурной раздевалке и, схватив друг друга за волосы, долго и синхронно тыкали одна другую лицами в кафельный пол. С тех пор больше никто ни разу не посягнул на мое физическое "я" – все больше попинывали в самомнение. Конечно же, мужикам удалось отобрать у меня тексты–потенциальные жертвы. Впрочем, я проявила неожиданную для себя прыть и пару раз хлестнула стопкой бумаг Димана по щекам. Одного из его вассалов ловко укусила за руку, а третьему расцарапала щеку и вырвала седой клок волос. Они меня тоже потрепали – позже я обнаружила, что в ходе потасовки мне даже оторвали бретельку лифчика, посадили синяк на руке и сломали ноготь.
Я была ошарашена бесцеремонностью и архаичностью выбранного ими способа решения конфликта, так деморализована, чувствовала себя такой беспомощной, что просто задыхалась. Мне буквально не хватало воздуха. Возможно, именно из‑за этой гипоксии мозг повел себя странно и забросил меня вместо собственной комнаты, куда следовало бы направиться, чтобы умыться и привести себя в порядок, прямиком к Алке. А, возможно, я направилась к ней, потому что последнее, что я услышала до нападения – ее приглашение.
Я сидела перед нею пунцоволицая, в любой момент готовая разрыдаться. Алка молча наполнила джакузи, усадила меня в булькающую воду и поставила на бортик рюмку коньяка. Я выпила его, не почувствовав вкуса. Но уже через пять минут меня отпустило, тело обмякло, и ноги безвольно подрыгивали в воде под напором гидромассажных струй.
Алка с удовлетворением отметила перемену в моем состоянии, сбросила свой халат и тоже залезла в ванну. Наверное, при других обстоятельствах эта ситуация – две голые тетки в довольно‑таки небольшом джакузи – показалась бы мне довольно порнографической и неприемлемой. Но тут мне даже приятно было, что рядом со мною есть другой человек – теплый и живой. И он очень близко и совершенно без панцыря. И с ним даже можно случайно соприкоснуться бедром.
- Ты хоть поняла, за что они тебя на абордаж взяли? – беззлобно спросила Алка.
- Видимо, считают Таньку гением и светочем современной литературы, – усмехнулась я. – Кретины!
- Другие версии есть?
- Да версий может быть сколько угодно! – махнула рукой я, обдавая Алку дождем брызг. – Может, просто она им как женщина нравится? Это, пожалуй, даже более вероятно. Я вот всегда замечала – чем невзрачнее и пришибленней тетка, тем больше у мужиков желания ее защищать. Они себя более брутальными на фоне таких замухрышек чувствуют, вот и рисуются. Вот тебя бы, такую роскошную, они в этой ситуации, конечно, защищать не стали бы!
- Ошибаешься! Если бы ты вдруг мои тексты раскритиковать решила, то и меня весь пансион бросился бы тут же защищать.
Не менее рьяно.
- Да что ты говоришь?! Ага, ага! Прямо разбежались! То‑то я смотрю, они все бросились утешать тебя в дружеских объятьях после облома с завещанием.
- Облом с завещанием – это одно. А нападки на здешнее творчество – это другое.
Теория Максимовой о большой взаимовыручке в стане пансионеров и яростной взаимоподдержке творчества друг друга была такой: все эти люди, погребенные в 200 километрах от своих прежних жизней, долгие–долгие годы серьезной и ответственной взрослой жизни отказывали себе в творчестве, в игре. Они жертвовали этим во благо кого‑то или из опасений оказаться не состоятельными на этом пути. Тут же они снова впали в детство и вместе с детской бесшабашностью обрели и ребяческую смелость, и решимость писать, сочинять музыку, рисовать. Они делают это так, как делают малыши – не натужно, в удовольствие, не очень‑то задумываясь о галереях, литературных премиях и прочих "досках почета". Но при этом они и столь же обидчивы, как дети. У них уже нет тех тормозов, которые должен иметь в себе "каждый взрослый, культурный и образованный человек", обязанный со вниманием выслушивать любую критику и вдумчиво рассматривать каждую прилетевшую в его сторону какашку. Наоборот, они могут с первозданной непосредственностью, кинуть эту какашку назад – в того, кто первым начал. Да еще и своих послать по тому же адресу.
Потому как каждая малейшая придирка, каждое обидное слово воспринимается ими как яростное покушение на их священное право, на их последнюю радость и прибежище – на счастье творить свободно.
- Так что советую тебе перестать кидаться литературно- критическими камнями, а то тебе может стать совсем несладко, – почти по–дружески предупредила Алка.
- Спасибо, конечно, за разъяснение местной философии, – фыркнула я в ответ. – Но я, пожалуй, не воспользуюсь твоим советом. Хотя бы потому, что для меня литературная критика – такое же свободное творчество, как для них – их буковки и рисуночки. И я также, может, всю жизнь хотела попинывать бесталанных художников и писателей, как тем хотелось писать и рисовать. И ограничивать свою собственную свободу ради своего и их комфорта я не собираюсь. Мне, в принципе, тоже нечего особенно терять. И я тоже в том возрасте, когда уже не боюсь подраться за свой кайф. Мне теперь не надо быть ходячей милотой и всем нравиться.
