Оба внимательно слушали, руководитель пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.
- Хотя вы и не специалисты, но, вероятно, слыхали об отрасли науки, занимающейся процессом регенерации нервов. - Оба подтвердили, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. - Суть этого явления, - продолжал я, - заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему создавать новые клетки. Однако эти новые нервные области пусты, в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые области с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии дать новое содержание, но можем регулировать определенным образом тональность, характер сознания, "частоту колебаний", если позволено так выразиться - это наиболее близкое сравнение. Но для этого абсолютно необходимо детальное знание прошлого.
- Что вы имеете в виду? - спросил руководитель пропаганды.
- В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробнейшим образом личную жизнь президента.
- Это немыслимо! - побагровев от гнева, прохрипел Кабан.
Очкастый теоретик успокоительно поднял вверх руку.
- Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее как-то более понятно, а не столь теоретически.
- Охотно, - ответил я. - Думаю, вы меня легко поймете. Вероятно, все мы бывали под хмельком, и нам знакомо это состояние.
Оба кивнули.
- Ну-с, мы также имели возможность заметить, как различно проявляется это состояние у отдельных люден. Один озлобляется, становится хамоватым, другой просто засыпает. Один становится милым, болтливым, другой мрачным и молчаливым и так далее. Есть масса всяких вариантов. И все же несколько главных типов можно перечислить в соответствии с их "частотой колебаний". Ясно?
Они снова наклонили головы, заместитель тревожно, идеолог с выжидательным интересом.
- Если человек находится в бессознательном состоянии, частоту колебаний нельзя установить никакими исследованиями или анализами. Вывести о ней заключение - и то лишь до некоторой степени - можно только с помощью исчерпывающего знания окружающей его обстановки и непосредственной среды.
Тут заместитель снова сделал протестующее движение, и ордена, покрывавшие его мундир, зазвенели. Я понял, в чем дело: уже долгое время темой разговоров служили своеобразные отношения, сложившиеся между ним, диктатором и любовницей диктатора, официально - "домоправительницей" президентской резиденции. По мнению одних, дама была близкой родственницей Кабана, другие считали ее бывшей возлюбленной заместителя, которую диктатор отбил у него, пользуясь своей властью. Как бы там ни было, но чему-то в этом роде заместитель был обязан своим положением… На лице могущественного идеолога промелькнуло ехидное выражение, словно подтверждавшее гривуазные слухи, однако оно свидетельствовало и о том, что оба правителя яростные соперники и смертельные враги и лишь жестокая и безжалостная рука диктатора удерживает их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотку.
Руководитель пропаганды искоса взглянул на заместителя диктатора. Потом он сказал:
- Признаю, тут ничего не поделаешь… А когда вы собираетесь этим заняться, господин профессор?
- Чем раньше, тем лучше, - ответил я, и мы договорились завтра рано утром - сегодня было слишком поздно - втроем поехать во дворец президента. Заместитель удалился с кислой физиономией.
Это произошло сегодня. Еще до начала переговоров я вновь осмотрел президента и пришел к убеждению, что диктатор, собственно говоря, безнадежен и через очень короткое время все наши усилия окажутся тщетными. Следовательно, надо торопиться.
19 ноября. Сегодня утром в сопровождении броневиков мы отправились во дворец. В городе чуть ли не на всех перекрестках стояли танки, а уличное движение почти замерло. Прибыв во дворец, также окруженный плотным кольцом танков, мы направились в личные покои президента, где я прежде всего обратил внимание на мелкие, личного обихода предметы, а затем принялся расспрашивать обслуживающий персонал о привычках высокопоставленного хозяина, стараясь во время разговора запоминать лица людей. Люди отвечали стесненно, мне не раз приходилось повторять, что я врач, которому надо все знать в интересах больного. Несмотря на это, они рассказывали о наиболее интимных вещах только по настоянию главного идеолога. Сколько президент курит, что пьет, часто ли бывает гневен, безжалостен, быть может, груб. Что любит слушать по радио и что смотреть По телевизору. Я поинтересовался оборудованием ванной комнаты, узнал, сам ли президент бреется. Расспросил сначала его парикмахера, потом повариху; кухарка рассказала о его любимых блюдах, лакей - о характерных привычках. Заглянул я в спальню, просмотрел библиотеку и так далее. Затем обратился с вопросами к двум государственным деятелям. У них я хотел узнать о поведении диктатора во время решения государственных дел. Разумеется, мой интерес касался не государственных тайн, а мелких индивидуальных особенностей, склонностей.
