Гэл! Я вспомнил. Значит - сегодня... Полтораста лет перед этим Тароге поднялся за пределы солнечной системы, чтобы никогда не возвращаться. С ним было двадцать человек детей. Взрослых было всего трое: Тароге, инженер Ставант и жена его Лопэ. Потому что путь их должен был длиться более тридцати наших годов. "Победитель пространства" Тароге нёс нужное количество конденсированной энергии пищевых экстрактов; но если бы на планетах ближайшей звёздной системы не нашлось доступных условий для жизни, все должны были бы погибнуть. Тридцать лет! О них, об этой жизни в межзвёздной пустыне, были написаны поэмы... Я знаю, тебе будет очень интересна эта деталь: помнишь мои вирши - "Империализм Солнца"? Их свертели на цигарки в Саянах. Тема одна и та же...
Тароге нашёл планету, подобную нашей. Она получила имя: "Генэри", в честь первого ребёнка, родившегося там. План Тароге был прост. Люди должны были размножиться, построить город, заводы, машины, наполнить истощённые конденсаторы энергией и потом через столетие кто-нибудь должен был вернуться в Лоэ-Лэлё. Вокруг, с одной стороны, расстилалась огромная равнина, покрытая красноватой травой, в рост человека, наполненной бесчисленными существами, с другой, за небольшой речкой, начинался лес и вдали снежные непроходимые горы. Это была экваториальная полоса с ровным и тёплым климатом. Люди построили дом из обожжённой глины и посадили хлеб. Жатва была обильной; но что могли сделать несколько человек на планете, в полтора раза превосходящей наш мир? Тогда Тароге начал поиски неведомого случая. Через год, в плодородной долине, немного севернее тропика, генэрийцы встретили становище темнокожих. Они знали богов, огонь и оружие. Новые белые боги взяли их детей и много молодых женщин, а мужчин заставили строить глиняные дома. Женщины рожали расу полубогов, ни белых, ни тёмных. Старые колдуны племён собрали совет и решили обмануть выходцев неба. В одну ночь они снялись и ушли в дебри со всеми людьми; но повелители настигли беглецов. С помощью чудес и смерти они подчинили их и вернули в прежний плен.
Через 60 лет в глиняном городе Тароге было более 300 человек, говоривших на языке Гонгури, и ещё больше детей, учившихся в настоящей школе. Доменная печь озарила заревом заросли Генэри, жидкий металл послушно стал принимать форму машин. Приближался день, когда старые конденсаторы победителя пространства должны были снова наполниться радием; но неожиданная опасность отдалила победу ещё на много лет.
Тароге умер от змеиного яда. Темнокожие рабы считали его вождём пришельцев. Один из туземцев, Умго, понял, что если ударить белого дубиной, он умрёт даже скорее, чем зверь. Этого нельзя было сделать только потому, что другой белый тотчас же направит смертельный огонь из трубки, которую всегда держит рукой в кармане. Умго ненавидел победителей. Его мысль была медленна и упорна. И вот однажды он исчез из города вместе с дюжиной других обученных дикарей. На этот раз их нельзя было найти; но через два года они появились с тысячами коричневых воинов соседних становий. Умго научил часть из них употреблять лук и деревянные стрелы, чтобы убивать невидимым из-за угла. Вокруг него объединились все ограбленные племена. Первыми погибли рабочие, копавшие руду в горах. Потом воины окружили школу и перебили полубелых детей. Женщины сбежались на их крик и потерялись в толпе. Когда генэрийцы сумели организованно пустить в ход оружие, половина их многолетнего труда была уничтожена или обесценена.
Умго не был убит. Он увёл племена в дебри и горы. С тех пор заросли стали непроходимыми. Пришлось строить укрепления и ввести боевые отряды для походов за рудой и охраны.
Война длилась более двадцати лет, прежде чем был закончен межпланетный двигатель, унёсший Гэла. И вот теперь город Лоэ-Лэлё построил десять победителей пространства, в пять раз превосходивших корабль Тароге, чтобы пополнить светлокожей расой и могучим оружием порядевшие ряды колонии Генэри.
Рунут помрачнел. Быстрые видения истощали ясность моей мысли. Я бормотал. - Так вот почему старый пьяница крикнул мне сегодня противоестественное слово: "Война!" Вот почему у Гэла такое томное лицо и глаза слишком широко расставлены друг от друга!
Внезапно я почему-то вспомнил Голубой Шар, и ночные кошмары снова овладели мной.
Что с тобой, Риэль? - спросил Рунут.
Ах, - ответил я, - как бы мне хотелось явиться между ними и смести лучами смерти и тех и этих... и тех и этих! Я погружался в прошедшие века и в будущее, - всё становилось расчётливее, но убийств совершалось больше... О, как можно так быть! Как можно, когда всё это здесь, рядом, как можно...
Я взглянул на Рунут и вздрогнул. Это действительно было безумие.
- У тебя опасный бред, Риэль, - услышал я. - Нельзя безнаказанно в несколько лет молодости совершать работу целой жизни. Если бы ты остался у нас, ты не прятал бы своих мыслей, мы трудились бы вместе, и человечество приобрело идеи твоих изобретений и твои открытия закономерно и безболезненно; но в Лоэ-Лэлё, с её культами, празднествами, индивидуализмом и громадным гипнозом, ты был захвачен эгоистической страстью, более сильной, чем твоя воля. Ты мог бы стать таким же счастливым, как Сэа, и потом таким же, как я; а теперь разве ты счастлив?..
Рунут был прав, и я дал ему обещание, что я буду жить с ним, в Танабези. - "Только не теперь", - добавил я невольно. Я рассказал о Гонгури. Рунут немного успокоился, но, вероятно, его надежда исчезла в тумане подсознательных тревог так же мгновенно, как моё тело, брошенное слишком резким движением в облака, озарённые пурпуром и киноварью заката.
Ждала ли меня Сэа, не знаю...
Может быть, я неверно передал впечатления этого вечера. Я думал о другом. Я вижу, сквозь голубоватый дым, гениев Ороэ за каменным столбом, в большом зале. Высоко, словно невидимые жаворонки, пели струны. Невидимые автоматы приносили нам розы и фрукты, и сок Аоа. В зеркалах, в полированных геометрических поверхностях, отражались светящиеся шары - светильники, лёгкие, как воздух, бесшумно блуждавшие между нами. Голова Гонгури лежала на моём плече. Я знал - Гонгури меня любит. Я слушал Гэла. Он был силён и крепок, ему было более ста лет. Он жадно насыщался и, как все ограниченные люди, очутившись в центре великих событий, рассказывал громко и пространно о жизни на Генэри. Я видел... Умго, с лицом ночного человека, раздвигает папоротники, бесшумно, как рысь; Тароге, убийца и гений, обдумывает план глиняного города... И я ловил себя на смешном вычислении, во сколько раз скорость мысли превосходит скорость света?
Юноша поэт, светлоглазый Акзас, влюблённый в Гонгури, подошёл к нам, улыбающийся, бледный. Акзас был одет в драгоценную ткань, и мы жалели его. Одежду носили только старые люди; молодым она назначалась эстетической комиссией, чтобы скрыть недостатки тела. Я услышал напряжённую декламацию, отрывок из той же старинной поэмы "Ад", которая вспоминалась мне, когда я смотрел на Землю.
Тогда настала тьма. Я ввержен был
В холодное бескрайнее пространство,
И пустота рвала мне грудь и душу;
Осталось только тусклое страданье,
Такое скучное, что показалось,
Мильоны долгих лет прошли, когда
Часы отметили одну секунду...
"Я это знал", - промолвил я с тоскою.
Быстрым взором памяти я развернул земные картины, и мне также показалось, что я прожил годы в ту изумительную ночь. Я спросил Гэла:
- А что, те новые люди, ушедшие сегодня на помощь, опять будут насиловать женщин и отнимать их детей?
Гэл засмеялся.
- Ты думал, - сказал он, - что жизнь это только то, о чём говорят в школе?
Вот уже второй пьяный старик глупо оскорбил меня сегодня. Гнев непривычно сдавил мне скулы, я встал и сказал Акзасу:
- Молчите! Что ваши стихи? Хотите, я покажу вам настоящий ад?
Настала тишина. Гэл усмехнулся. Тогда я рассказал о странной породе человекообразных, найденных мной в голубом фосфоресцирующем шаре. Я не удержался и рассказал о многих земных видениях, за исключением слишком нестерпимо стыдных, и, наконец, заговорил о самом поразительном, о возможности великого Риэля иного мира, созерцающего нашу страну из непредставимых пространств. Те существа, быть может, настолько же превосходят нас, как мы карликов частицы Голубого Шара; может быть, они вовсе не зависят от стихий, может быть, они непосредственно обращаются друг с другом и обладают нечеловеческой способностью познавать сущность вещей...
Вдруг, рассекая мои тревоги, раздался радостный голос:
- Как это прекрасно!
Я замолчал, опустился. Везилет заговорил о том, что поток жизни более безграничен, чем мы думали. С каждым взмахом маятника создаются, развиваются и умирают бесконечные бездны миров. Всегда и везде жизнь претворяет низшие, обесцененные формы энергии. Мир идёт не к мёртвому безразличному пространству, всемирной пустыне, где нет даже миражей лучшего будущего, а к накоплению высшей силы:
- И над всем главенствует мысль! Мы ещё не знаем её действительной силы. Может быть, она зажигает солнца!.. И вот Риэль открыл, что она вездесуща. Как это прекрасно!..
Я вспомнил цикл идей Везилета. Жизнь растёт. Мир оживает. Материя постепенно станет жизнью, а жизнь сознанием. Может быть, когда-то Вселенная была сознанием, ворвавшимся в звёздную туманность от неведомого творческого порыва. В юношеских своих стихах Везилет говорил о двух бескрайних сферах сознания, слившихся в любви. Так родился Мир. Не отсюда ли, не от неосознанной ли памяти уродливая идея Гога? - Я смотрел на прекрасный лоб Везилета и видел жреца, слизывающего с широкого ножа кровь. Это ведь тоже сознание. Оно казалось мне чёрным, поглощающим светлую мысль в странной интерференции. Мысль! Можем ли мы ещё говорить о ней? К чему привели нас тысячелетние исследования психической энергии?.. Мне хотелось разбить доводы Везилета, я смог бы сказать так много; но я ощутил в себе большое безразличие и промолчал.
Прямые губы Акзаса, с лёгкой атавистической тенью, как у Марга, раздвинулись: "Я с нетерпением жду, Риэль!"... Я знал, что он не был из числа "Хранителей Тайн". Это меня волновало.
Гонгури, Везилет и ещё несколько человек последовали за нами.
Мы летели над звёздной улицей. Огненные потоки шли по контурам зданий, отражаясь в нижних зеркалах. Грани вершин Дворца Мечты бросали чистейшие лучи фиолетовой части спектра, такие мощные в своих элементарных тонах, каких нигде никогда не бывает в мире. Сияющие корабли отделялись от плоских крыш, поднимались, ускоряя полёт, реяли и мелькали как метеоры. Низкий тембр огромной жизни едва касался сознания, и трудно было отличить, когда кончалась музыка лучшей и начиналась музыка струн. На северо-западе, где поднимался Звёздный Путь, на горбе каменного мыса маячил силуэт дворца Лонуола. Дворец был покрыт светящимся веществом и горел ровным голубым светом, отражаясь в зыби океана, живой и воздушный, как сказочный дух. Гонгури держала меня за руку и тихонько импровизировала бессвязно:
Лоэ-Лэлё и Звёздный путь.
Риэль,
мы дети великанов.
Великий ветер океанов
Мне голову кладёт на грудь.
Риэль,
забудь...
Риэль, забудь мираж экранов.
Лоэ-Лэлё и Звёздный Путь.
Ночные бризы океанов
Нам голову кладут на грудь.
Риэль -
забудь...
Полёт!
Мы опустились в той самой комнате, где я начал свой день. С изменившимся лицом Везилет смотрел на статую мыслителя и на Голубой Шар, вырванный мною из его руки.
- Мозг Неатна! Риэль, неужели ты не знал?
Нет, я опять забыл. Память моя была перегружена слишком односторонне. Я вспомнил предостережение Рунут...
Умирающий Неатн, близкий к той черте, где бесконечность гениальности переходит в бесконечность безумия, велел своему ученику Дею каким-то неведомым способом препарировать его мозг. Дей исполнил желание своего учителя, и с тех пор мёртвая ткань засияла с непонятной постоянной силой.
Мысль, электроны света. Мир... Мозг... непонятно... - забормотал врач.
Что с тобой, Митч?
Так. Это я говорил во время твоего сна. "Мир... мозг... непонятно": Мир - мозг Неатна!
Гелий побледнел.
- Ты хочешь сказать?.. Да... В этот момент я - Риэль - впервые проникся безнадёжностью вставшей пред мной загадки: может быть, ничего не было, может быть, сон?
Везилет, волнуемый совсем особенным любопытством, поднялся к моей машине... И вдруг остановился; и все внезапно замерли и умолкли.
В окне стоял человек, одетый в простую одежду чёрного или скорее тёмно-серого цвета, откуда ещё резче выделялось его белое невиданное лицо. Он помедлил, взглянул нам в глаза, и его черты отразили спокойствие и рассеянность. Это был Лонуол. Он медленно поднял тонкую серебряную трость, раскалённую на конце током, и коснулся поверхности Голубого Шара. Изумительное вещество вспыхнуло огромным розоватым пламенем, и скоро от него остался только чад.
Когда я очнулся от гипноза, Лонуола уже не было. Некоторые части моей машины оказались испорченными, и наблюдения стали невозможны. Акзас подошёл ко мне и спросил заученным тоном: "Уверен ли ты, Риэль, что всё, о чём ты рассказывал, не приснилось тебе прошлой ночью? Вспомни, - ты очень утомлён"...
- Я думаю об этом, - ответил я.
Везилет бросил на меня короткий тревожный взгляд и подошёл к окну, где неподвижно стояла Гонгури, смотревшая на звёзды. У меня кружилась голова. Может быть, причиной нездоровья был чад, оставшийся после сгорания шара... И ещё, всё время меня мучило представление, будто я вдохнул ту частицу газа, где находилась Земля. - "Так что же мне сделать, что сделать?" Я старался воплотить какое-то смутное решение. Потом, внезапно, я увидел свет, подобный мысли Архимеда, когда он воскликнул: "Эврика!"
Я ушёл в мою любимую чёрную комнату. Её стены образовали восемь углов, одна из них, с огромным окном, не была параллельна противоположной. В глубине со звоном падали светлые струйки воды, и блики света и звуки тонули в мягких поверхностях чёрной материи. Мраморные статуи в нишах казались летающими в темноте. Между ними качался тусклый диск маятника. В трёх плоскостях, на потолке и на противоположных стенах, заключались три зеркала. Я заглянул в их призрачные пространства и увидел там себя, - странно изменившийся образ, радостный, почти нечеловеческий. С каждым взмахом маятника, думал я, "жизнь осуществляет своё назначение, и скоро я постигну его, и постигну, что неё я - Риэль - в этой смене существований". Я клялся жизнь свою отдать ради достижения истины и потому, подойдя к медленным часам, достал из ящичка, вделанного в них, заветный яд.
- Риэль! - позвала меня Гонгури.
Я спрятал драгоценное вещество и пошёл ей навстречу.
