Отхлебнул Пашков из кружки - и чего, кипяток, он и есть кипяток! На домашних смотрит, улыбается. Дочь-невеста рядом с матерью за столом сидит, брезгливо губу покусывает, мол, "хиромантия" вся эта медицина народная, зря, батя, ой, зря! Двое сыновей одной горой у двери стоят, притолоку подпирают, мол, чудит Спирька окаянный, но мы посмотрим, мы посмотрим… Если чего - в осиновый лист раскатаем! А Пашков порошок на язык, сморщился - гадость наигорчайшая!
И началось! И поехало, закрутилось завертелось!..
От оранжевого порошка свело председателя в бельевую веревку. Кашель напал лютый! Качает его на стуле из стороны в сторону, покраснел, слова не вымолвит, руками в грудь вцепился - нет продыха! Вдруг - кровь изо рта густо! Жена в панике, запричитала, руками бестолково машет. Дочь мела бледней стала, а сыновья рукава засучивают - Спирьку катать-валять, рожу драить! Близко уже подступили, того гляди "в ухо мочить начнут".
- Таз, таз давайте, подлюги! - Спирька орет, Пашкова за плечо придерживает, мол, держись, мужик! - Ах ты, ёклмн, христа-бога-душу-мать!
Приволокли таз, подставили, Спирька показывает - сюда, мол, сюда плюй!
И звякнуло в тазу тихонечко. Спирька нагнулся - железинка, и не такая уж маленькая, как рентген показывал, с ноготь пальца. Поднял, кровью-слюнями не брезгуя, показывает: бурые нити с осколка свисают, пророс, сволочь, мякотью телесной покрылся, ишь, зазубринки-то, как тут не закашляешь? Крошкой и то подавишься - вдохнешь, а это железо чужеродное…
Никто опомниться не успел, а Спирька хвать председателя за челюсть, как овце, рот открыл и порошок зеленый всыпал. Пашков глотнул, глаза выпучил, головой затряс, шарахнулся, но поздно, лекарство уже и проскочило!
Трое суток председатель спал. Проснулся - к жене: "Жрать давай!" Начал с литровой банки сметаны. Потом сало… Ест, давится, урчит, от хлеба и сала по куску зубами рвет. Соленые огурцы мимоходом пролетают. Жена рот разинула, а когда Пашков прямо из кастрюли стал борщ хлебать, заплакала. Стоит, пригорюнясь, слезами моется. Пашков, чтобы зря время не терять, ей кулак показал, молча яишню холодную - от сыновей остаток - к себе двигает. Жена - мол, разогрею? Пашков локтем сковороду заслоняет. Земснарядом в яишню врубился, скулы туда-сюда заходили… Поел, голодными глазами вокруг пошарил, кусок колбасы со стола утянул, на ходу есть стал. А куда пошел? Да спать, куда же. Так с колбасой в руке и уснул. И во сне ее не выпустил, жена отнять пробовала, но он замычал, жена и отступилась…
Сыновья-бугаи к Спирьке вечером в дом с час ломились, угощенье принесли, но Спирька не пустил. Извините, мол, гости дорогие, но Мария спит! Договорились, что к Пашковым в воскресенье пойдут на гуся с черносливом, еще овцу прирежут ради Спиридона-спасителя! Во как. Когда у крыльца разговаривали, один из сыновей вздрогнул, показалось ему, что лицо незнакомое, чудное в окне мелькнуло. Спирька его взгляд приметил, разговор быстро прикончил, сыновей за ворота проводил. Сам быстро Гошу с цепи спустил. Пашковы сыновья опять было сунулись, но… Когда Спирькин кобель не на привязи, кто в их двор зайдет? Никто, если не самоубийца, конечно.
На неделе Пашков в районную больницу съездил. Повертели там председателя перед аппаратом рентгеновским… Главврач пришел, в оттопыренную губу захмыкал, ничего не сказал. Рассказ Пашкова про Спирькино лечение с большим сомнением выслушал, но без улыбки. А коллегам объяснил, что "такое в практике бывает! Самоизлечение. Отторжение инородного тела". По латыни говорил. Пашков тут же стоял, слушал вежливо, кивал. А как за ворота вышел, то изругался всяко, кулаком окнам в белых занавесках погрозил. Больничному дворнику ни с того ни с сего кукиш под нос сунул и пошел. Дворник хотел погнаться, для него председательский авторитет - тьфу! Но раздумал, уж больно Пашков злющий был, мог и в загривок накласть.