Наконец настало время наиболее щепетильной части моего визита. Я спросил, можно ли мне повидаться с домоправительницей. Она пришла, и первое мое впечатление было двойственным и странным. Это была чрезвычайно эффектная зрелая красавица-брюнетка, но в ее сдержанных придворных манерах, движениях, голосе - одним словом, во всем ее физическом облике было что-то неприятное. А при мысли о возможности более близких отношений с ней я почувствовал чуть ли не отвращение. Мысленно сопоставив ее с Кабаном, я решил, что они вряд ли родственники… Объяснив, о чем пойдет речь, я сослался на врачебную этику и попросил обоих заместителей оставить нас вдвоем. Было видно, что Кабану стоило огромных усилий побороть себя и выполнить мою просьбу.
Об интимных подробностях беседы я писать не хочу.
С полученными во дворце хаотическими сведениями я вернулся в институт и еще раз осмотрел диктатора. В состоянии его перемен не было.
Вечером я информировал Фельсена о своих дворцовых впечатлениях. Он с удивлением спросил, зачем мне все это понадобилось. Я ничего не мог ему ответить, так как и сам действовал под влиянием каких-то смутных, сумбурных побуждений.
20 ноября. В полдень ко мне ворвался Фельсен и сказал, что состояние диктатора ухудшилось.
Начиная с этой минуты меня охватило странное душевное состояние. Словно прорвалась какая-то плотина и меня понесло неудержимым потоком активности. Я действовал будто по плану, детально разработанному в глубинах сознания. Я говорил почти бессознательно, но с механической точностью, а сейчас мне вспоминаются только отдельные отрывки. Прежде всего я отдал распоряжение перенести диктатора в мою специальную экспериментальную лабораторию и сам поспешил туда же, таща па собой упиравшегося, испуганного до полусмерти, онемевшего Фельсена. По дороге я заметил, что у дверей лаборатории тоже поставили вооруженного стража, но значения этому не придал…
Когда умирающего диктатора вкатили на носилках и по установленному у нас порядку все посторонние ушли из лаборатории, я усадил ошеломленного Фельсена и, стоя против него, высказал ему все. Сначала я напомнил ему о нашем разговоре относительно того, что сохранение жизни диктатора в данный момент совпадает с интересами страны.
Однако диктатор безнадежен, он может прожить еще несколько минут, времени для колебаний нет.
- Что вы задумали? - с тревогой спросил Фельсен.
- Повторить операцию "Фишер-Вейлер", - кратко ответил я.
Фельсен вскочил и как безумный заметался по тесному помещению. Я поймал его за руки и, нажав на плечи, заставил спуститься на стул. Потрясенный, он простонал:
- Но кто же второй?
- Я!
Мне кажется, какой-то внутренний инстинкт диктовал мне все более быстрый темп, поэтому я частил скороговоркой, чтобы поскорее преодолеть зиявшую передо мной пропасть страха: он возник при мысли о том, что через несколько минут мое физическое существо станет просто безжизненным телом.
Фельсен не мог произнести ни слова.
- Поймите, другого выхода нет, - заключил я, тряхнув его, и голова Фельсена замоталась из стороны в сторону.
- Проф, - простонал он наконец. - Вам, отцу науки, рисковать собой ради такого негодяя?!
