Взяв мужа под руку, она подала свободную руку Томасу. Втроем они прошли по терракотовым плиткам прихожей ко входу в гостиную. Яркий мексиканский ковер покрывал часть натертого воском дубового паркета. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они принялись попивать острый margaritas и безмятежно беседовать о Нью-Йорке и Сан-Франциско, об общих знакомых, литературной жизни и политических новостях; о месте "Эры" в том и другом, и о том, как Томас начинал писать для этого журнала. Затем Мария проводила их в столовую, где они засели за ужин, названый ею "традиционной мексиканской comida". На первое был подан бульон, густой от похожие на тефтели шариков tortillas, макароны, овощи и кусочки цыпленка. На второе – sopa seca – остро приправленное блюдо из риса, макаронов и мелко нарезанных tortillas в пикантном соусе, потом – рыба, а после нее – как главное блюдо – тушеный козленок с разными овощными гарнирами и жареной фасолью, присыпанной тертым сыром. Ко всему в выложенных салфетками корзиночках подавались пышные горячие tortillas. Ужин для Томаса закончился молочным пудингом, названным Марией "natillas piuranas", крепчайшим кофе и фруктами.
Слабо протестуя по ходу течения трапезы, – мол, ничего он больше съесть не в состоянии, – Томас поддавался уговорам Марии и понемногу отведывал каждого появляющегося на столе блюда. В конце концов Макдональд не выдержал и расхохотался.
– Ты его закормила, Мария. Остаток вечера он проведет в сытой дреме, а нам ведь еще предстоит кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, приступают к подобной трапезе в исключительно торжественных случаях, в разгаре дня, после чего удаляются на заслуженную сиесту. – Макдональд добавил в бокальчики водки, названной им pisco. – Позвольте мне поднять тост. За красоту и хорошую еду.
– За хорошее прослушивание! – дополнила Мария.
– За истину! – изрек Томас, дабы подтвердить, его не удалось ни очаровать, ни обкормить до полнейшей покорности. Взгляд его не отрывался от белого шрама, пересекавшего оливковое запястье Марии.
– Вы заметили шрам, – спокойно заметила она. – Это – памятка о моем безумии, и носить ее придется до конца жизни.
– Не о твоем безумии, – возразил Макдональд, – но о моей глухоте и черствости.
– Это случилось немногим более года назад, – сообщила Мария. – Тогда я была не в себе. Видела, с Программой плохо, а Робби разрывается между необходимостью поддерживать Программу на плаву и заботой обо мне. Глупейшая ошибка, а теперь-то я знаю, – но тогда мне казалось, нужно устранить один из источников беспокойства Робби, а значит, убрать самое себя. Попыталась совершить самоубийство, перерезала вены и это почти мне удалось. Но я выжила, ко мне вернулся рассудок, и мы с Робби вновь обрели друг друга.
– Мы и не теряли, – проговорил Макдональд. – А просто из чисто человеческого равнодушия перестали слышать друг друга.
– Ведь вы знали обо всем этом, не так ли, мистер Томас? – спросила Мария. – Вы женаты?
– Был когда-то, – ответил Томас.
– И неудачно, – проговорила Мария. – Вы должны жениться. Вам нужен кто-то, кого любили бы вы и кто любил бы вас. И тогда вы напишите свои "Чистилище" и "Рай".
Где-то в глубине дома заплакал ребенок. Мария подняла полные счастья глаза.
– И мы с Робби нашли еще кое-что.
Она грациозно вышла из столовой, и минуту спустя вернулась с ребенком на руках.
"Ему месяца два-три, – подумал Томас. – Глаза и волосы черные, а кожа оливковая, как у матери". Глаза ребенка, казалось, следили за Томасом.
– Это наш мальчик, Бобби, – сообщила Мария.
"Сколько в ней было жизни до этого, – думал Томас, – но теперь она полна ею вдвойне. Вот он, тот магнетизм, который влечет художника к созданию образа Мадонны".
– Нам посчастливилось, – сказал Макдональд. – Мы ждали ребенка очень долго, и Бобби родился без осложнений и нормальным, а вовсе не с какими-то отклонениями, как это часто случается с детьми немолодых родителей. Думаю, он вырастет хорошим парнем, несмотря на обрушившееся на него бремя любви престарелых родителей, скорее годящихся ему в деда и бабку. Еще остается надеяться, нам удастся найти с ним взаимопонимание.
