Выскочил я за калитку, остановился. Кулаки чешутся – так бы и дал в морду. Только кому, непонятно. И непонятно, за что. С Богом пришёл потолковать, как мужик с мужиком? Ох и дурак! Да плевал он на меня со своей высокой колокольни. Если и занимается кто моей проблемой, так самый мелкий ангелок из его канцелярии, шалопай какой-нибудь. И не достучишься ведь, не докажешь. Хуже, чем в исполкоме справедливости искать. Хуже, чем в ментуре даже. Всевидящие, блин, всеблагие… Тьфу на вас!
Мишаня ждал на привычном месте, возле ступенек "Ням-няма". Едва заметил меня, поспешил навстречу.
– Добрый день, уважаемый!
Точь-в-точь как в прошлый раз, и как в позапрошлый. Те же штаны, рубаха, нос сизый.
– Что, выпить не с кем? – спросил я, скрипнув зубами.
– Дык! Не с кем. Душа, понимаешь, просит, а не с кем. А я же не алкаш, чтобы в одиночку пить.
И в грудь себя кулаком стучит. Это меня окончательно добило. Тут мир лепят, что твой пластилин, я Ксюшу спасти не могу, потому как менты эти небесные мне каждый раз новую свинью подкладывают, а ему хоть бы хны! Душа у него, видите ли, просит!
Сгрёб я Мишаню в охапку и спиной – об стенку тёплую.
– Ты кто, блин, такой, а?! Ты что ко мне в душу всё время лезешь? Тебя специально подослали, поиздеваться, да?!
У мужика глаза на лоб выкатились. Залопотал:
– Ты чего?.. Да я тебя первый раз вижу… Да я спросил только…
– Спросил?! Вот и я у тебя спрашиваю – за что бог твой надо мной издевается? Где справедливость, а? Что на земле её нет, я давно знаю. Но там-то, там! Я же всё по заповедям его делал! "Не убий"? Не убивал! "Не укради"? Не крал! Не прелюбодействовал, не лжесвидетельствовал, не завидовал! Простил и возлюбил! И что взамен?! Посмеялись надо мной, поиздевались. Лучше бы я на зоне сдох!
– Да я тут при чём? Я тебе что плохого сделал?
– А кто мне о смирении рассказывал? Кто говорил – молись и терпи? Мол, испытание всё это, а? Враньё это, а не испытание, понял?! Нет ни справедливости, ни воздаяния за дела наши!
Мужик готов был штаны обмочить. И прохожие начинали останавливаться. Ждали, когда драка начнётся? Бесплатное же представление!
Я разжал пальцы, выпустил ворот Мишани, отступил. Он помедлил секунду, а потом – бочком, бочком… Не верил ещё, что без мордобоя обошлось. А мне полегчало – выговорился таки. Теперь думать следовало, что дальше предпринять. Для начала, понятно, время опять назад откатить, потому как сегодня ничего не исправишь. Мне снова во вчера нужно…
Глава 16. 30 июня 2001
За богохульство отмщено мне было сразу же, незамедлительно. Это за хорошим чем, за справедливостью у них на небесах очередь длиннющая, на много веков, небось, расписанная. Но если роптать кто вздумает, то они тут как тут. Вот уж точно, всевидящие, не усомнишься.
Вынырнул я, как привык уже – тридцатого июня. На этот раз вечером, довольно поздно – за окном фонари зажгли. Отдышался, потому как начали мне "прыжки" тяжеловато даваться – голова колоколом гудит, пятна цветные перед глазами плавают, во рту вкус дурной. Видно, в этом деле усталость тоже накапливается, как при тренировках чрезмерных.
Отдышался, гляжу – а квартира-то не моя! Нет, квартира осталась та самая, и сижу я на кухне, где сидел. Стол, клеёнкой застеленный, два табурета, плита с засаленными конфорками, мойка с эмалью облупившейся. Даже занавески на окне те самые, что перед "прыжком" висели. А ощущение – изменилось что-то. Вроде нежилой квартира стала.
Поднялся я с табурета, в комнату пошёл. Та же петрушка – койка застелена аккуратно, не по-моему, стул не на месте. Вернее, на месте, а не там, куда я его задвинул. И часы мои, бесполезными оказавшиеся, с тумбочки исчезли. Открыл шкаф – одни пустые плечики болтаются. Ни костюма с рубашкой, ни башмаков, ни сумки, у майора экспроприированной.