Порой Пашков задумывался. Чудилось, что вспоминает он то лицо странное, проявляющееся из тумана смертного, и голос прекрасный слышит, на высокой, сверлящей ноте его жить заставляющий… Встанет Пашков, лоб наморщит и… Только голова разболится, ничего не может вспомнить. На Спирьку странно глядеть стал. Вроде с уважением-благодарностью, но в глазах и нечто вроде испуга детского стынет.
6
Демид Цыбин рассказ своей жены о чудесном исцелении Пашкова с ужасом выслушал. Сам не мог объяснить, почему это его потрясло. Мимо Спирькиного дома с оглядкой ходить стал, крадучись. По окнам взглядом пошарит и быстрее ногами перебирает. Бинокль сынов достал, часами на окна дома Тереховых пялится. Вот раз…
Смотрел он на угловое окошко, вдруг из глубины лицо на него незнакомое выплывает! Рот маленький, глаза огромные, волосы распущенные. Ребенок? Но не это потрясло Демида, мало ли чей ребенок мог - забежать к приветливой Марии? Взгляды их встретились - Демидов и ребячий! Такой ужас источали глаза неведомые, такое всезнание и понятливость, что бросил Демид бинокль, отпрянул от окна, на стул упал. Белыми губами шевелит, горло массирует трясущейся рукой… "Знает! Эта вот… Ну кто там есть-то… знает! Про все знает!"
Ночью с Демидом плохо стало. Мелко-мелко сердце забилось, воздуха не хватает, он слез с кровати, воды попил, на часы отвлекся и вдруг, затрясло его! Вспомнил Гнида, где видел он глаза эти огромные, неземную тоску источающие! Так смотрел на него раввин, когда гнал его Гнида проволочной плеткой за забор в калитку, где исчезала голова очереди-змеи… Там начиналась печь .
Застонал, в темноту уставился, в никуда. Пальцы скрюченные нащупали что-то, смяли, из горла хрип рвется, Демид это смятое стал в рот пихать, чтобы крик задавить!
Дикий, прямо волчий вой потряс стены дома. Соскочила с кровати испуганная жена Демида, прянул со сна сын, свет включили и оцепенели…
Посреди избы стоял на коленях Демид Цыбин, в трусах, волосы всклокочены, глаза безумные, челюсти его мерно и, страшно двигались.
Стоя на четвереньках, Демид жевал газету.
В ту же секунда в доме Тереховых закричала Улита.
Подхватившиеся Мария и Спирька смотрели на бледное от лунного света лицо ее, дрожали с холоду и страха.
- Там он! Там! Боится… страх его гонит. Он людей убивал! Печь дымит… он меня убить… придет убить… все понял… а мне нельзя уходить на болото… я травку у Ягушки пролила… она не простит… весной кикиморушек мало будет! Мало-о-о! Моя вина… Ой, мамка-а-а, не отдавай меня ему, он стра-а-ашный…
- Кому, доченька, золотко мое ненаглядное! Кому отдавать-то?
- Нельзя уйти… Ягушка старенькая… травку я пролила… не отдавай меня, мамка, - Демиду этому. Убийца он…
Затихла Улита. Уснула.
Утром Мария на работу не вышла. Улита заболела, жар у нее. Ведерко со льдом - Спирька принес - так Улита наказала, кусочки льда в тряпочке к вискам прикладывала… Мария велела Спирьке на ферму забежать, Таньке Кривовой записку отдать - мол, подои моих коров, потом я за тебя.
Спирька по улице бегом. Навстречу бригадир Колька Федякин.
- Здорово!
- Чего смурной?
- Спирь, сосед твой дома?
- Демид?.. - Спирька остановился. - Зачем он тебе?
