8
Прошел слух, что Тереховы в своем доме ребенка прячут. Будто этот ребенок урод немыслимый, Спирька его в городе украл. Злые языки, свивали небывальщину…
Пробовали бабы к Марии подступать. Она сроду не врала, потому - молчит. Зубами поскрипывает. Раз не выдержала, одну бабенку ехидную на ледяной дорожке у колодца "нечаянно" задела. Та с полными ведрами "загремела".
Гоша на дворе истошно залился, хрипит, цепью звенит зло. Значит, чужой на двор. Спирька к окну: мать-честна, Горохов калитку открывает, на кобеля строго смотрит. Еле успел Улиту на печь спрятать.
Сел Горохов на лавку.
- Терехов, тут мне со всех сторон про какого-то ребенка говорят, что укрываешь ты его. Что скажешь?
Спирька ответить не успел, в это время Мария в избу вбежала. Дышит тяжело, запыхалась, видно, издалека участкового увидала.
- Так что? - Горохов спрашивает. - Где у вас ребенок? Чей он?
- Врут! - рявкнула тяжким, басом Мария. - Все врут! Нет никого.
Хотела еще что-то сказать, но голос сорвался, повернулась к Спирьке - подмигивает. Горохов знак тут же приметил, нахмурился.
- Давайте без шуток! Есть ребенок? Если есть, обязан я знать как участковый - откуда, чей, как появился?
- Нету никого! - Мария свое бухает.
Спирька глянул, ужаснулся - вросла баба в пол, прямо обронзовела, неподвижной горой стынет. Памятник, не баба!
Горохов встал с лавки, по избе прошелся. Ненароком на цыпочки привстал, на печь и… "Трах!" - это Мария плечо милицейское на полметра вниз прибила, руку кинула на погон. Не должность - по пояс в землю втоптала бы.
"Кэ-эк щас даст ему! - Спирька думает. - Амба! Погибнет при исполнении…"
Горохов от возмущения задохнулся, крутнулся на каблуках и…
Слетел с печи тулупчик - вот она, Улитушка, девчоночка болотная, кикиморушка, ненаглядная! В сшитом Марией сарафанчике и при бусах - на, смотри!
- Ребенок. - Хмыкнул Горохов, за стол сел. Некоторое время встревоженно в Улитины глаза смотрел, сигареты вынул, на стол положил.
- Как тебя зовут, девочка?
- Улитой величают.
Горохову почему-то на нее не смотрится, печь разглядывает.
- Лет сколько?
- Маленькая я… Семидесятая весна пойдет.
- Ага. - Горохов кашляет. - Семидесятая. Гм… Не понял?
- Чего непонятного, мне семьдесят, сеструньке Марфиньке сто.
- Марфиньке сто. - Горохов в печь тупо пялится. - А где она?
- А там. - Улита на окно, к болоту выходящее, махнула. - Далеко-о!
- Там Марфинька, а ты тут. Где ж твой дом… девочка?
- На болоте, где ж. Так живем, без дома, в шалашиках.
Горохов вспотел.
А с Марией неладно. Отказали ноги-столбы, кажется ей, что рушится, корежится мир в страшном разломе, и падают на нее бревенчатые стены родимого дома. Привалилась к Спирьке, дышит трудно.
Горохов ничего не понимает. Тревожат его глаза этой странной девочки, которой "семидесятая весна пойдет"… Что это там из-под сарафана-то чернеет, батюшки, не шерсть ли?!
- Не обижайте их, а то Ягушке скажу, она на вас сухотку пошлет!
- Кто это, Ягушка? Мать, тетка, сестра? Где дом твой, с той стороны, где Пряхино, или по эту, от Васильковой топи?
- Уйди-и-и-и, постылы-ы-ый! - дико завыла Мария. - Уйди-и! Не дите она, не человеческое-е!
Опрокинулась Мария, ударила ногами в стенку, вытягиваться стала на лавке, видно, обморок! Спирька папиросы в горсти зажал, смял в комок.
Мариин крик Горохова потряс, вскочил, по стойке "смирно" встал, еле шепотом повторил:
- Как "нечеловеческое"?
- Так.
Быстрым движением Улита сарафан скинула, платок сдернула, в луч солнышка нарочно, чтобы виднее было, встала.