Тут я и сел. И в прямом смысле, и в переносном.
Как-то привык я, что квартира с двадцать девятого числа – моя. И тридцатого всё в ней неизменно оставаться должно, что бы там первого не творилось. Эдакий надёжный плацдарм. Не получилось чёрный день исправить – отступил, успокоился, передохнул, к новой попытке приготовился. Но если разобраться трезво, то чем, собственно, тридцатое от первого отличается? Если там всё пластилиновое, то с чего я решил, что здесь мир железобетонный? В который раз вспомнил и купюры "ненастоящие", лотерейные номера "верняковые", и многое другое, на что внимания сразу не обратил. Ведь если логично подумать – когда я в квартиру съёмную раз за разом возвращался, кого я там встретить должен был? Правильно, себя самого, вчерашнего. Да нас тут целая компания собраться должна! И завтра – первого, то есть – на остановке не протолкнуться бы от Ген Карташовых. А было такое? Нет.
Предположим, первого числа я в единственном экземпляре присутствовал, потому как обманку мне подсовывали вместо настоящего. Но тридцатого? Вещи мои всегда на месте оказывались, после каждого "возвращения". Неувязка выходит!
Как ни старался я найти объяснение, толку от этого получалось чуть. Единственное, чего добился, – голова разболелась. В затылке заныло, будто опять кто-то трубой приложился. И от этой тупой, изматывающей боли я вконец перестал соображать, что мне дальше делать.
Разумеется, не костюм я жалел и не часы. Даже деньги – чёрт с ними! Паршиво, что паспорт лежал в кармане пиджака. Надо же так опростоволоситься! Таскал-таскал его за собой всю дорогу, а тут оплошал. Больно уж уверовал, что при каждом возвращении во вчера начинаться всё будет одинаково – снова, снова и снова. Как в фильме том американском, "День сурка". А здесь не то кино крутили. Совсем не кино…
Не знаю, долго бы я так сидел, затылок пятернёй тёр, но меня поторопили. В двери заскреблось – ключ в замочную скважину вставляют, поворачивают… В первый миг я не испугался, удивился только. С чего бы хозяйке дверь своим ключом отпирать, а не звоночком воспользоваться для приличия? Уверена, что постояльца на месте нет, и решила проконтролировать, что за бедлам он развёл? А потом стукнуло – конечно уверена! Если нет моих вещей в квартире, то и мне здесь быть не положено. Не снимал я её!
Вскочил, соображая, что теперь делать. Спрятаться где-нибудь? А поздно. Дверь, скрипнув, растворилась.
– Заходи, заходи. Посмотри, как тут у меня чистенько всё, прибрано, – донёсся из коридора знакомый голос. Хозяйка вела свою рекламную кампанию. Не для меня ли, часом?! – По такой цене лучше не найдёшь.
Не знаю, откуда взялась эта мысль, – что в коридоре стою я-другой. Мгновенно холодный пот прошиб. Что же это будет сейчас? Мне хреново становилось, едва себя-тогдашнего издалека видел. А если с нынешним, да нос к носу?
На миг захотелось выскочить на балкон и сигануть оттуда. Был бы второй этаж, так и поступил бы. Но с четвёртого – опасно, без ног останешься.
– Там кухня у меня. Эти двери – санузел, раздельный. А тут комната. Проходи, посмотри.
Первое, что я увидел – светлое коротенькое платье, оставляющее открытыми загорелые коленки. Я перевёл дыхание, и лишь после взглянул на вошедшую в комнату девушку. Круглое личико, волосы каштановые, сумочка на ремешке через плечо.
Девушка тоже меня рассматривала. Улыбнулась неуверенно:
– Здравствуйте.
– С кем ты там здороваешься? – поинтересовалась застрявшая где-то в коридоре хозяйка.
– А здесь у вас кто-то есть.
– Кто у меня там?
Хозяйка выглянула из-за спины девушки. И застыла, уставившись на меня. И всё, что она думала, на лице её нарисовалось.
– Здравствуйте, – я тоже улыбнулся, кивнул. Улыбка у меня получилась заискивающая, – Валентина Андреевна.
Имя-отчество хозяйки я добавил по какому-то наитию. По взгляду её видел – не узнаёт она меня, так хоть показать, что я её знаю.