- Коровенку прирезать. Оставил, елкины, в стойле вилы, черт его знает как, утром баба доить, а она лежит, корова-то! Дырки в пузе и зубья у вил в кровище. Подохнет, так хоть мясо… В прошлом годе овца в Капельке утопла, тут эта… Баба орет - домой не ходи! Так, Спирь, холера-то этот, Демид, у себя в складу, может? Или дома?
- Иди назад.
- Сдурел? Подохнет, и мяса того… а так…
- Иди. Сам приду через час.
- Резать будешь?! - У бригадира глаза на лоб.
- Иди! Подниму корову. Сказал, значит, все.
Бригадир с сомнением вслед Спирьке смотрит, шапку сдвинул, а чем черт не шутит? Вон Пашков… Ладно, махнул рукой и назад, домой.
У Анны Федякиной нос от слез в кулак разнесло. Сидит над коровой на корточках, в три ручья льет. Гладит кормилицу по крутому боку, с ненавистью на мужа оглядывается. Колька молчит, сопит, бессчетную папиросу смолит… Виноват, чего уж! В жизни всегда Колькин верх, а тут осатанела кроткая Анна. Как увидела дырки в коровьем боку да кровь на вилах, и понесла! Колька на ее крик утром выполз во двор, накинув полушубок, стоял, сонную одурь из мозгов первой папироской собираясь выгнать, заодно узнать, чего это баба визжит? От здоровенного тумака на шаг отлетел. Ногой в миску собачью попал, в скользкое, грохнулся навзничь, чуть кость не сломал. Вскочил, чтобы дать ей раза, но еще дальше, отлетел от крепкого удара в грудь. К воротам побежал, в калитке выставился на Анну, а та его на всю улицу по-всякому! Еле Колька разобрал, что к чему, сам расстроился, шутка - корова, как-никак! Стоимость, конечно, но и где такую еще возьмешь-то! С ее вымени, с молока парного детишки вымахали! Он и пошел было посмотреть, но Анна на дороге, в руках дрын… Когда уговорил пропустить, у коровы уж и глаза полуприкрыты - сдыхает.
Увидев Спирьку, Колька с места сорвался. Смотрит умоляюще то на него, то на жену. Спирька молча Анну отстранил и - в стойло.
Первым делом корове ноздри теплой водой обмыл. Потом оранжевый порошок на большой палец насыпал и - втирать, сначала в одну, потом в другую ноздрю. Через некоторое время коровенка дернулась всем телом, жалобно так замычала… Анна руками всплеснула, заголосила отчаянно, а Колька от греха к воротам подался, издалека выглядывает.
Ранки Спирька тоже водой обмыл, вокруг водкой протер, из кармана баночку с зеленым порошком достал, насыпал на ладонь-ковшик, опять водки, но уже на порошок покапал, и давай кашицей дырки замазывать густо. Колька подошел, усмехнулся, мол, чего зря-то? Мясо хоть было бы, а… Анна зыркнула, он трусцой опять уволокся.
- Спиридон! - заискивает Анна. - Потом зелень выковыривать? Гляжу, порошок, травинки в нем… Размолотая, что ли?
- Трава не трава, не твое дело. Отзынь.
- Куда ж она денется, впитается нешто? А проболеет сколь?
- Завтра в норме будет. Относительственно… Но будет.
- Ой, брехать-то! Врешь, чертов Спиридон, где это видано… - И осеклась Анна, на грустный взгляд Спирькин натолкнулась. Странное дело, никогда раньше не замечала Анна у Спирьки взгляда такого, прямо, можно сказать, мудро смотрит, аж боязно, словно тайну знает.
Анна отвернулась испуганно, на Кольку накинулась.
- Умрет голубушка, я те помойное ведро на голову надену, я те бубну выбью! Будешь ты у меня пить-жрать сладко, кобелина долгоносая!
- Раздухарилась, о, о! Да я твоего молока сроду не жрал! На что оно мне? Будя брехать, разнюнилась…
- Водку жрать вы горазды, вот чего! Это я никому не говорила, как вы в правлении сабантуи с приезжими справляете! Из району наедут, так вы и горазды…
- Помолчи, что мелешь-то? - Колька беспокойно оглядывается.