Текут волосы по плечам, солнце шерстку позолотило, глубоким светом глаза нездешние наполнило. Спирька дочкой залюбовался.
Горохов не понял.
Просто предстало пред ним нечто волосатое, неправдоподобное и до того жуткое, чему и названия не подобрать. Горохов клацкнул зубами, сделался скучным, передернуло его, как маленьких детей передергивает, когда по нужде просятся… На прямых ногах к выходу пошел. Долго вместо дверной ручки гвоздь у умывальника щупал. Пока его Спирька за руку не взял и опять на лавку не посадил…
- Что это было? - Горохов спрашивает, по избе озираясь.
- Расскажи ему, тять! - с печи голосок. - Он хороший, у него в середке бубенчик…
- Что у меня? - Горохов брови свел, осмысливает.
Спирька отмахнулся, ближе придвинулся и рассказал все, как есть. И обнаружил, что лейтенант милиции Санька Горохов очень хороший мужик. Главное, сказки любит и верит в них сразу. Согласно своей должности ответственной - прочно верит. Далеко заполночь ушел…
Мария на лавке спала одетая. Улита на печи посапывала. Только Спирька, кот Филимон и Гоша не спали, каждый свою думу думал. Спирька горевал, чувствуя, что уйдет скоро Улитушка-доченька. Кот переживал ссору с домовым Путяней, тот опять ему бока намял за сметану; и чего жалеет, придурок, хозяйскую сметану, да и иное добро? Сам не гам и коту не дам! Гоша вспомнил, как прошлой ночью с Улитой играл… Спирька его в избу пустил, то-то потеха была! Гоша щенком глупым скакал, притворно рычал, через голову кувыркался! Шум был…
Днем… Все на работе.
Гоша с цепью играет. Прихватит звено толстыми клыками, сожмет и вверх подкинет. Цепь гремит - Гоша доволен. А то разбежится, натянет ее, навалится - едва не рвет, но сдержится, зачем хозяина в трату вводить. Надоела цепь, стал в снегу кататься. Лапы задрал, спиной по снегу елозит - ох, благодать собачья! Язык на сторону вывалил.
Хозяйство - дело привычное. Сейчас главное, должен он от врагов охранять то невыразимо ласковое существо, что недавно в доме поселилось.
Шуркнуло рядом. Гоша - на ноги, клыки наготове… А-а! Пустяк это, Филимон на заборе сидит, хвост свесил, на Гошу пренахально щурится. Обтяпал дела свои кошачьи, теперь, подлец, домой пришел, молоко лакать, искры с шерсти пускать, мурлыкать подхалимски. Хвостом-то наяривает! У, тунеядец, пользы никакой, а вот, поди-ка, больше Гоши-работяги холи-неги видит. Скоро мышей ловить не станет.
Гоша с котом в дружбе. Иногда Филимон в его конуре спит - это во время странности хозяйской, когда приходит Спирьке мысль и время на крышу забираться. Но волкодавское достоинство Гоша перед котом не уронит, ни-ни, что не так - на забор его, облает свирепо, дескать, смотри, подлец, знай место кошачье!
Филимон спрыгнул мягко, рядом сел. Промурлыкал нечто вроде приветствия и лапой, подушечкой мягкой, Гошу по носу. Играть приглашает, по снегу прыгать. Волкодав и ухом не повел. Черта тебе, нашлялся по деревне, напелся с подружками, теперь играть? Глядь - ухо подлецу порвал кто-то. Понюхал Гоша рану, так и есть, председателев кот, бандюга рыжий, ну ничего, ужо тебя Гоша в проулке приловит! Он тебя скрадет, пух рыжий по ветру пустит!
С этой парой в деревне не связывались. Вместе выросли, из одного рожка молоко дудолили. Коварный Филимон часто своих врагов на Гошу выводил, тот терпеливо в засаде дожидался… Мчится какой-нибудь Шарик-Жучка-Тобик за котом, заливается упоенно, а вот, мол, я тебя, а вот! И на всех парах к засаде, а там… Вместо Филимона, кота изнеженного, Гошина пасть крокодилья! И остается от обидчика комок ужаса и одно подобострастие. Отпустить Гоша отпустит, но выволочка изрядная будет. И кот раз волкодава выручил…
Геологи приехали, на постой стали. У одного пес - здоровый сенбернар! Умудрился он сбежать. И давай деревенских собак гонять. Они с воем врассыпную, ну, Гоша тут как тут! А приезжий его и подмял, беда! Только по-серьезу в горло Гошино вгрызся, а Филимон на загривок чужаку прыгнул и давай драть! И выдрал с ходу глаз дорогому псу! А Гоша еще и ногу прокусил… Еле отбили геологи своего любимца! Пришли было к Спирьке, а тот их и на двор не пустил. Гошу с Филимоном в избе запер, сам, вроде случайно, ружьишко на плечо повесил… Поорали геологи, поскандалили и ушли ни с чем.
Чу! Гоша грудью на снегу распластался, слушает. И Филимон замер. Чуют - чужой за домом, и не просто, а злонамеренный! Это зло они ясно в воздухе ощущают. Переговариваются:
- Что там, Гош? - кот ухом дрогнул.
- Сволочь какая-то доски у забора трогает! - и пес - ухом.
- Сходить? У тебя цепь не достанет.
- Сиди. Без сопливых… Трепану не то за шкуру сытую! Тсс… Страшный он, Филя! Смертью пахнет.
- Схожу. Я осторожно. - Кот крадучись - к углу дома, Гоша смотрит.
Вдруг стекло зазвенело тихо и странно глухо. Что это? Это же чужой стекло выдавил в боковушке!
- Еррр! Гав-гав! Кррраул! В дом лезу-ут!
- Фррмяу-у-у! - Из-за угла Филимон вылетел, спина дугой, глаза безумные. - Гоша, фррррмяу-у-у! Фрррграбю-ю-ут!
Разбег - и захрипел громадный Гоша, ударом цепи натянутой сбитый на снег. Еще разбег, ехце! Кровью алой клыки крашены. Но вот словно бы хрустнуло в одном из звеньев. Разбег! Покатился волкодав по снегу, оскаленной пастью крошева холодного хватанул и - на ноги. Распластался в неистовом беге, рвет когтями наст, аж визг от когтей крепких. Кот за ним…
Ударил в нос запах кислый, страшный… Разбираться некогда, надо драться! Но до чего запах знаком! Только когда отвалил от окна тело тяжелое, наполовину в дом просунутое, узнал - Цыбин, сосед! От него всегда смертью пахло, а тут сладко-страшный дух прямо реет и в морозный воздух взвивается…
Покатились по снегу. Гоша плоть с рук вместе с телогрейкой рвет, до глотки добирается, ему не впервой волков валить, он свой маневр накрепко усвоил. А Демид по горячке голыми кулаками отбивался, ногами пинал, а кровь увидел - вызверился. Тоже зубами стал рвать, ногтями драть.
Заорал Филимон на весь белый свет, когда Демид тяжко раненного Гошу ногой пнул. Демид голову поднял, на кота глянул… Свистнуло окровавленное лезвие, на пол-ладони в доски впилось, но кот и не пошевелился, еще громче взвыл, диким мявом! Оглянулся Демид Цыбин, в пролом забора втиснулся, скользнул змеей…
И никто не видел, как несколькими минутами раньше из окна на противоположной стороне дома Улита прыгнула. Клочья ваты межоконной на плечах унесла… Огородами, в сторону болота, по снежным холмикам ушла. Только следок крохотный в затейливую цепочку свернулся, попетлял и пропал у края болота, где Васильковая топь начинается. Между заснеженных кочек, кустов оледенелых сгинул…
Через полчаса той же дорогой Демид Цыбин ушел. Одет тепло, за спиной рюкзак, на плече ружье. Котелок у пояса, топор, нож, все как положено. Оглянулся на деревню, нехорошо скривился, плюнул и… Скоро затерялся. Быстро шел…
9
Трещат прутья… Береста в огненные кольца свивается, звонко щелкает. Угли под ней таинственно светятся. Горит малый огонь. В шалаше тени мечутся…
- Как ты, глупая, к людям убрела? Для чего?
Бьется красный отблеск на лице. Кривой нос с подбородком клещами сходится, из-под бровей кустистых глаза маленькие, но до того светлые - две капли родниковые. Словно застыло в них навек жаркое майское солнце. Гнет горб Ягушку вниз, не дает разогнуться. Руки костлявые, длинные, а тронь - пух! Мягкие.
- Глупая ты моя! Да ить с кем не случись-то, а? Оказия твоя нечаянная, с любым, ох-хо-ох! Так? Ай нет? Чего молчишь, кулема?
Улита в Ягушкиных коленях слезами заливается.
- Ты, Улитк, вон с того ведерка тряпицу скинь, да смотри не урони! Не наделай бед-то, не то хворостиной вдругорядь настигну…
Сняла Улита тряпицу с ведерка и… кинулась на шею Ягушке!
- Бабанька! Наварила, родненькая! Ой, бабанька!
- Нешто тебя ждать! Шлендаешь где ни то. Подружки твои спят у себя в гнездышках, одна ты по людям тревожишься… Ничего, девонька, придет весна, покропим мы с тобой с ведра травкиным настоем на кувшинки-то, пораспустятся они, закачаются под ветерком, а в нужный час и выйдут с них кикиморушки! Ан, нас и опять много!
- Бабанька, а и где ты травку-то взяла, а? Мы ж всю запарили?
- К сеструньке на Самохинские болота посылала, где ж. Лешенька сходил, поворчал, поворчал, а все ж таки сходил. - Нетопырь совсем ополоумел, слышь-нет? Клюку мою уволок, ступу чуть не разбил! Над городом летать удумал, ну, бес, ну, пралик его изломай! Уж я смеялась, как мне Лешенька газетку "Труд" подсунул… Ой, не могу, Улитк! Они там про "НЛО" какое-то удумали! Охти мне… Мол, с космоса это… Ну я его, Нетопыря, потом и ругала-корила! Ничего, девонька, ничего! Станем скоро по ягоды ходить, песни петь, плясать. Да… А от людей беда. По неразумению мир в великую трату вгоняют. Чего не поймут, на то кидаются, портить норовят… Нет чтобы поверить, есть - и все. Так пощупать, разобрать хочется, а для того голову иметь надо. Сук-то для чего под собой рубить? Ин реки вспять удумали повернуть. Потом что? Не сей момент, а через двести лет, через триста? Это ж мор великий настанет! Не пришел, нет, не пришел срок с ними "Мудрой книгой" делиться…
- Бабанька, у них своя есть, "Красная книга" называется.
- Вот я тебе, срамница! Не моги слово мерзопакостное говорить! Ее надо "Поминальной" звать! Тьфу! Это мыслимо ли! В заслугу себе таку пакость сотворить! Сничтожить сперва, потом, значица, пересчет сничтоженному вести! Да за одну ее можно… Слышь, девонька, Демид-убивец сюда бредет!
- Страшно мне, бабанька, ой, боюсь его!
- Не боись, девонька, не голоси, не надоть. Наперерез, навстречь ему пойду. Лешеньку возьму, он шутковать горазд. Ничё, пусть промнется, а то все бока отлежал. И слушай-ка, чего скажу тебе… Случай что, так ты на Площихинские болота народец выводи, поняла? К дальней моей сеструньке, она добрая, мы с ней, как два яичка от одной курочки. Здесь без меня…
- Бабанька, не ходи, боюсь я!
- Цыть, куга зеленая! Дай молвлю! Здесь без меня не живите, вас людишки потравят, недаром энти, еологи, ковырялись тут, чую - примутся они за нас. А Мария твоя родит, я в "Книге" видала. Хорошую девульку родит, а назовут по тебе, Улитой. Пойду-ка я, еще Лешеньку будить надо…
Ягушка остановилась, раздумывая…
- А и то, Нетопыря-ирода возьму, пусть у Демида-убивца перед глазами поскачет, попревращается, а то скушно ему, а? Ну, фулиган-то, ну, охальник!
- Не усну я, бабанька, тебя ждать буду.
- А и жди. Приду, мы отвару попьем, продрогну по холоду! Жди…
Снег густо валит. Руку протянутую не видать! Демид в пелену снега вглядывается - нет тропы! Замаячило что-то впереди. Демид с плеча ружье дернул, курками щелк-щелк! Вдруг виски заломило, спасу нет, Демид остановился, головой трясет, трудно вперед всматривается.