– Здравствуйте. А вы кто такой?
– Я Гена. Я вчера у вас эту квартиру снял.
Ой, зря я так сказал! Должно быть, соврать следовало? Но голова раскалывается, не придумаешь ничего.
Девушка с недоумением оглянулась на хозяйку. А та нахмурилась.
– Что вы мне сказки рассказываете? Я вас в первый раз вижу. Как вы в квартиру попали?
Раз начал, то отступать поздно, буду жать до конца. Вдруг хозяйка поверит, что у неё амнезия кратковременная?
– Я же говорю – у вас квартиру снимаю. И ключ вы мне сами дали.
– Да? И где он?
Оба-на! Ключик-то я из кармана выложил. На тумбочку, рядом с часами. Ясное дело, провалился он туда же, куда и всё остальное. Неудачно получилось. Будь ключ у меня, может, и дожал бы хозяйку. Увидела бы, узнала, да и в самом деле усомнилась бы в своей памяти?
Я развёл руками.
– Кажется, потерял.
– Так-так, – хозяйка кивнула хмуро. И потянула девушку за локоток. – Мы пошли тогда.
Она не сомневалась, как и зачем я попал в её квартиру. И теперь лихорадочно соображала, как вывернуться с минимальными для себя потерями. Мужик-то я не хилый, сразу видно, и рожа зверской выглядит из-за шрама и зубов выбитых. С таким связываться – себе дороже. Сейчас она выйдет из квартиры, и сразу к соседям – милицию вызывать. Тогда уж мне убегать придётся далеко, через браслет. И фиг его знает, какие ещё пакости у небесной канцелярии наготове. Значит, надо это как-то предотвратить.
– Валентина Андреевна, я не домушник. Мне просто переночевать негде было. Я уже ухожу, я ничего у вас не взял.
Хозяйка вновь провела по мне взглядом, словно рентгеном просветила. Особенно на карманах остановилась.
– Не взял, потому что брать нечего, квартира пустая. Откуда знаешь, как меня зовут?
Она чуть успокоилась. Бомж это тебе не грабитель, чего его бояться?
– Я, вправду, снимал у вас квартиру. Давно. Вы забыли, наверное. Так я пойду?
– Давно, ишь ты! Да я второй год только сдаю. Я бы тебя запомнила.
Моему заявлению она не поверила, но в сторону отошла, освобождая проход. И девчонку, ошалевшую от происходящего, оттащила. Никто не остановил меня и не окликнул пока выходил, пока по лестнице спускался. Милицию хозяйка вызывать не станет: кражи не было. Ну, вскрыл кто-то замок, переночевал – делов? Менты и заявление у неё не примут, посоветуют замок надёжный поставить. Значит, бежать мне из этого времени необязательно. Впереди ночь, успею обдумать, что дальше делать. Потому как завтра – ещё одно первое июля.
Шляться до утра по улицам настроения у меня не было никакого. Искать другую квартиру для ночёвки – ни денег, ни документов. Единственный вариант оставался – лавочка в парке. Хочешь – сиди, думай, хочешь – лежи, дремай.
Лавочку я нашёл быстро. Не поломанная, достаточно чистая и стоит в месте укромном, отгороженном от аллеи стеной высокого кустарника и деревьями – видно, молодёжь перетащила подальше от фонарей и любопытных глаз. Хорошая лавочка. Единственный недостаток – у той же самой молодёжи популярная. Пока я сидел, раза три парочки наведывались, но узрев мою образину, планы меняли, ретировались. Вот и "добренько", как Мишаня говаривал.
Перво-наперво я взялся думать. Но хоть голова болеть и перестала, сочинить план действий на завтра у меня всё равно не получилось. Когда задницу отсидел окончательно, плюнул я на это дело и растянулся вдоль лавки. Локоть под ухо, глаза закрыл – и не в таких условиях кемарить приходилось. С тем, что опять кошмар увижу, смирился заранее. Как говорится, ничего не попишешь.