- Заелозил, ирод! - Анна подбоченилась. - Инструктора с района были? Двух поросят стрескали, не подавились! Сколь водки выхлебали! Еще в машину натолкали провизии, одного мяса парного с пуд… Ну, гады, ну, растратчики, я на собрании вас тряхану! Ты мне за корову кипятком ходить будешь, ты…
Спирька прочь пошел, не стал слушать, как они ругаются.
А Федякины опомнились, когда он калитку прикрыл. Стали что-то вслед кричать, Спирька отмахнулся.
7
- Погоди, Мария, с вареньем! Слипнется не то. Сиди спокойно. Улит, как тебе объяснить? Берется такая штуковина, внутри она пустая, а сзади дырки, из них огонь вылетает! Она на этот огонь опирается и вверх! Летит. Называется ра-ке-та. Внутри ее человека засобачат, он и спит, и ест, и работает, и… гм, короче, все там. Вокруг космос, пустота одна. Летает он, летает, Землю сверху смотрит…
- Тять, а зачем?
- Чего "зачем"?
- Летает-то.
- Ну… это, осваивает пространство! Что видит, докладывает, а ученые люди проверяют сходится по их расчетам или нет. Зачем? Так уж люди устроены, Улит, их не корми, а дай неизвестное пощупать! У себя в дому, может, портков не хватает, а первым делом надо соседские портки посмотреть, голышом, а иди! Любопытно… Оттуда, из космоса, погоду уже делают, предсказывают, и рыбные стада… косяки то есть, высматривают. Мало ли! Человек про природу знать должен, ее тайны открыть все.
- Дальше, тять, тайн-то больше будет, дальше непонятнее будет.
- Здрасте! Вон в газетах: "Человек проник в тайну океана!"
- Это далеко?
- Порядочно, тыщи километров, а что?
- Тять, ты про нас знал, про кикимор?
- Откуда? И никто не знал. В сказках говорили…
- А это рядом. Во-он, из окошка видать.
Мария посмотрела на мужа и гулко захохотала.
- Ты чего? Ты-то чего? - Спирька недовольно. - Слаще морковки и не видала, туда же…
- Тять! - Улита пытливо смотрит. - Про домовых слыхал?
- Брехня! Врут все, никаких домовых и нет, присказки это, предрассудки… - хотел еще что-то сказать, Улита его остановила.
Села девчонка прямо на пол, ножки расставила, сарафанчик одернула, на печь смотрит, быстро-быстро залопотала:
- Путянь, Путянь! А ну-ка встань! Тошка-невеличка, накрошу яичка, дам большую ложку, подсыплю горошка. Путянь, Путянь, а ну-ка встань!
У Марии волосы на голове зашевелились, за сердце взялась…
- Батюшки!
Прямо из-под заслонки печной звякнувшей - мужик, с котенка ростом, но взаправдашний - рубаха, сапоги, борода, усы, как положено! Глазки-бусинки на Спирьку с Марией зырк-зырк, и как побежит, к Улите на колени прыг, замурлыкал-запел, слов не разобрать. Кот Филимон и ухом не повел, видно, приятели с этим… как назвать-то?!
Рубаха у Путяни-домового кушачком подвязана, сапоги блестят, на волосах, под горшок стриженных, шнурок, как у мастерового…
- Тять, дай яичко Путяньке, - строго Улита Спирьке. - Ты, мамка, сиди, он баб-то не очень любит.
Мужик закивал, вскарабкался Улите на плечо, оттуда ополоумевшей Марии рожи строит. Тонко улюлюкает, ручками машет. Дразнит.
Спирька яичко очистил, подал Улите, сам не удивляется чего-то. Привыкать стал…
- Ешь, Путянька, ешь, Ягушке скажу про тебя, она спасибо тебе пришлет. Хорошо дом содержишь.
Мужик яичко быстро слупил, мал-мал, а жрать горазд! Погладил Улиту по щеке, шепнул на ухо ей и, скорчив на прощанье Марии рожицу, в печь заскочил, опять заслонка звякнула. Где он там обретается? Не в огне же!