- Дело твое, я предупредила. От всей души, – Алка пожала костистыми плечами, приподняв их над водой, и я убедилась, что декольте у нее действительно сморщенное, как я и предполагала. На коже уже заметно проступала старческая пигментация – как желтые масляные брызги на стене возле кухонной плиты у хозяйки–неряхи. Я внутренне порадовалась сравнению: моя кожа с возрастом, наоборот, приобрела нежно–уязвимый вид розоватой и сухой рисовой бумаги.
Я поняла, что засиделась, и стала вылезать из джакузи. Пока я обтекала на резиновом коврике и растиралась махровым полотенцем, в голову пришла совершенно гениальная идея.
- Алка, а хочешь, я тебя разом со всем нашим пансионом помирю? Будешь опять "звезда номер один"? Это совсем несложно!
Эти идиоты опять начнут носить тебя на руках и называть лучшей писательницей богадельни?
Алка для приличия чуть–чуть посопротивлялась моей затее, но по возбужденному румянцу, разлившемуся по ее выступающим скулам, я поняла: идея ей нравится. Ей, и правда, хотелось бы снова влиться в старческую тусовку и блистать в ней примабалериной.
- Только без обид, о'кей? – покровительственно уточнила я, стоя в дверях комнаты Максимовой. – Это наш с тобой секрет, и никто не должен знать. Иначе твое положение сделается еще хуже, чем сейчас. Усекаешь?
Алла кивнула.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Оживить всеобщую любовь к Максимовой оказалось совсем не сложно. Ругательная рецензия на ее бездарные книжки уже давно пульсировала в чреве моего ноутбука. Оставалось ее просто распечатать и развесить на видных местах до завтрака.
Фланируя между столиков в легком сарафане и короткополой соломенной шляпке, я с удовольствием видела по лицам питающихся, что они уже вкусили моей вербальной отравы, и она вызвала в них глубокое волнение желчи. Признаться, я ожидала, что кто‑нибудь набросится на меня в истеричном запале прямо тут же, среди тарелок с кашками и фруктовых салатов.
Но все только молча таращились на меня и поигрывали желваками, тщательно перемалывая пищу. Никто не проронил ни слова в мой адрес. Я даже как‑то слегка разочаровалась. Неужели мне так быстро удалось загнать этих мелких хищников на тумбы всего вторым ударом хлыста? Ну и слабый же народец!
Не могут оказать сопротивления дрессировщику–одиночке!
С завтрака я возвращалась с видом королевы–победительницы.
Прямо какой‑то Елизаветы I. Но радовалась я рано: в комнате меня ждало письмо. Его просунули под дверь, пока я давилась крупно порезанными кормовыми бананами в столовке. Послание кратко, но увесисто угрожало:"Дрянь! Ты не поняла по–хорошему, будет по–плохому. Тебя предупреждали. Приходи сегодня в 15.00 за сгоревший магазин и защищайся. А если ты не придешь, то:
А) ты проиграла и сдалась, Б) тогда мы придем к тебе сами, только ты уже не будешь знать ни места, ни времени столкновения.
PS: Советуем приготовить к 15.00 речь с извинениями и искренним раскаянием. Это в твоих же интересах".
Письмецо меня изрядно повеселило. Я прямо ржала в голос.
Но к смеху примешивалось какое‑то нехорошее чувство реальной опасности. Оглядываясь, я бесшумно прокралась по темному коридору, перекатываясь с пятки на мысок. Свет в это ущелье проливался лишь из окна в торце здания. И когда днем выключали электрическое освещение, то воспаленному воображению в каждой дверной нише мерещилась притаившаяся темная фигура.
Осторожно поцарапала дверь Максимовой. Никто не открывал.
Сунула маляву в карман сарафана и с независимым видом по–плыла на улицу, неестественно выталкивая лопатками грудь вперед, чтобы придать себе как можно более величественный и спокойный вид. Но сердце металось внутри бешеным кроликом. Чем дальше, тем больше я склонялась к выводу, что за пафосными строчками письма скрывался очень короткий месседж: меня будут бить! Опять?!
Цвет общества возлежал на шезлонгах во дворе. Противник сгрудился в тени тополей, источавших аромат средства для дезинфекции. Алка расположилась в центре и наслаждалась всесторонними "эмоциональными поглаживаниями". Я делала ей страшные глаза, пытаясь взглядом выманить на тет–а-тет. Я хотела точно знать: зачем меня вызывают на пустырь за сгоревшим магазином? Действительно ли мне собираются накостылять? Но Максимова, видимо, уже списала меня из актуальных и достойных ее внимания персонажей, посчитала "отработанным ракетным топливом". Она отводила свою мордочку и даже демонстративно опустила на нос солнцезащитные очки. Вот сука все‑таки!
Натка тоже была в компании Алкиных утешителей, но расположилась как‑то с боку с кипой бумаги. Она читала и делала на полях пометки. Я подсела к ней.
- Что изучаешь? – спросила я.
Все вокруг тут же замолчали и уставились на меня и на Соколову выцветшими старческими глазками. Даже не пытаясь делать вид, что не подслушивают. Наоборот, они нарочито пучились в нашу сторону своими склизкими карасьими взглядами, демонстрируя, что я здесь – лишняя.
Но Натка держалась хорошо. Она ничуть не смутилась.
- Да вот, Ваган прислал разные сценарии посмотреть, чтобы я заценила их с профессиональной точки зрения и высказала свое мнение.
Я тоже уткнулась в бумаги.
- Ой, смотри, какой смешной диалог! – я схватила Наткину ручку и нацарапала на полях "надо поговорить".
- Да, и правда! – задумчиво протянула Соколова, забирая у меня страницу. – Пожалуй, стоит обратить на этот сценарий внимание.
"Через 30 мин. у тебя", – приписала Наташка рядом с моими каракулями.
- Ну не буду тебе мешать, работай, – я встала и пошагала к корпусу.
- Вот, посмотри, что я сегодня получила, – обрушилась я на Натку, как только она переступила порог. – Я правильно понимаю, что они собираются меня бить?!
- Да, скорее всего тебе навешают, если ты, конечно, публично не покаешься, – довольно равнодушно подтвердила Соколова.
- Что за дикие люди! – я прямо булькала от негодования. – Что за варварский способ решать конфликты! Они же не в пещерном веке, а в 21–м! Все противоречия надо решать в диалоге, в дискуссии.
- Даже не надейся, – хмыкнула Наташка. – Здесь все люди пожившие, опытные, видевшие жизнь. И все прекрасно знают, что никакой диалог не способен кардинально и моментально разрешить конфликт. Что все эти "переговорные процессы" и "мирные конференции" просто дают противникам время накачать мускулы и запастись оружием. А как только один из них посчитает, что уже достаточно подготовлен к войне, он тут же вылезает из‑за стола переговоров и начинает лупить собеседника по мордасам. Оставь эти сказочки про примиряющую дискуссию для детей. Ты же смотрела новости по телевизору, в курсе, что бывает после "мирных переговоров" – хоть в Чечне, хоть в Израиле, хоть в Югославии, хоть в Ливии – самый жестокий и кровопролитный этап войны. Потому что противники успевают подтянуть к схватке все свои ресурсы. Поэтому лучше подраться сразу, пока соперники еще не полностью мобилизовались. Тогда они не все успеют кинуть в топку, кое‑что останется, чтобы потом восстановиться для мирной жизни.
- Вот бреееед! Прикинь, приехать проводить спокойную старость среди пасторалей и оказаться в такой заварухе?! Я в шоке!
Меня уже заметно подколачивало в ожидании предстоящей сходки. Натка накапала мне пустырничку для релаксации. Уговорила медленно и глубоко подышать. Стало немного легче.
- Мой тебе совет, – медленно поглаживая меня по голове, нараспев уговаривала Соколова. – Приди и извинись. Скажи, мол, так и так, дорогие друзья и соседи. Я не знала, насколько важно для вас то, что вы делаете. Что в этих рассказах и повестях для вас каждая буква искренняя и выстраданная, и вы давно хотели выговориться. Я сейчас поняла, как это подло было с моей стороны бить вас по рукам обухом. Пожалуйста, рисуйте, пишите, танцуйте, сочиняйте музыку и лепите. И будьте счастливы. И я буду писать и плясать вместе с вами. Потому что творчество – это не конкурентная зона, где мы должны меряться амбициями. Творчество – это общий Эдем, где для каждого найдется свой райский уголок, и он, созданный Творцом для всеобщей радости, бесконечен и доступен каждому. Вот так вот скажи и можешь даже слезу пустить. Но не такую жалкую, как от страха.
А такую умилительную, просветленную, как будто увидела сходящий благодатный огонь в Храме Гроба Господня. И можешь даже начать обнимать всех по кругу. Прямо бросайся на каждого, тыкайся мокрым носом шею и обнимай–обнимай. Поняла?
Красивая будет сцена!
- Вот еще! – я возмущенно подпрыгнула на диване и сбросила Наткину руку со своей головы. – Потакать этим идиотам в их псевдокреативном поносе? Позволить им и дальше засорять информационное поле? Да еще и самой же вытереть ноги о собственную гордость? Нет уж! Пусть уж лучше они сломают мне ногу! Или пусть убедят меня, докажут мне, что они – талантливые, избранные, поцелованные богом, действительно имеющие право выделываться и строить из себя художников.
Я готова к предметной дискуссии.