И у нас было всё, как в первый раз. Нет, это и был наш первый раз! Наша первая брачная ночь, укрытая звёздами, убаюканная стрекотом цикад. То, взрослое, обыденное, случится в её жизни не скоро. А в моей… неважно.
Счастливой жизни Время отмерило мне чуть больше трёх недель. А я-то размахнулся на месяцы! На годы! Мой противник – соперник? спаринг-партнёр? не знаю, как его теперь называть – не стал утруждать себя, придумывать новую каверзу. Он подсунул мне давнишний сон. Тот самый кошмар…
Оксана шла по пешеходному переходу, навстречу ей нёсся во весь опор "опель", а я смотрел, и не мог ни остановить, ни крикнуть. Меня будто вообще там не было, в том настоящем. Один взгляд, намертво приклеенный к окуляру калейдоскопа. Нет… нет… нет!
– Андрюша? Андрюша?! Да проснись же!
Спеленавший меня кокон поддавался с трудом, не желал выпускать. Но его трясли, теребили снаружи, и он всё-таки лопнул. Распался, стирая свой жуткий узор.
Я разлепил глаза. Темно. Не меньше минуты понадобилось, чтобы разглядеть силуэт склонившейся надо мной Ирины. Сегодня я впервые сумел уговорить её заночевать у меня. "Как же я Александру одну оставлю?" Только наша совместная с дочкой атака с двух флангов и возымела действие – Саша ведь не маленькая, закроется в домике и никого не впустит до самого утра. Так прекрасно всё складывалось… А закончилось кошмаром.
– Андрюша, что случилось? Тебе плохо? Что-то болит? Сердце? Ты так страшно стонал, я тебя еле разбудила.
– Нет, ничего не болит. Сон нехороший приснился.
Чуть приврал – колено вчера опять ныть начало, оступился неудачно. Но не буду же я волновать её подобной мелочью? Да и не в коленке дело.
Подушка и простынь подо мной промокли насквозь. То ли от этого, то ли от не желавшего забываться сна меня начало знобить. И дышать стало трудно, словно выкачали весь кислород из комнаты. Я сел в кровати. Затем встал.
– Андрюша, ты куда?
– Подышу свежим воздухом.
Ночь стояла жаркая и душная. И совершенно неподвижная. Уж скорее бы рассвет – может, бриз чуть колыхнёт пропитавшуюся зноем толщу воздуха над посёлком. Но до рассвета ещё ждать и ждать. Я облокотился на перила, уставился в темноту подступавшего к дому леса. И осторожно вернулся в только что пережитый кошмар.
В том, что сон пришёл вновь не случайно, я не усомнился ни на секунду. Время предупреждало меня, как и прошлый раз, и позапрошлый, и позапозапрошлый. Ничего у меня не выйдет, мне не уберечь Ксюшу… Но ведь я уже спас её, узор сложен! Все стёклышки заняли свои места. Почему сон вернулся?!
Дверь за моей спиной тихо скрипнула. Ирина, кажущаяся девочкой в своей коротенькой ночнушке, тихо подошла ко мне.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально. – Вру, совсем не нормально. Совсем не нормально! – Иди, ложись спать.
– Как я могу спать, если с тобой что-то происходит? – Она взялась за перила, выглянула вниз. – Страшно.
Страшно… Я вспомнил, как вот так же стоял здесь полтора месяца назад, вглядывался в темноту, пытаясь различить распростёртое на земле тело. Себя-завтрашнего…
Себя?!
В том настоящем я-завтрашний – это именно я и есть. Я-нынешний, я-единственный. Именно я и никто другой обязан вернуться, обязан рассказать о Бараньем Лбе, чтобы узор начал складываться.
Нет, он пока не сложился окончательно. Одного стёклышка не хватало, вернее, оно пока не заняло своё место. И весь узор мог рассыпаться, смешаться, сместиться. Стать неправильным…
Этим стёклышком был я.
Ирина осторожно прислонилась к моему плечу. Я обнял, прижал её. Мне было страшно. Я не знал, что произошло той ночью. "Два Геннадия Карташова в одной точке настоящего существовать не могут. Они начинают разрушать друг друга". Оснований не доверять Радиславу у меня не было. Да, кое в чём он ошибался, многое не смог понять до конца. Но собственные мои ощущения подсказывали – в этом случае он знал, о чём говорит.