- Этот-то, - Спирька на печь кивает, - Путянь твой, не сгорит?
- Страсть какая! - Мария моргает, но отошла маленько, успокоилась.
- Улит! Ну, хорошо, а как, скажи, человек придумал все это, а? Лампы, телевизор, трактора, ракеты, ну и все остальное…
- Он не придумал, он вспомнил. Когда человек совсем счастлив станет, тогда он по-настоящему придумывать начнет. Только нас уже не будет…
- О, едрена-матрена, куда ж вы денетесь?
- Мало человеку места на земле, он нас и вытеснит. Скажи, тять, сказки раньше писались… А теперь есть они? Чтобы с волшебством, с превращениями, а начинались так: "В некотором царстве, в некотором государстве жил-был…"
- Где теперь "царство"? Чего писать-то! - Спирька взвился. - Царя давным-давно скинули, в "царстве"!.. Про волшебство - это верно, не пишут, ну а сказки, Улит, теперь сказки - книжки фантастические, про миры разные, про пришельцев и планеты! Как их завоевывают.
- Под носом у себя не видим! - Мария невпопад бухнула. - Пришельцы какие-то… Откуда они придут, и для чего? Сам говорил, мол, жизни не хватит со звезды на звезду лететь. Лучше бы дороги заасфальтировали, грязюка весной - по ухи самые!
Спирька покосился на жену, подумал и кивнул, соглашаясь.
- Тять, Ягушка говорила, что раньше на наших местах много птиц и зверья водилось. Куда ушло? Болота высушивают, а зачем? Не проще на свободное, вольное место переселиться? Вокруг всему погибель, ничего путного не выходит… Все равно земля урожай не дает. Спохватятся люди, да поздно будет. Только придет время, человек оставшиеся крохи так беречь будет, что и жизни не пожалеет. За каждую букашку, каждого куличка умереть готов будет…
- Прям, за куличка ему, что ж, Звезду Героя давать?
- Дадут! - Мария на Спирьку грозно. - И дадут, тебя не спросят!
- Чего спрашивать, к тому времени от нас суглинок останется…
Улита песню завела. Слова непонятные, мелодию не запомнишь. Вроде и на русском языке, а слова чудно звучат, словно наоборот. Такая щемящая тоска от нее, не высказать! И светлая одновременно. Мария одно слово разобрала - греза. Тут же за Улитой повторила, долго басом вытягивала. Улита в ладошки поплескала и на печь! И притихла.
Горохов через жену передал Цыбину, чтобы пришел поросенка колоть. Перед этим он с Катькой разговор имел. Наврал, что брат из города мяса с салом просит, мол, письмо получил, да потерял. Катька в подробности въелась так, что Горохов зарапортовался. Ничего умного не придумал, брякнул, что свинина ему по службе нужна. Разругался с Катькой вдрызг, но на своем настоял.
Демид Цыбин пришел в пять. Посидел в кухне, покурил. И в сарай.
Горохов внимательно смотрит, как он инструмент свой раскладывает: ножи отдельно, шила отдельно. Взял в руку напильник сточенный, вены набрякли… Костяшки суставов выбелились - кажется Горохову, не рука это, а лапа грифа! Сжались когти "падальной птицы" на ручке наборной, не шевелятся. Демид недовольно косится, мол, чего под руку мешаешь? Горохов без внимания.
Связал Демид поросенку ноги, тот визжит, жир ему под глотку давит, глазки закатил. И опять посидел Демид. Горохов чуть влево, чтобы лицо видеть, остолбенел! Хищник! Столько страшной злобы, что Горохова холодом взяло.
Рухнула Демидова рука. Без взмаха, без изготовки. Плеснул сточенный напильник светом-отблеском, в свином теле оказался.
Нехорошо Горохову стало. Бормотнул что-то, мол, продолжай, а я пошел. Успел на выходе ухмылку Демида словить в свою спину, резко обернулся - в глаза его пытливо и остро посмотрел. И вышел.
А Демид обмер. "Знает. Раньше не знал… Теперь знает. Все".