– Надеюсь, он найдет общий язык с родителями, – пожелал Томас и сразу же добавил: – Миссис Макдональд, почему вы не заставите мужа уйти в отставку, прочь от этой безнадежной Программы?
– Я никогда не принуждаю Робби, – ответила Мария. – Программа – его жизнь, точно так же, как Бобби и он – моя. Вам чудится в этом нечто плохое, – какое-то вероломство, обман. Однако вы не знаете ни моего мужа, ни окружающих его людей. Не знаю, действительно ли вы так считаете. А они верят в свое дело.
– Значит, они глупцы.
– О нет, глупцы – это те, у кого нет веры и кто не способен обрести ее. Возможно, там никого и нет, а если даже и есть, – ни они, ни мы никогда не обратимся друг к другу. Однако прослушивание – своеобразный акт веры, равный самой жизни. Перестань мы слушать, начнется наше умирание, и вскоре не станет ни нас, ни людей во всем остальном мире, ни нашей технической цивилизации, ни даже простых сельских жителей или фермеров, ибо жизнь есть вера, посвящение себя чему-то. Смерть же – поражение.
– Вы видите мир в ином, чем я, свете, – проговорил Томас. – Мир умирает.
– Еще нет, пока такие, как они, не поддаются, – сказала Мария.
– Ты нас переоцениваешь, – произнес Макдональд.
– Отнюдь. – Мария повернулась к Томасу: – Мой муж – великий человек. Он слушает всем сердцем. Вы уверитесь в этом еще до того, как покинете наш остров. Приходилось мне видеть таких же, как вы, – сомневающихся, охочих до разрушения, но Робби их всех увлек, дав им веру и надежду, и они ушли с миром.
– Дать себя увлечь – не входит в мои намерения, – сообщил Томас.
– Вы же знаете, что я имела в виду. – Я знаю только, как мне хотелось бы постоянно видеть рядом кого-то, кто верит в меня так же, как вы в своего мужа.
– Пора возвращаться, – заметил Макдональд. – Хочу кое-что показать вам.
Томас попрощался с Марией, поблагодарил за гостеприимство и особую заботу о нем и вышел. Стоя в темноте, он оглянулся на дом, на льющийся из окон свет и застывший в дверях силуэт женщины с ребенком.
Контраст дня и ночи, света и тьмы – равносилен путешествию на другую планету. После захода солнца все, так хорошо знакомое днем, приобретает чуждые пропорции: расстояния увеличиваются, предметы смещаются.
И сейчас, когда Макдональд с Томасом ехали долиной, в устье которой выстроили радиотелескоп, это сооружение уже не ассоциировалось со стерильным блюдечком. Теперь оно походило на некий тигель, где сплавлялись тайна и тьма, – вобравший в сокровенные глубины свои таинственное эхо небес и звездную пыль, медленно-медленно разносящуюся ночным ветром.
Чаша управляемой части радиотелескопа, застывшая в мертвой неподвижности днем, теперь будто ожила и с трепетом внимала небесам. Томасу почудилось, словно силится она подняться в безмолвную тьму.
***
"Малое Ухо" – так прозвали гигантскую точнейшую машину – самый большой управляемый телескоп на Земле, дабы не путать его с Большим Ухом – кабельной сетью пятимильной протяженности. Ночью здесь даже гость ощущает магию, исходящую из этого устройства и обволакивающую работающих с ним людей. Кажется, машина целиком послушна их воле. Для этих одержимых она и впрямь является ухом – собственным их ухом, наделенным сверхъестественной мощью, снабженным сложнейшими, изощреннейшими фильтрами и приставками, – ухом, чутко настороженным в направлении безмолвных звезд и внемлющим лишь неспешному сердцебиению вечности.
***
– Все это досталось нам в наследство от астрономов, – пояснил Макдональд и уточнил: – Вскоре после того, как на обратной стороне Луны установили первые радиотелескопы, а в космическом пространстве только раскинулись первые кабельные сети. Наземные установки сразу же потеряли всякую ценность, подобно детекторным приемникам в момент появления совершенных вакуумных электронных ламп. Впрочем, те не отправили телескопы на слом, их подарили нам, а в придачу – еще и небольшие ассигнования – фонд на эксплуатационные расходы и исследовательскую деятельность.
– За минувшие десятилетия суммарная квота, должно быть, возросла до астрономической суммы, – заметил Томас, пытаясь стряхнуть впечатления гостеприимного вечера и очарование ночи.