"Направо… направо" - в мозгу четко так. Демид удивленно к себе прислушался - это еще что?
Словно командует им кто. Ну что ж, направо - так направо. Может, и есть он, болотный бог-куличок? Укажет дорогу правильную, хотя Демид и сам не промах, здешние места хорошо высмотрел.
Впереди огни замерцали. Это не "человечий огонь", знает Демид, это газ светится. И зимой кое-где не мерзнет проклятое болото. В таком огне холод, тепла в нем и не бывает, одна видимость.
"Иди, Демид-убивец, иди. Куда ни свернешь, а все равно тебе гибель выйдет! Будя, потоптал землю-матушку, натерпелась она от тебя кровавого…" - в самой середке головы голос возник. Встал Демид и замер, в кочку врос. Слушает:
- Куда ни пойдешь, никуда не придешь… Вокруг человеки, а ты хуже слизняка, мокрицы гаже! Одно слово - гнида…
"С ума схожу!" - похолодел Демид.
- Угу-угу! Ах-ох… Гад, гад, жаба, жаба!
Прямо перед ним мерзкая рожа из снега выставилась. Вытаивает из пелены, отчетливее делается - лоб тыквой желтой, один глаз маленький - углем горит, другой, большой и тусклый, светит косо и белком наружу лезет. Рот кривой, из него язык раздвоенный шевелится…
Демид, не целясь, навскид, по мерзкому с двух стволов - трах!
Разнесла волчья дробь оборотня вдребезги. Залопотало эхо, унеслось вскачь по болоту… Ан, глянь! Вместо него гриб-поганка качается, а под грибом труп. Пухнет тело, на глазах зеленеет, руки-ноги во все стороны тянутся…
Закричал Демид, глаза зажмурил, упал на колени. Открыл глаза, а гриба нет! Стон долгий в воздухе повис! Призрачно, тихо стало! Мимо Демида скот пошел. Коровы, бараны, овцы, свиньи - все одного зелено-желтого цвета. И у каждой твари в боку Демидов нож торчит. Уханье отовсюду, скрежет зубовный. И тишина.
И стала ночь. Светят сверху колючие звезды, ничего не высвечивают, хоть и по плошке каждая. Зарница играет далеко-далеко. Страшно…
Вскочил Демид, бросил ружье, рюкзак, бежать! Скорей бежать!
Скользнули у Демида ноги, бросило его вбок и… по пояс в трясине оказался. Тянет Демид руки, пальцами за кочки цепляется… Чвах, чвах! Это болото его всасывает. Дергается Демид, никак - ни туда, ни сюда! Смерть пришла. В небо налитые кровяной мутью глаза выставил, визжит тоненько, гадко, холода воды не чувствует, один ужас виски разламывает…
Булькнуло - большой пузырь вспух и лопнул, тяжелый дух пошел - это Демидова душа гнилая не к небу, а в стороны, по трясине растеклась. Только и всплыло, что бумажка рублевая из телогрейки да клок бумаги папиросной. И все.
Месяц прошел, а может, три… Полгода, скажете? Так и оставим.
Только уже тепло стало.
Спирька с Марией у края болота стоят.
- Смотри, Мария! - Спирька на болото показывает.
Плывут по болоту огни! Прямо цветы распускаются, тают и вновь из темноту завязываются… Хитрые кольца вьют, манят, переливаются узорами затейливыми.
- Спирь, может, Улитушка знак подает?
- Кто знает?! Поди, пришла бы, если что. Сама пришла бы… Тятьку с мамкой проведовать. Ты-то не замерзла? Простудишь пузо-то, смотри, едрена-матрена!
- Сон видела, будто Улитушка в окно голову просунула, волосы копенкой эдак, и говорит, мол, ты, мамка, рожай, ребятенок здоровенький будет, живенький. Верить сну-то, Спирь?
- Отзынь, дура-баба, отзынь, кому тебе говорю! Как не верить-то? Ты ей не смей не верить - она ЗНАЕТ, поняла! Эк тебя разнесло-то не на двойню?
- Дурак, ой, дурак ты у меня, Спирька! - Мария ласково к мужу льнет.
Цветут огни на болоте. Горят цветы…