Но сон не шёл. То ли из-за луны – прямо в глаза светит, стерва, – то ли по какой другой причине не засыпалось, хоть тресни. Я и с закрытыми глазами лежал, и с открытыми – без разницы. А когда силишься заснуть и не можешь, обязательно раздражаться начинаешь. Буквально каждая мелочь мешает. Например, мусор, вокруг лавки набросанный. Казалось бы, какое мне до него дело, не я здесь дворником работаю! Ан нет, лежу, разглядываю. Вон пустая пачка сигаретная. Обёртка из-под мороженого. Даже две. Окурков – вообще не счесть. Это у нас как положено, это везде, в любом месте. Свиньи, а не народ. Мало того, что всякую дрянь в рот тянут, так мусорят вдобавок.
А ещё днём на лавочке кто-то ел вишню. Косточек наплевали и рассыпали полкулька. В лунном свете ягоды казались круглыми блестящими камешками. Я смотрел на них, и думал, что сто лет не пробовал склянки, даже вкус её забывать начал. Кисло-сладкий, доводящий до оскомины… Вкус детства. На миг захотелось протянуть руку, поднять парочку ягод, обтереть, сунуть в рот. Даже слюна выступила от предвкушения. Еле сдержал себя – не хватало с земли подбирать.
Заснуть по-настоящему у меня так и не получилось. Полудрёма-полувоспоминание. Или всё-таки заснул и сам не понял? Провалился далеко-далеко…
Склянки в том году уродило немеряно. Покрытые алой, глянцево-блестящей кожицей ягоды словно светились изнутри. Если аккуратно снять тонкую кожицу, увидишь золотисто-жёлтую, сотканную из меленьких жилок мякоть, исходящую соком. Вся мякоть – один сплошной сок. Придави покрепче губами, и выпьешь вишенку досуха. Гроздья ягод облепили ветви деревьев так густо, что издали те казались не зелёными, а бурыми. Ветви не выдерживали созревшей на них тяжести, клонились к земле. Некоторые, самые старые и хрупкие, обламывались.
Рвать склянку – это было моей работой. И малину, смородину, чёрную и красную, крыжовник, яблоки, груши, сливы, абрикосы – всё, что росло в бабушкином саду. А также полоть грядки, таскать вёдрами воду, рвать на пустыре за домами траву для кур. Большой двор на краю посёлка – наполовину сад, наполовину огород, – это было и моё "море", и мой "пионерлагерь" на всё лето. Дедушка умер весной, перед самыми майскими праздниками и бабушка осталась одна. А двор требовал мужских рук, и кто же поможет, если не родной внук, взрослый почти? У родителей отпуск в августе, а до августа о-го-го сколько сделать всего нужно!
Примерно так я себе объяснял ситуацию. Родители сказали попросту: "Гена, ты бабушке помогай. Ты уже большой". "Большой" и "взрослый" – не синонимы. И когда тебе тринадцать, "взрослый" нравится гораздо больше. Считать себя взрослым мужиком было приятно, и я помогал бабушке изо всех сил. Даже когда она пыталась остановить меня, не поддавался.
– Геня, да ты уморился совсем! – так меня называла только бабушка. Мама – Гена, Геночка, отец – Генка, Геннадий. И только у бабушки получалось мягко и ласково. А я стеснялся этого "Гени". Что за имя для мужика?! – Книжку возьми почитай.
– Ой, ба, на книжки зимы хватит.
– Тогда на ставок иди, скупайся.
– Некогда.
Я получал удовольствие оттого, что весь большой бабушкин двор, считай, на мне держался. Но склянка! Она будто издевалась надо мной. Мы закрыли двадцать бутылей компота, и варенье второй день уваривалось в двух здоровенных эмалированных тазах, и оскомину я набил так, что ни на какие фрукты смотреть не хотелось, а вишня всё не заканчивалась. Три дерева, росших в саду, хоть и с явной неохотой, но вернули себе первоначальный зелёный цвет. Но четвёртое – старая раскоряка возле калитки – не поддавалось. Я сидел на нём с утра, весь грязный и липкий. Знаете, как это, рвать склянку? Ягода мягкая, сочная, а косточка за черенок держится накрепко. Чтобы сорвать аккуратно, надо каждую ягодку брать отдельно, чуть проворачивать, потом отрывать. Если схватить всю гроздь и дёрнуть – половина косточек там и останется, а в руке будет раздавленный комок, годящийся разве что на сок. А сок из вишни мы с бабушкой не гнали, потому что не вкусный он, кисло-терпкий, даже если в него сахара набухать. Так что со склянкой быстро не получалось. Пока каждую вишенку оторвёшь и в ведёрко, висящее рядом на крючке, положишь…
– Эй, пацан на дереве!