- Не ради него, ради всех нас, ради всего будущего, а для этого есть лишь одна возможность: он должен жить! И подумай еще об одном, - не знаю, как мой язык повернулся, и я назвал его на "ты", раньше подобного не случалось, - подумай, что в святая святых самого главного врага проникнет наш человек, который попытается изнутри ослабить этот проклятый режим, чтобы он пал, не причинив нам гибели. Разве не стоит рискнуть ради этого жизнью?
- Но почему именно вы, проф?
- А кому же доверить? Чем мы гарантированы, что не променяем кукушку на ястреба?! Да и времени уже не остается. - Указав на явно слабевшего президента, я прикрикнул, уверенный в хорошей изоляции дверей. - Быстрее!
Это, видимо, подействовало, Фельсен поборол свой ужас и, побледнев, выдавил из себя:
- Я буду донором президента!
- Нельзя, сынок. - Я прижал его к себе, как мать плачущего ребенка. - Я все разузнал, ознакомился с окружением, с персоналом, с обстановкой, и это, вероятно, поможет в первые мгновенья, чтобы никому ничего не показалось странным, чтобы волчьей стае не представилось повода первым долгом разорвать своего вожака… Я старше тебя, опытнее. Да и в политике ты еще неискушенный ребенок, наивный ученый. Это было бы бессмысленной жертвой с твоей стороны, да л с моей тоже. В науке ты представляешь будущее, а я до некоторой степени прошлое… Начинай! - закричал я, заметив последние судороги президента.
- Но… - заикнулся было Фельсен.
Я выхватил пистолет, который, повинуясь какому-то инстинкту, взял с собой из дому утром, прицелился в своего ученика и от громадного волнения, кажется, довольно бестолково заорал:
- Немедленно убирайся отсюда, или я пристрелю тебя как собаку! Тебе нельзя больше доверять!
Он еще больше побледнел, попятился.
- Операцию я проведу сам. Через десять минут ты войдешь и, чтобы не осталось никаких следов, возьмешь железную перекладину от верхней поддерживающей конструкции, которую сейчас снимешь, и голову… - Тут я запнулся. - Вытащишь меня из машины и положишь сюда, - я указал место. - Постарайся размозжить мне голову одним ударом, а потом позови на помощь, выбеги и скажи, что во время операции верхняя часть конструкции упала на профессора. Это ты должен сделать сразу же после операции, а не то следствие, если его начнут, может установить, что смерть наступила раньше… Понял?… А если я буду вынужден сейчас тебя пристрелить, то перед началом операции дам из машины тревожный сигнал, и, когда люди войдут, они увидят трупы двух врачей и президента, который, надо надеяться, будет жить, ибо, пока они сумеют войти, операция уже осуществится. А когда президент придет в себя, он все ни объяснит, заявив, что был в сознании… Ну, уходи отсюда…
Фельсен встряхнулся, проглотил комок в горле и заговорил:
- Я не уйду, проф. Я согласен сделать операцию и все, что надо потом. - По его бледному как смерть лицу текли слезы, губы дергались. Он выпрямился и начал демонтировать верхнюю часть конструкции.
- Быстрее, - торопил я, - быстрее! - и чем мог помогал ему.
При мысли, что через несколько минут это железо разнесет на куски мой череп, у меня по спине пробежали мурашки… Наконец мы сняли и положили на пол тяжелый инструмент.
- Начинай, - сказал я Фельсену, забираясь в машину, которая со времени операции "Вейлер-Фишер" претерпела много изменений и усовершенствований. Теперь, когда ее включали, она автоматически направляла изотопы, могла даже сама провести замену мозга, хотя мы считали, что столь деликатную операцию лучше делать вручную. Лежа навзничь, я посмотрел на Фельсена: меня растрогало его залитое слезами лицо. Мы обменялись рукопожатием, и я заметил, как он потянулся к кнопке усыпления. И вот в последний момент я вдруг схватил его за рукав, чтобы он не мог дотронуться до кнопки, и, напружинив все тело, попытался выбраться из машины, крича отчаянным, жутким голосом:
- Не хочу!.. Не хочу!