Когда я шёл на вокзал девяносто третьего – не боялся. Даже когда в последнее своё "первое июля" твёрдо решил поговорить с собой-тогдашним, не боялся. А сейчас боялся. У меня вновь появилось, что терять. Очень уж хорошо мне было рядом с Ксюшей и её новой мамой. Прекрасная, светлая жизнь расстилалась впереди. Я очень-очень-очень хотел прожить её вместе с ними!
Но чтобы эта жизнь состоялась, мне следовало вернуться. Ещё раз нырнуть в серое марево межвременья. И никак иначе.
– Ира, если со мной что-то случится… – начал я осипшим голосом. И она сразу вздрогнула, напряглась.
– Андрюша, что с тобой может случиться?
– Я не знаю, но мало ли…
– Ох. Ты меня не пугай так, пожалуйста.
– Ира, постой… послушай. Через… в общем, в октябре две тысячи восьмого ты встретишь одного человека. Гена его зовут… Помоги ему, хорошо? И Кс… Сашу он пусть увидит, обязательно.
Ирина смотрела на меня, ничего не спрашивая. В темноте карие глаза её казались чёрными. Зачем я сказал ей об этом? Если узор должен сложиться, то он сложится, мои слова ничего не изменят. В том настоящем, где мы встретились, она ни разу не упомянула об этой просьбе её крымского друга. Забыла, не поняла, пропустила мимо ушей? Вообще никогда не были произнесены эти слова? Или всё же были, осели где-то на краешке сознания и подействовали, помогли как-то? Не знаю.
Ирина вздохнула. И потянула меня в комнату.
– Андрюша, пошли спать. Это просто сон, плохой сон. Придёт день, встанет солнышко, и ты забудешь о нём. Завтра всё будет хорошо.
Я не спорил и не противился. Да, завтра всё будет хорошо. Стёклышко должно стать на своё место.
Завтра я первым делом нашёл в посёлке нотариуса и оформил завещание. Не знаю, имелись ли у настоящего Андрея Семашко родственники, не знаю, будет ли иметь эта гербовая бумага силу, – в случае чего. Но придумать что-то лучшее, чем записать наследницей моей недвижимости Ловцеву Александру Игоревну я не смог. Откуда Ирина такое отчество выкопала? Ну, Игоревна, так Игоревна, ничем не хуже любого другого. И ещё – когда утром провожал Ирину на турбазу, незаметно сунул ей в сумочку пакет с остатками мазурских "сбережений". Не так много там осталось, но на первый случай им хватит. Найдёт – обидится конечно, постарается вернуть. Пусть! Объясню, что это теперь наши общие деньги… если будет возможность объяснять. Если я буду. А если нет… Собственно, на этот случай всё и делаю.
Оформление документов заняло пол дня. В начале третьего я вернулся домой, сел писать письмо Ксюше. Не смог. Не знал, о чём. Словами многое сказать хотел, а на бумагу не ложилось. "Я и есть твой папа"? Глупо. Если уж говорить об этом, то раньше надо было. Или потом, когда с путешествиями этими проклятыми покончу. Сидел, сжимал в пальцах ручку, а самому так хотелось бежать на турбазу, увидеть дочь ещё разок! Вдруг, в самом деле, последний?! Тем более обещал утром, что приду, как только освобожусь.
Хотелось, но понимал, что нельзя. Зачем душу травить? Кому от этого лучше станет? К тому же не освободился я пока. Самое важное не сделал.
Я скомкал оставшийся чистым листок, бросил в мусорное ведро. Нечего резину тянуть, пора. В этот раз идти мне никуда не нужно, всё "путешествие" здесь состоится, в этой комнате. Полтора месяца в одну сторону, полтора – в другую.
Я подошёл к балкону, приоткрыл зачем-то дверь. Заранее пути отступления готовил, что ли? За окном светило солнце, заставляя изумрудом сверкать листву на деревьях, и солнечные зайчики играли на перилах…
Зайчики потухли – все разом. В первый миг показалось, что облачко набежало, заслонило солнце. Но перила из синих уже стали серыми, и листва больше не была изумрудной. И не существовало её, листвы – колышущееся серое марево только.
Глава 25. Июнь, 2001
Серость исчезла так же мгновенно, как и возникла. Сгинула, проглоченная ночным мраком, и вновь проступили кроны деревьев, серебристые в лунном свете.