Я был так занят склянкой, что не сразу понял, – зовут-то меня.
– Ты чё, не слышишь?
Я посмотрел вниз. За калиткой стоял мальчишка, загорелый, в майке-тельняшке и тёмно-синих штанах, уже заметно коротковатых. Рост и возраст его сверху определить не получалось, но постарше меня. И я его не знал. Я никого в посёлке не знал, времени не было знакомиться. Как привезли меня родители две недели назад, так и впрягся в работу.
Пацан увидел, что я смотрю на него, спросил:
– У тебя двадцать копеек есть?
– Нету.
– Не свисти.
– Правда, нету, – не знаю, зачем, но я вроде как оправдываться начал. Провёл руками по спортивным штанам и футболке: – Не видишь, у меня и карманов нет.
– Тогда из дому вынеси, – тут же предложил пацан.
– Мне что, с дерева слазить, чтобы тебе за деньгами бежать?
– А чё, трудно слезть?
– А я должен, что ли?
– Ты чё, пацан, заборзел? Деньги гони!
Это уже слишком! Конечно, у нас в школе тоже такие водились – сшибали мелочь у младших. Но то в школе. А здесь я был на своей территории, в своём дворе.
Страх и злость – они всегда возникали во мне одновременно. Драться я никогда не любил, не мог заставить себя ударить первым. Вообще ударить, расчётливо и хладнокровно. Потому был страх – страх физической боли, страх перед насилием. И злость – на себя за этот страх, и на того, кто стал его причиной. Злость всегда оказывалась сильнее.
– Не дам я тебе никаких денег.
– Нифига себе! Пацан, тебя чё, с дерева скинуть?
– Попробуй!
Он всё не решался отрыть калитку, войти во двор. Возможно, и не решился бы? И все его угрозы были просто запугиванием? Не знаю. Внизу живота растекалась противная слабость, и хотелось, чтобы он вошёл и полез, – скорее! Чтобы закончился страх, и осталась одна злость. Чтобы накатило, как обычно. Чтобы не думать, не бояться, а только бить, бить, бить – куда попало. Я всегда дрался исключительно так, не чувствуя боли и не жалея противника. Потому второй раз ко мне никто никогда не задирался.
– Геня, к нам кто-то пришёл?
Бабушка шаркала по дорожке, стелящейся через весь двор от летней кухни. Пацан оглянулся в её сторону, презрительно цыкнул сквозь зубы:
– На улицу теперь не выходи, поймаю.
Разумеется, на улицу я вышел на следующий же день. Бабушка хотела идти за хлебом и сливочным маслом, но я и эту работу на себя взвалил. По большей части затем, чтобы доказать самому себе – не боюсь я ни чьих угроз.
Вчерашний пацан встретил меня на площади, перед магазином. Он оказался по крайней мере на голову выше меня, остроносый, тонкогубый. И стразу видно – злой. Человека легко определить, злой он или нет, – по глазам. По тому, как смотрит на тебя.
– Я же предупреждал вчера, чтобы со двора не высовывался. Опять скажешь – денег нет?
Сегодня деньги у меня были, а врать – значит бояться, трусить.
– Есть, но тебе всё равно не дам. У меня на хлеб и на масло сливочное.
Это страх говорил во мне, пытался оправдываться. Со страхом я ничего не мог поделать. Но вслед за ним просыпалась злость.
– Сдачу отдашь, – пацан будто не услышал моего отказа.
– Не отдам.
– Чё, борзый? Пошли поговорим.
Он кивнул на клуб, стоявший по другую сторону площади. Вернее, на сквер за клубом. Сквер был неухоженный, заросший. И совершенно безлюдный. Какого типа "разговор" предстоял, сомнений не оставалось.
– Чего я должен с тобой идти?
– Ссышь? Так я тебе могу и здесь врезать.
Вряд ли он решился бы исполнить свою угрозу. К площади сходились три улицы, и по двум из них шли люди. И люди были в продуктовом магазине, и из окон близлежащих домов могли увидеть. Затевать драку средь бела дня посреди посёлка, это полным дураком надо быть. В сквере за клубом – другое дело.
– Сам ты ссышь… – прошептал я почти не слышно. И повернул к клубу.