Фельсен резким движением отстранился, быстро нажал кнопку, потом, положив обе руки мне на плечи, всей тяжестью навалился на меня, затолкав обратно в машину…
Я сжимаю в руках рычаги управления танка и одновременно держу пистолет. Справа от меня Кабан нащупывает затвор пулемета, и я знаю, что чуть повыше, за нами, очковая змея пропаганды устанавливает прицел пушки. Гусеницы бесшумно крадутся по мостовой темной улицы, нигде ни света, ни человеческой души. На мне плотно сидит мундир диктатора и, хотя я не вижу, но чувствую, как ярко рдеют на нем генеральские лампасы. Ногой в лаковом сапоге я жму на педаль, улица становится все уже, танк почти касается стен… Вдруг впереди возникает густая толпа во всю ширину улицы. Люди словно впрессованы друг в друга. Над ними развеваются алые знамена такого же цвета, как лампасы на моих брюках. И в мертвой тишине в первом ряду мои отец и мать. Не понимаю, как же это? Ведь они давно умерли! Напрягая силы, я стараюсь остановить танк, но он все идет вперед. Кабан злорадно ржет, очковая змея, ухмыляясь, подмигивает мне, а машина все движется вперед. В последний момент мне удается круто повернуть рычаги управления, танк сворачивает в сторону и продолжает нестись вперед, одной гусеницей сметая дома, которые рушатся на мостовую позади нас…
Я прихожу в сознание на полу, весь мокрый от пота.
Прямо надо мной сияют знакомые верхние лампы специальной лаборатории, вокруг все лязгает, звенит. Я пытаюсь сообразить, в чем дело. Да ведь это сигнал, который означает, что установленное время истекло. На груди у меня лежит лист бумаги с наспех набросанными кривыми буквами. Машинально беру лист и читаю: "Проф, заканчивайте операцию!" В голове ни единой мысли, взгляд падает на кибернетическую машину, и тут я вскакиваю и с нечленораздельным воплем бросаюсь к ней. Стрелки показывают, что вскрытие черепных коробок уже произведено и сосуды и нервы перерезаны…
От горя я едва не грохаюсь на пол. Фельсен обманул меня! Когда я потерял сознание, он вытащил меня из машины, сам занял мое место и включил автомат… Стрелки показывают, что прошло несколько секунд с тех пор, как исчез пульс в обоих телах. Ничего не остается, как немедля приступить к действиям. Мною руководит навык, я ни о чем не думаю, внутри меня все словно вымерзло. Поменяв местами мозг, делаю президенту регенерационную операцию. Безжизненное тело Фельсена выволакиваю из машины, тащу его к тому месту, на которое приказывал положить себя, поднимаю тяжелую перекладину; движимый мелькнувшей мыслью, тщательно стираю с нее следы его пальцев, затем, взяв железину обеими руками, обрушиваю сокрушительный удар на голову своего самого любимого ученика и сотрудника.
Я думал, что благодаря врачебной привычке окажусь нечувствительным к зрелищу смерти, виду крови. Но я ошибался. Мир перевернулся во мне, а одновременно и желудок - ничего не поделаешь, палачом я никогда не был! Меня хватило лишь на то, чтобы нажать сигнал тревоги, отворить дверь и закричать, вернее, прошептать о помощи.
Когда я пришел в себя, возле моей кровати собрался, как говорится, весь институт. Заметив, что я очнулся, сотрудники быстро вытолкали друг друга из комнаты, остались лишь мой второй заместитель и старшая сестра. Прежде всего я спросил: что с Фельсеном? Видимо, врачу не хотелось отвечать, он промямлил, что на Фельсена упала, надо полагать, расшатавшаяся часть поддерживающей конструкции.
- Но что с ним? - повторил я, дрожа от нервной лихорадки, ибо передо мной вновь возникло кошмарное зрелище.
- Умер, - ответил врач.
После того как машина автоматически закончила все операции, диктатора в огромном белом тюрбане отвезли в палату, где установили кровать и для меня, так как я сам пожелал наблюдать за его состоянием, а всем прочим временно запретил там находиться. Даже старшая сестра могла входить лишь по моему специальному вызову.
22 ноября. За последние два дня ничего существенного не произошло. Состояние президента без перемен, сознание к нему не возвращалось, но по отдельным мелким признакам заметно, что улучшение началось, и операция, наверное, окажется удачной. Однако я нервничаю.
В том здании института, где лежит диктатор, прекратилась нормальная работа. Государственный совет оккупировал помещение, я не успеваю отгонять любопытных от дверей больного. Несколько раз мелькала красная рожа Кабана…
23 ноября. Фельсена похоронили. Состояние президента колеблется, есть слабые признаки улучшения. Пока никого к нему не пускаю, никаких исключений не делаю. Пыталась проникнуть домоправительница. Очень вежливо отбил ее атаку.
24 ноября. Сегодня президент открыл глаза. Я стоял у его постели и наблюдал, как жизнь медленно возвращается к нему и небритое, заросшее лицо начинает розоветь. Когда он моргнул несколько раз и пристально уставился на меня, мне показалось, что сердце у меня выскочит. С усилием ворочая полупарализованным языком, он произнес:
- Проф…
Я вздрогнул. Меня диктатор не знал, моей работой никогда не интересовался, а в институте один только Фельсен называл меня так, да и то когда мы бывали вдвоем! На несколько мгновений я замер, потом сразу выедал находившуюся в палате сестру и, повинуясь внезапной мысли, склонился над ним. Раздельно, отчетливо, чтобы он мог понять по движению губ, я спросил:
- Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство?
Взгляд его стал еще более пристальным. Я тут же поправился и несколько раз подряд произнес:
- Как вы себя чувствуете, господин президент?
С каждым разом мой голос становился взволнованнее.
- Но проф… - снова заговорил он, повел вокруг удивленным взглядом, потом вопросительно посмотрел на меня.
Я не знал, что делать. Я опустился на стул, зубы у меня стучали. Охотнее всего я бы выбежал из палаты.
Не знаю, сколько времени я просидел, как вдруг насторожился. Диктатор повернулся в мою сторону. Делать было нечего, я встал и подошел к нему.
- Как поживаете, проф? - спросил он ласково - так обычно по утрам приветствовал меня Фельсен. Я попятился и чуть не упал, зацепившись за стул. - Вам плохо? - воскликнул он характерным, столько раз слышанным мною по радио глубоким баритоном диктатора. Он хотел было подняться, но опрокинулся навзничь.
- Осторожнее! - закричал я. - Вам еще нельзя двигаться!
Поборов себя, я сел на край его постели. От недавнего порывистого движения больного одеяло соскользнуло и пижама расстегнулась. Под ней виднелась могучая мускулистая грудь диктатора, поросшая шерстью. Невольно мне представилась мальчишески изящная, спортивная фигура Фельсена…
- У меня все нормально, - произнес я, но голос мой прервался. Я глубоко вздохнул. - Но вот как вы себя чувствуете? - Я поостерегся называть его по имени. - Вы знаете, где находитесь?
Он сделал движение, словно спрашивая: "А правда, где я?" - задумался и в замешательстве пожал плечами.
- Что вы помните? - спросил я и как бы мимоходом добавил: - Специальная лаборатория… Машина для черепных операций…
- Погодите! - вскричал он. - Проф, я влез на ваше место!
Казалось, он считает, будто все в порядке вещей.
- А потом?