Заскрежетал ключ в замке, заставляя обернуться. Входная дверь растворилась, противно взвизгнув петлями. Надо же, я их так и не смазал. Вчера Ирине твёрдо-натвердо пообещал купить машинного масла и смазать. Нет, не вчера, если отсюда считать…
С тёмной площадки ввалился человек, чертыхнулся, споткнувшись обо что-то. Я-тогдашний. Совсем недавний я, можно сказать, вчерашний. По телу пробежала мелкая дрожь, первый симптом надвигающегося приступа. Стараясь, чтобы голос не охрип от волнения, я скомандовал в темноту:
– Не надо свет включать. И стой, где стоишь.
Я-вчерашний замер. Я-сегодняшний прекрасно помнил свои ощущения. Кольнувший на миг страх, и вслед за ним – злость. Вот сейчас я спрошу:
– А ты кто такой, чтобы распоряжаться?
Я помнил каждое своё слово, каждое движение, мысль. Прекрасно помнил себя-вчерашнего. Я и был ним! Не мог уже с абсолютной уверенностью сказать, кто из нас двоих – я. Этот, уцепившийся за ручку балконной двери, или тот, тянущийся к выключателю.
Я-вчерашний помнил услышанные слова. Потому я-сегодняшний их произнёс:
– Стой, и слушай меня внимательно. Завтра, в семь утра…
Губы, язык шевелились, собирая звуки в нужную фразу. Но думал я о другом. Два Геннадия Карташова – слишком много. Я не могу существовать одновременно и как я-вчерашний, и как я-сегодняшний. Я это я, один-единственный. Последнее, что разделяет меня – тьма, заполнившая квартиру. Ну включай же свет, чего ты медлишь! Покончи с этой неправильной раздвоенностью…
От балконной двери до включателя было далеко, всю комнату пересечь нужно. Зато в коридоре – руку протянуть.
– Не надо!
Я не успел отдёрнуть руку от выключателя. Вскинул её к лицу, заслоняясь. Глаза! Слава богу, я не успел заглянуть самому себе в глаза. Или всё же глянул? Чуть-чуть, на крошечную долю секунды. Потому как миллионы нитей внезапно склеили нас, рванули друг к другу.
Мне-вчерашнему было дурно. Пол уходил из-под ног, мышцы отказывались повиноваться. Я-сегодняшний понимал, что происходит. Нет, не так. Мне было дурно, и я понимал, что происходит. Двое становились одним. Оболочка того я, что стоял в коридоре, гасла, истончалась, а содержимое её – личность – тысячами ручейков вливалась в меня же, замершего у балконной двери. Ещё немного, и всё закончится. Я вновь стану единым и единственным, займу своё место в этом настоящем. Некому возвращаться в будущее и незачем. Я отправлюсь завтра утром на Бараний Лоб, дождусь Ксюшу и всё сделаю правильно. А затем будет дорога в прошлое, в далёкий девяносто третий. И снова в будущее. И снова, и снова – по кругу. Мне никогда из него не вырваться. Стану, как Сизиф, вечно толкать свой камень…
Ногу обожгло болью, заставляя опомниться. С чего я взял, что Время позволит мне складывать один и тот же узор бесконечно?! Я опять возомнил о себе невесть что? Опять решил, что разобрался в чужих законах? Ничего не повторится! Если я займу место в этом настоящем, то оно изменится! И начнётся всё с малого, с моего повреждённого мениска, например. Не выбраться мне с больной ногой на Бараний Лоб. Разумеется, я могу вовсе не лезть в воду, ждать Ксюшу на берегу, не пустить её в штормящее море. И она послушается. Постоит, поглазеет на вскипающие буруны и уйдёт. И с ней случится другая беда, неизвестная мне. Так ведь уже было и не один раз! Я, сам не желая того, встряхну калейдоскоп, разрушая с таким трудом собранный узор.
Я-вчерашний – вот стёклышко, которое требовалось поставить на место. Я-сегодняшний сделал это. И теперь должен уйти, исчезнуть, пока не поздно. Захрипев, я выскочил на балкон. Прочь из этой комнаты, из этого настоящего! Но невидимые нити, склеивающие нас, не пускали. Они тянули назад, не давали нырнуть в межвременье. Я-вчерашний был всё ещё слишком близко! Размышлять времени не оставалось. Его хватало только для одного – уцепиться за перила балкона, оттолкнуться, перебросить тело в черноту ночи.