Риэль, - говорила она, -ты нездоров, тебе надо принять лекарства и отдохнуть...
Да, я очень устал, Гонгури; я хочу большого покоя, - сказал я.
Мы подошли к окну.
- Ты видишь перед нами этот сад с тёмными силуэтами деревьев, дальше ты видишь горы, и представляешь море, и наш город, и более смутно, весь наш обширный мир с его великим человечеством, любовью, красотой... Выше! Скоро Лоэ-Лэлё превратится в неясное пятнышко, потом обрисуется громадный контур нашей планеты... Дальше! Наш мир перестал существовать для нас. Мелькают звёздные системы, косматые туманности, остывшие солнца, и потом нас окружают большие провалы... Дальше! Звёзды сближаются в поле зрения, и скоро вся видимая вселенная становится маленькой ограниченной кучкой яркой пыли. В отдалении появляются другая, третья, множество таких же звёздных скоплений. Мелькают миры, исчезают в перспективах, словно разнообразные предметы, когда быстро летишь невысоко над землёй и смотришь назад... Дальше! Звёзды наполняют видимое пространство, оно начинает казаться более плотным и, наконец, превращается в маленький шар, излучающий бледно-голубой свет... На мгновенье мы теряем сознание и потом вспоминаем, что мы здесь, в Лоэ-Лэлё. Ничто не изменилось. Пред нами тот же сад, полный цветов, вдали горы, где-то должно быть море, дальше город и весь остальной неподвижный громадный мир... А вверху небосвод, полный знакомых звёзд, -тоже неподвижных... неподвижных для нас... я устал, Гонгури...
Она приласкала меня, и я думал: "Да, как это бессмысленно мучиться из-за того, что всегда одинаково..."
Неизмеримость - прекрасна, потому что пред ней равны все пространственные величины, и вот любовь становится больше мира... - Но как мне было сказать? Я не мыслил, я ощущал её. Это было пустое - щемящее, тошнотворное. Оно было во мне. Как это скажешь?.. "Человеку не дано последнего знания, и это прекрасно!" Я соглашался с Гонгури и думал: "Сейчас я проверю"...
Забудь о своём сне, о своей страшной земле, Риэль, - длилась далёкая речь. - Утром мы полетим с тобой вместе в поля, где растут лилии долин, и в рощи Аоа. Мы будем смотреть на радугу в брызгах водопада и ловить голубых птиц. Потом мы войдём в мой корабль и улетим на острова Южного океана. Там, я знаю, в пустыне, есть одинокий атолл. Мы будем там одни. Долго...
Да, - прошептал я. Забываясь в ярких эдемах, мы сидели, обнявшись, на пушистой шкуре чёрного зверя. Иногда я начинал дрожать от странного волнения, и это беспокоило Гонгури.
Пустяки, - сказал я, - бессонная ночь и усталость. Сейчас я приму успокаивающего лекарства, и всё пройдёт.
Тогда я вынул частицу пурпурового вещества и проглотил её. Потом я выпил воды, и мне стало спокойно.
Мы говорили о красоте и величии жизни, о любви и цветах, растущих на великолепных склонах гор. Я ощущал, как постепенно безболезненно умирает моё тело, и, забываясь, уносился в сияющие выси. Скоро Гонгури заметила неестественный цвет моего лица и замедленное биение моего сердца. Она быстро осветила комнату и, взглянув мне в лицо, поняла всё.
Я закрыл глаза и лежал неподвижно.
Вдруг я услышал голос Ноллы и другие светлые голоса.
- Риэль, бедный Риэль, - говорила она, - мы не можем тебя взять с собой, потому что ты убил себя.
Внезапное смущение заставило меня в последний раз поднять веки.
- Риэль, бедный Риэль, - едва слышно повторял Везилет, - он не знает, что самоубийство не может раскрыть ни одной тайны.
Вдруг мне показалось, что это не Везилет, а Лонуол.