– Да, она растет, – согласился Макдональд. – Каждый год нам приходится бороться за существование. Правда, есть и кое-какая прибыль. Программу следует приравнять к интеллектуальному тесту, где самые многообещающие замыслы крепнут в состязаниях с величайшей, вечной и неразрешимой загадкой. Мы получаем молодых инженеров и ученых, обучаем их и они возвращаются обратно, в большой мир – решать проблемы, имеющие сугубо земные цели. У Программы на удивление много воспитанников, и среди них – настоящие светила науки.
– Таким способом вы пытаетесь оправдать существование Программы как особой формы аспирантуры?
– О нет! Наши предшественники называли это бытовыми отходами, а еще – побочными продуктами. Для нас важнейшей и конечной целью является установление контакта, связи с существами с других планет. Я просто подсовываю вам аргументы в наше оправдание, коль скоро вы не в силах принять нас такими, какие мы есть.
– С какой это стати я стану вас оправдывать?
– Об этом вы уж сами себя спросите.
Они вошли в здание, изменившееся столь же разительно. Коридоры, полные деловой суеты, кипели энергией и осмысленным движением. Пульта управления будто коснулся указующий перст Господен, и вместо запустения смерти воспряла жизнь: зажигались и гасли огоньки, экраны осциллографов ожили зелеными подвижными линиями, негромко щелкали реле на пультах, компьютеры переговаривались меж собой, а в кабелях и проводах, казалось, слышался электрический шепот.
За пультом управления сидел Адамс в наушниках. Взгляд его не отрывался от указателей и осциллографов, расположенных напротив. Когда они вошли, он мельком взглянул в их сторону и помахал рукой. Макдональд вопросительно поднял брови. Адамс в ответ только пожал плечами, стянул наушники на шею.
– Как обычно – ничего.
– Прошу. – Макдональд снял наушники и вручил их Томасу. – Послушайте-ка.
Томас прижал наушники к уху.
***
Вначале слышен шум – дошедший будто издалека ропот множества голосов или плеск ручейка в скальном ложе, струящегося сквозь расщелины, и ниспадающего водопадами. Затем звуки нарастают, и вот уже слышны, страстные голоса, говорящие все разом, и невозможно поэтому разобрать ни единого в отдельности, а лишь все, слитые воедино. Слушатель силится расслышать, но все его старания только разжигают в этих голосах еще большую жажду бить услышанными, и они звучат все громче и невнятней. Слушателю лишь остается вслед за Данте повторять:
"Мы были возле пропасти, у края,
И страшный срыв гудел у наших ног,
Бесчисленные крики извергая…"
[Данте, "Божественная комедия", Ад, Песнь IV]
Меж тем, от горячих просьб голоса переходят к гневным окрикам; страстные мольбы превращаются в негодующие, гневные вскрики – будто страждущие души, умоляют вызволить из пожирающего их огня. Они наскакивают на слушающего, словно намереваясь разорвать его в наказание за вторжение в обитель падших ангелов, исполненных высокомерия и грешной спеси.
"Я видел на воротах много сот,
Дождем ниспавших с неба, стражу входа,
Твердивших: "Кто он, что сюда идет,
Немертвый в царство мертвого народа?"
[Данте, "Божественная комедия", Ад, Песнь VIII]
А слушающему чудится уже, будто он – один из этого громогласного хора – страждущий, как все они, в аду, и способный лишь вопить в муках и отчаянии, и молить выслушать; однако никто не слышит, всем безразлично происходящее, и никому и никогда не дано понять его.
"Я отовсюду слышал громкий стон,
Но никого окрест не появлялось;
И я остановился, изумлен".
[Данте, "Божественная комедия", Ад, Песнь XIII]
И уже чудится слушающему, что он среди гигантов – тех, кого Дий, "в небе грохоча, страшит поныне" [Данте, "Божественная комедия", Ад, Песнь XXXI, Дий-Зевс]. Все они надсаживают свои мощные голоса, дабы достичь слуха внемлющего, но не разумеющего их. "Яростно раздалось Из диких уст, которым искони Нежнее петь псалмы не полагалось!.." [Данте, "Божественная комедия", Ад, Песнь XXXI, Дий-Зевс]. И в этот миг слушающий ощущает, как сознание покидает его".
***
Голоса умолкли: Макдональд снял с Томаса наушники, и тот смутно припомнил, как надевал их, потрясенный удивительной гипнотической силой этих звуков, – голосов, жаждущих понимания, сливающихся в общем какофоническом хоре, где каждый ведет свою отдельную песнь…
Он пережил мгновение открытия, поняв, что, подобно голосам, он заблудился, потерялся и обречен на вечное присутствие в своей тесной оболочке, одинокий в своих муках и страданиях, будто уже пребывает в самом аду.
– Что это было? – неуверенно спросил он.
– Глас бесконечности, – пояснил Макдональд. – Радиосигналы, переведенные в акустические частоты. В реальном приеме – вещь бесполезная. Если мы и впрямь нечто поймаем, это тотчас зафиксируют записи, вспыхнут индикаторы, и компьютер подымет тревогу. Звуковая связь здесь ни к чему. Однако слышать нечто во время прослушивания – значит создавать источник вдохновения. А оно нам просто необходимо.
– Скорее, я бы назвал это гипнозом, – возразил Томас. – Внушением, помогающим убедить неверующих, будто там и впрямь кто-то есть. А вдруг, однажды, и удастся четко расслышать нечто, ныне лишь воображаемое. Мол, там и вправду есть некто или нечто, пытающееся объясниться с нами. Все это – не более чем простая уловка, дабы провести самих себя. Это похоже на попытку вогнать в бутылку целый, мир.
– На одних это действует сильнее, на других – меньше, – заметил Макдональд. – Досадно, что это воспринято, как выпад против вас лично. У нас и в мыслях не было проделывать с вами такие номера. Вы сами уверились – во всем этом ровным счетом ничего нет.
– Ладно, – сказал Томас, все еще злясь на себя из-за продолжающего предательски дрожать голоса.
– Мне хотелось бы дать вам послушать нечто иное. Все это лишь введение. Пошли ко мне. И ты с нами, Боб. Оставь на прослушивание техников. Ничего не случится.
Втроем они вошли в кабинет и уселись в кресла. Рабочий стол Макдональда на сей раз оказался пуст и только готовился принять очередную порцию материалов. По-прежнему витал упоительный запах старых книг. Томас, поглаживая ладонями полированные деревянные поручни кресла, не отрывал взгляда от Макдональда.
– Со мной такие номера не проходят, – изрек он. – Все эти гипнотические звуки, приятное общество, чудесный ужин и даже прекрасные женщины с трогательными сценами семейной жизни – подобное ни в коей мере не влияет на один единственный факт, Программе свыше пятидесяти лет, а до сих пор так и не получено сообщение.
– Собственно для того я и привел вас сюда, чтобы объявить… – проговорил Макдональд, и, помолчав, закончил: – Мы его получили.
– Да нет же! – вырвалось у Адамса. – Почему же тогда мне ничего неизвестно?
– У нас не было уверенности. Случались ведь и раньше ложные тревоги. Такие минуты, пожалуй, самые трудные. Знал только Саундерс. В конце концов, это ведь его идея.
– Записи Большого Уха, – проговорил Адамс.
– Да. И он их обрабатывал. Немало потрудился, отфильтровывая лишнее. И теперь можно утверждать с уверенностью: сигнал получен. Утром я собираю всю группу. Сделаем заявление. – Он повернулся к Томасу. – Но я бы хотел обратиться к вам за советом.
– Макдональд, а это не очередной ваш номер? – спросил Томас. – Не слишком ли много случайных совпадений?
– Случайные совпадения встречаются, – произнес Макдональд. – История забита ими. Сколько программ завершилось успешно и сколько идей увенчалось триумфом только благодаря тому, что от поражений их уводили именно случайные совпадения, являвшиеся, как правило, за мгновение до окончательного торжества скептиков.
– А просьба помочь, – продолжил Томас, – это ваш коронный номер?
– Мистер Томас, – сказал Макдональд, – прошу не забывать, что мы – ученые. Свыше пятидесяти лет исследований – и ни малейших результатов. Мы уж и думать забыли, да и вообще вряд ли когда-либо задумывались над тем, что станем делать в случае, если нам повезет. Именно поэтому и нужна ваша помощь. Вы знаете людей, вам известно, как подойти к ним, что они примут, а что отвергнут, возможная их реакция. Как видите, у нас все логично и естественно.
– Все это слишком чудесно, чтобы быть правдой. Я не верю.
– Поверь ему, Джордж, – сказал Адамс. – Он еще ни разу не солгал.
– Врут все, – упрямо проговорил Томас.