Цинь… цинь… цинь… – зазвенели мириадами цикад лопающиеся нити. Я-вчерашний, с его ощущениями, мыслями, воспоминаниями, наконец-то отпустил. Я-сегодняшний провалился в серый морок.
Теперь я знал, чем всё кончится. Сейчас будет удар. Сначала в ступни, потом в руки, лицо, грудь. Под балконом асфальта не было, только поросшая травой земля, но когда прыгаешь с восьмого этажа – разница невелика. Утром… какое там у нас число?.. двадцать шестого июля две тысячи первого года соседи обнаружат труп выпавшего с балкона Андрея Семашко. Хотя, почему именно двадцать шестого? Может, я и не долечу до двадцать шестого, раньше "приземлюсь". Нет, не раньше, иначе я бы знал о своей смерти.
Страх давно прошёл. И мысли в голове ворочались медленно, неторопливо. Слишком медленно для моего стремительного падения. Восемь этажей – не так-то и долго лететь, я давно должен был удариться о землю…
Серое марево вокруг. Кокон, не сковывающий движения. Не холодный и не горячий, не скользкий и не шершавый. Почти не ощутимый. Он был здесь. Давно, многие миллиарды лет, целую миллисекунду назад. С того самого мига, как лопнула последняя нить, связывающая меня с настоящим. Я никуда не летел. Время, способное быть прозрачным, словно горный воздух, густым и липким, как кисель, резиново-упругим, упрямым, начало затвердевать. Застывать, как застывает смола, превращаясь в янтарь. И мушка, задевшая его своим крылышком, отныне тоже лишь часть янтаря…
Мне никогда больше не увидеть Ксюшу. Не получится у нас долгой счастливой жизни втроём на берегу тёплого синего моря. Всё будет совсем по-другому. Всё есть по-другому. И это хорошо. Потому что я знаю – как. Я видел.
Эпилог. Счастливое время
Конец декабря получился дождливый, серый и грязный. Я почти смирился, что Новый Год будет таким же, хоть прогнозисты и успокаивали. Но разве им можно верить? У них достоверность пятьдесят на пятьдесят. Причём та половина, что сбылась – это как раз плохие прогнозы.
Однако тридцатого к вечеру начало подмораживать. Температура упала до минус восьми, а рано утром тридцать первого пошёл снег. Не какая-нибудь мелкая крупа, а настоящий, по-зимнему красивый снег. Он шёл, тихий, густой, сразу же окутавший город полупрозрачной белой вуалью. Он сыпал всё утро, и весь день, и вечером. Снег укрыл окаменевшую осеннюю грязь вместе с вмёрзшим в неё мусором, одел в белые шубы деревья. Снег убрал город лучше целой армии дворников, приготовил его к празднику. Наверное, автомобилистам не очень-то нравились выросшие за один день сугробы. И тем, кто тридцать первого выходил на работу, не нравились. Но нам что до них? В школе каникулы, у Светы в налоговой выходной. Мы не трудоголики, мы все деньги мира заработать не собираемся. Мы к празднику готовимся, как белые люди.
Вообще-то встретить Новый Год как положено, дома, в кругу семьи, за праздничным столом, с телевизором в качестве основного развлечения, в этот раз не получалось. Всё из-за Андрюшки. Вернее из-за его фантазий и моего длинного языка. Ещё в октябре, когда день рождение ему отмечали, он канючить начал. Мол, что это мы всё дома и дома празднуем. Скучно ему, видите ли. И надо же было мне ляпнуть: "Закончи сначала семестр без семёрок, тогда и будешь командовать". А он взял и закончил. Даже по английскому сумел на восьмёрку вытянуть, чего я никак от него не ожидал. Мы со Светланой в языках – дуб-дерево. В смысле, дуб и сосна. Это по математике, скажем, мама подсказать может. Ну и я по биологии там, по химии – куда ни шло. По физкультуре, само собой, – но по физкультуре Андрюхе помощь, слава богу, не требуется. А по языкам – глухо. Значит, своим умом и упрямством одолел. И мне теперь обещание выполнять приходится. И пока нормальные люди праздничный стол накрывают, мы напяливаем шубы и на центральную площадь тащимся, Новый Год под ёлочкой встречать.
На удивление, маршрутки ещё бегали. На удивление и к радости, потому как я уже прикидывал, сколько придётся отлистать таксисту за поездочку в новогоднюю ночь. Но маршрутчики тоже хотели подзаработать, гоняли свои "газелины" по ночному, ставшему в одночасье зимним, городу – благо, снег прекратился, и муниципальщики успели расчистить пусть не все, но хотя бы центральные улицы.
Маршрутки бегали, и мы тормознули одну чуть ли не напротив дома. Как оказалось – очень удачно, через несколько минут людей в неё набилось по самое "не могу". И что народу дома не сидится? Куда прут?
Куда прут, мне стало ясно, едва вся гурьба вывалила на площади. Собственно, площади уже не существовало – сплошное море людей. Оно всё прибывало и прибывало, люди стекались по прилегающим улицам, вылезали из маршруток, такси, бесконечных верениц припаркованных у тротуаров машин. Нет, не одни мы такие ненормальные, дома сидеть не хотим!
Пробиться на середину площади, к ёлке, нечего было и мечтать, мы бы там сразу потерялись. Но ёлку и отсюда, с края видно – поверх голов. Огромная, красивая, пылающая, будто волшебная свеча. А подробности – это мы после налюбуемся. Завтра днём, когда народа поменьше будет, приедем и посмотрим. Или послезавтра.
Над толпой витало предчувствие праздника. Многоголосый гул, смех и ожидание события, которое вроде бы обязательно произойдёт, но всё же… Кое-где самые нетерпеливые уже разливали, но редко. В основном – ожидание. Люди то и дело смотрели на экраны мобильников, на циферблаты часов. И я оттягивал рукав куртки и смотрел. И чем ближе минутная стрелка приближалась к часовой, тем тише становился человеческий рокот вокруг, тем ощутимей всеобщее напряжение…
И – прорвало! "Ура! С Новым Годом!" – дружно взревело сотнями глоток. А в следующую секунду утонуло в протяжном сухом треске, хлопке, грохоте взметнувшегося к небу фейерверка.
– Ура! Поздравляю вас с Новым Годом, дорогие родители! – забасил чуть ли не в ухо Андрей. И тут же сорвался на фальцет: – Папа, шампанское где?!
В самом деле, со всех сторон уже хлопало пробками, весело визжало, булькало. Я поспешно дёрнул замочек на сумке, выхватил бутылку. Светлана мешала откупорить, тянула сумку к себе, выуживая пластмассовые стаканы. Они хотели взять с собой праздничные, из богемского стекла, но я воспротивился. Какое стекло? Побьём к чёрту!
– Папа, быстрее! – вопил Андрюха. Будто от того, успею ли бахнуть пробкой, пока часы отсчитывают двенадцать ударов, зависело, наступит для нашей семьи Новый Год или нет.
Бац! Бутылка стрельнула, заставив Светлану ойкнуть, хоть я и удержал пробку в руке. Шампанское хлюпнуло в подставленные стаканы.
Бац! Андрюха не дождался, бахнул хлопушкой, чуть ли не в ухо. Разноцветное конфетти посыпалось нам на головы, на снег, в стаканы с пузырящимся шампанским.
– Андрей! – вновь возмущённо ойкнула Светлана.
– На, пей теперь с бумажками, – ткнул я в руки сына свой стакан, в котором больше всего плавало цветных кружочков. Взамен отобрал один из тех, что держала Светлана.
Конечно, рановато ему в пятнадцать лет к вину привыкать, но по такому случаю – разрешаю! Я и сам не любитель шампанского. На Новый Год первый бокальчик подниму под бой курантов, а остальное – для жены. Я лучше водочки грамм сто пятьдесят или двести накачу – как пойдёт. Но не тащить же водку на площадь! Нет, домой вернёмся, тогда уж и выпью, и закушу. И "для сугреву" как раз.
– Ну, с Новым Годом!
Пластмассовые стаканы звякнули не хуже богемских. Холодные колкие снежинки прокатились по языку, нёбу…
– Андрей, закусывай, а то опьянеешь, – Светлана разворачивала плитку шоколада, протягивала сыну. Тот смеялся, отмахивался: