- Что потом? Потом я проснулся здесь, в отдельной палате, - он поморгал. - Фу, как я мерзко оброс волосами, - сказал он, проведя руками по груди. - И меня раздражает какой-то скверный запах… Это от меня так воняет?
- Не воняет, - перебил я, - это запах вашего тела. Каждый индивидуум обладает своим, отличным от других запахом.
- Но я никогда этого не ощущал! - взволнованно проговорил он.
Шутливым тоном я сказал:
- Рыба собственной косточкой не давится!
Он насторожился и, казалось, начал что-то понимать.
- Вы забрались в машину и включили ее… В параллельной конструкции лежал диктатор, помните?
На лице его отразился ужас, он отвернулся. Другого нуги не было: пришлось прыгать головой в воду. Сняв висевшее над умывальником зеркало, я поднес его к постели. Он бросил мгновенный взгляд на свое изображение и с душераздирающим криком - не думаю, что диктатору доводилось когда-нибудь испускать такой вопль - закрыл лицо руками и потерял сознание.
Когда я привел его в себя, он разрыдался. За свою врачебную практику я видел много отчаяния, еще больше слышал плача, но так рыдать может лишь тот, кто потерял больше всего на свете - самого себя… Собственно говоря, лишь сейчас я вдруг осознал, что произошло, что мы сделали, точнее, что сделал я. Ведь это моя не продуманная до конца идея рикошетом ударила в другого человека…
Наконец, применив сильнейшие средства, мне удалось его успокоить, усыпить. Сам смертельно измученный, я повалился на кровать…
25 ноября. Сегодня, к счастью, я проснулся, вернее говоря, очнулся раньше, чем он. Я пишу "он", потому что не знаю, каким именем его называть. Сидя возле его постели, я ждал. Когда он пробудился, я поздоровался:
- Доброе утро, господин президент! Как вы себя чувствуете? - Лицо его исказилось, я понял, что он снова может потерять сознание. Самым ласковым тоном, на который только был способен, я продолжал: - Выслушай меня, сынок! Выслушай очень внимательно и подумай о том, что я тебе скажу. - Я говорил тихо, но с гипнотизирующим спокойствием и решимостью. А его взгляд теперь стал ясным и осмысленным. Думаю, диктатор с момента своего рождения никогда так не глядел на мир…
- Мати… - Кажется, я впервые назвал Фелъсена, по имени, и он слегка повернул ко мне голову. - Не только я, ты и сам знаешь, кто ты. Один из лучших, а может быть, самый лучший нейрохирург мира. Ты обладаешь, энергией молодости. - Тут он поднял руку и сделал отрицательный жест, но слушать продолжал. - Если кто-либо способен видеть вещи насквозь, разгадывать, что скрывается за внешним, ухватывать суть дела, то это мы, именно мы. Это побудило нас взяться за самое великое, что может сделать человек. - Он слушал меня, не прерывая и не пропуская ни единого слова. - И если уж мы взялись, то должны принять на себя и последствия. - Тут мое сердце сжалось. - Я в последний раз называю тебя Фельсеном, последний раз произношу имя Мати. С этого момента ты президент страны Хавер Фелициус и никогда не был никем иным! Сначала будет тяжело, тебе придется привыкать даже к собственному запаху, к множеству вещей, но все наладится. Со временем ты почувствуешь себя в новой коже, как рыба в воде, - пошутил я.
Он не улыбнулся.
Я сообщил представителям совета, что двух его членов через два-три дня президент сможет принять на несколько минут, но никаких вопросов задавать ему нельзя, так как ото может пометать начавшемуся выздоровлению. Абсолютное спокойствие очень важно для полного излечения.
Вечером мне почудилось, будто я слышу орудийный грохот. Мы почти герметически отрезаны от мира, всем необходимым нас снабжают самые доверенные сотрудники института, молча хлопочущие в палате.
27 ноября. В прошедшие два дня состояние больного то резко ухудшалось и грозило гибелью, то вселяло надежду. Эти дни принесли множество волнений, что могло окончиться для меня полным нервным истощением. Надеюсь, в моей жизни ничего подобного больше никогда не повторится.
Вчера утром диктатор казался спокойным, но я заметил, что в нем что-то происходит. Он лежал неподвижно и на мои вопросы отвечал легким покачиванием головы. Я старался незаметно наблюдать за ним, не раздражая откровенной слежкой. Принесли газеты и, чтобы вывести его из оцепенения, я положил их ему на одеяло. Однако результат был непредвиденным. Сначала он машинально перелистывал иллюстрированный журнал, а потом неожиданно издал отчаянный крик и разразился рыданиями. Оказывается, ему на глаза попалось извещение о похоронах Фельсена. С великим трудом мне удалось кое-как его успокоить и усыпить.
Я дежурил возле его постели, и попеременно бурный водоворот мыслей сменялся звенящей душевной пустотой, пока больной снова не очнулся. Он тотчас сказал:
- Проф, сделайте все обратно!
Я взял его голову обеими руками, спросил, слышит ли он меня, следит ли за моими словами. После небольшой паузы он ответил утвердительно.
- Сынок, - произнес я нетвердым голосом, - то, чего ты требуешь, сделать невозможно. На кладбище похоронили не тебя, ведь ты знаешь, чувствуешь, что находишься здесь. Правда? - И я легонько потряс его. - Ты полновластный президент страны. В этой стране твое слово закон, ты распоряжаешься жизнью и смертью каждого, так неужели же ты себя не можешь взять в руки? Разве ты не чувствуешь ответственности, огромной ответственности, которая на тебе лежит? Ты отвечаешь за жизнь всех нас, за судьбу нации!
На мгновенье проблеск разума мелькнул в его глазах, затем снова погас, и прежнее состояние овладело пм.
- Проф, сделайте обратную операцию! - трогательно умолял он.
На минуту я потерял линию неумолимо логичного, сознательного, твердого и решительного поведения - единственное, что могло помочь в данной ситуации, - и заговорил другим тоном.
- Невозможно, сынок, - вздохнул я, и голос мой прервался. - Нельзя! Я не могу этого сделать. Видишь, что ты натворил, когда обманул меня и занял мое место? А все потому, что в последний момент я испугался. Но это была физическая слабость, минутное "короткое замыкание", ты врач, должен был понимать… Меня жизнь закалила больше, я сознательно брался за эту роль, понимаешь, роль! - Я снова потряс его. - Ее надо играть в костюме и гриме диктатора, как играют роли актеры, вне зависимости от того, симпатизируют они своим персонажам или нет… Я эту роль выучил, хороню ли, плохо ли - другой вопрос, но раз уж ты, пожалев меня, без всякой репетиции ввел себя в спектакль, так играй и не жалей себя!
Нахмурив лоб, он долго молчал, потом сказал:
- Хорошо!
Вскоре после этой сцены меня позвали на консультацию по поводу тяжелого повреждения мозга. Не знаю, какой инстинкт подсказал, но я подошел к ночному столику и вынул из него пистолет, который положил в ящик, когда переселился в палату президента. И правильно поступил, ибо, когда я вернулся, он, еле держась на ногах, стоял у ночного столика и шарил в ящике. Мы ничего не сказали друг другу, он поплелся обратно в постель, лег и натянул одеяло на голову.
Наш спор возобновлялся трижды, суть его не менялась, но резкость постепенно исчезала. Все время я не переставал волноваться, так как каждый новый взрыв мог оказаться смертельно опасным.
Последний приступ произошел сегодня вечером и закончился поистине неожиданным аккордом. Когда я вновь повторял, какую огромную ошибку совершил он, из жалости ко мне взяв на себя трудную роль, он, немного помолчав, заговорил. В выражении его лица проглядывала какая-то доселе не свойственная ему стальная воля.
- Это не из жалости к вам. - Я был ошеломлен. - Я… - тут он запнулся, - я хотел стать диктатором! - заявил он твердо и решительно. - Мысль действительно возникла у меня внезапно: я моложе и, вероятно, лучше перенесу замену и душевное напряжение, связанное с ролью. Но решающий толчок дал инстинкт, отбросивший все второстепенное, - жажда власти… Вот вам правда!
Сначала я был поражен, но потом ощутил глубокое облегчение.
Сев к нему на постель, я сказал:
- Ну чего же ты тогда хочешь? Ты президент, всесильный властитель страны. Веди себя, как подобает в твоем положении. - Он лежал и не двигался. Я встал и поклонился: - Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство? Завтра я дам разрешение двум членам государственного совета навестить вас. Вы согласны? - И я подмигнул ему.
Он выпрямился.
- Если вы, проф… простите… Я не знаю вас и понятия не имею, кто вы, но, очевидно, вы здесь распоряжаетесь… Если вы находите это нужным, у меня нет возражений, - ответил он и тоже подмигнул.
С моей души свалился камень. О том, что я чувствовал, не хочу, а быть может, и не мог бы написать. Все, все смела полуторжествующая, полутревожная уверенность в том, что операция удалась…
28 ноября. Утром президента постригли, причесали, побрили. Собственно говоря, только теперь я заметил, какой он статный и видный мужчина. Затем мы вдвоем держали "военный совет". Я предупредил его, как надо себя вести. Вечером он хорошо начал, нужно так продолжать. Во время разведки во дворце я убедился, что диктатор человек простой, но жестокий и хамоватый. Поэтому нельзя держать себя чересчур вежливо и деликатно. Не беда, если он многого не сможет вспомнить или но узнает людей из своего ближайшего окружения. Пусть спокойно спросит у любого, кто он, чем занимается, а получив ответ, естественным тоном скажет: "Да, да, конечно". А я всем объясню, что в таких случаях выпадение памяти закономерно и вскоре пройдет, исчезнет вместе со многими подобными явлениями. Одного нельзя забывать ни при каких обстоятельствах: того, что он всесильный диктатор. Если он совершит эту ошибку и волчья стая учует вдруг его колебания, я не дам за его жизнь ломаного гроша. Если они почувствуют, что стальная хватка слабеет, они разорвут его, словно слабую овечку!
Я же, несмотря на все "протесты" диктатора, заставлю его приверженцев согласиться на мое пребывание во дворце после институтского лечения, ибо должен находиться в непосредственной близости от президента до его полного выздоровления. Договорившись, мы пригласили представителей государственного совета.
Посещение президента делегацией государственного совета прошло без всяких недоразумений. Он отнесся к ним с высокомерием, приличествующим настоящему диктатору, и с моего разрешения согласился, чтобы завтра к нему явились его заместитель и главный идеолог. Признаюсь, предстоящая аудиенция меня тревожила. Мы снова детально обсудили, как ему себя держать. Самоуверенность диктатора возросла, мне пришлось призвать его к осторожности. Как бы он не зарвался и не совершил непоправимой ошибки. Но он не принял близко к сердцу моих увещеваний. Он начинал входить во вкус…
29 ноября. Однако я рано расхвастался. Спустя несколько минут после полуночи я пережил такое волнение, которого не забуду, пока жив. Я проснулся от звука, который чуть не остановил моё сердце, сел в постели и в полумраке увидел, что президент… даже сейчас не знаю, как его называть… лежит на полу, хрипит, кричит и бьется. Я быстро вскочил и попытался усадить его. Мне удалось только прислонить его к кровати. Я звал его, бил по щекам, но он смотрел на меня стеклянным взглядом, хрипел и заикался. Наконец я понял, что он бормочет.
- Не хочу… я не выдержу, проф, помогите! - повторял он.
Я тряс и раскачивал его, пока - очень нескоро - он не замолк. Я помог ему лечь в постель, и тогда он расплакался.
- Проф, помогите! - стонал он.
- Вам приснился плохой сон? - спрашивал я, но он не отвечал и вздрагивал.
Прошло добрых полчаса, пока он унялся настолько, что прислушался к моим словам, доводам и наконец уснул. Мне это стоило большого труда, как подумаю, так и сейчас в пот бросает.
Утром, к счастью, и следа не осталось от ночного приступа. В условленное время явились оба заместителя. Постараюсь с наибольшей точностью передать состоявшуюся беседу.
- Прежде всего, господа, - начал диктатор, но, заметив недоумение на их лицах, немного помолчал и спросил: - Скажите, где я нахожусь?
Оба негодяя с удивлением поглядели на меня. Змей-пропагандист заворчал:
- Господин президент не знает, где он находится? Вы ему не представились?
- Состояние господина президента не требовало этого, а сам он не интересовался, вот я и молчал. Не знаю даже, правильно ли будет рассказать ему об этом сейчас.
- Почему? Где я нахожусь? - трескучим голосом перебил диктатор.
- В Институте Клебера, - ответил, помедлив, главный идеолог.
Диктатор наклонился вперед и, не мигая, уставился па обоих государственных деятелей.
- Почему? Как я попал в это чертово логово? Кто меня привез сюда? - с угрозой вскричал он. - И кто он такой? - презрительный жест в мою сторону.
Руководитель пропаганды хотел было ответить, но я опередил его.
- Ваше превосходительство! Разрешите мне все объяснить - господа находятся в более затруднительной положении. (Он молча нахмурился.) Я профессор Клебер, - продолжал я. - Вам, ваше превосходительство, очевидно, неизвестно, что вы стали жертвой автомобильной катастрофы. Ранение ваше было такого рода, что эти господа вынуждены были доставить вас сюда. - Он казался изумленным. - Они боялись за вас и угрожали мне, но я заявил, что сделаю все возможное для спасения вашей жизни. Кроме того, я им кое-что объяснил. Могу сказать об этом и вам, но считаю не совсем удобным. Вы скорее этому поверите, если услышите не из моих уст… Ну а доказательством того, что господа доверили мне не напрасно, служит наш разговор. Он мог бы и не состояться… - Я значительно посмотрел ему в глаза. Он ответил строгим взглядом и опустил веки. - Впрочем, - продолжал я, - для меня теперь это столь же чертово логово, как для вас, господин президент.
Он вопросительно поднял бровь, и я попросил Кабана распахнуть дверь. Когда диктатор увидел стоявшего на часах солдата с автоматом, он улыбнулся.
- Вы хорошо ответили, профессор. - Он прислушался к тому, что творилось снаружи. - Что за шум? - сердито спросил он.
- Части безопасности наводят порядок в поселке Иоахим…
- Пушками? - ледяным тоном спросил диктатор у своего заместителя.
- Пришлось, было необходимо, - выдавил тот.
- Говори! - грубо закричал диктатор, и заместитель встрепенулся. Но прежде, чем он ответил, могущественный властитель, словно неожиданно заметив меня, недовольно махнул рукой: - А, ладно, потом… Но не вздумав чего-нибудь упустить! - и мановением руки положил конец аудиенции.
После того как заместители удалились, я задумался. Диктатор сидел с мрачным видом.
- Над чем ломаете голову, господин профессор? (Я вздрогнул: президент искоса наблюдал за мной с легкой улыбкой на губах.) Вы мною довольны? - и он протянул мне руку.
Я пожал ее и в замешательстве сразу вышел.
1 декабря. Он быстро поправляется не только физически, но и духовно. Сегодня мне вообще уже не казалось, что глазами диктатора на меня смотрит Фельсен. Это был решительный, энергичный взгляд. Я предложил дня через два-три переселиться во дворец. На мгновенье он как будто оробел, но тотчас оправился, потребовал к себе заместителя с докладом о военном положении. Из доклада он узнал, что восстание задушено. Он отдал приказ все подготовить к его возвращению домой - спустя три дня он вернется во дворец. Затем отпустил переминавшегося с ноги на ногу заместителя, а когда тот ушел, сделал вид, будто лишь сейчас заметил меня, и спросил:
- Все в порядке, господин профессор?
Что я мог ответить? Развел руками и все. В его голосе звучала непривычная твердость.
3 декабря. Сегодня рано утром в сопровождении чуть ли не всей армии мы направились во дворец. Президент просто-напросто велел мне следовать за ним. Пришлось прямо как был, в белом халате сесть в пуленепробиваемый автомобиль. У входа в апартаменты диктатора нас встретила домоправительница. У меня мороз пробежал по коже, когда я заметил выражение робости на лице президента, но моя тревога была напрасна. Он поклонился с величавым достоинством, поцеловал ей руку. Дама казалась удивленной, да и свита переглянулась. Прежде чем мы вошли в покои, он заявил недоверчиво таращившимся придворным, что я нахожусь здесь по его настоянию и мои указания и пожелания, касающиеся его особы, для всех являются приказом.
Мы остались одни.
- Профессор, - произнес диктатор, - я подозреваю, что вместе мы будем находиться в большей безопасности, поэтому настаиваю на вашем пребывании здесь.
Я пожал плечами.
5 декабря. С помощью обслуживающего персонала президент знакомится с обстоятельствами своей частной жизни, предметами личного обихода. "Выпадение памяти" исчезает довольно быстро. Одна проблема, весьма щепетильная и грозившая роковыми последствиями, вчера неожиданно разрешилась на редкость удачно. Высокомерные, но осторожные расспросы быстро прольют свет на мелкие, тем не менее, существенные события, происшедшие недавно. Однако выспрашивание о делах, обстоятельствах и фактах более отдаленного прошлого может привести к провалу.
Положение становилось опасным, когда мне вдруг пришла мысль, что диктатор, наверное, вел нечто вроде дневника и вряд ли держал его в официальном архиве вместе со старыми документами. Должно быть, он хранил его где-то под рукой. В спальне мы сравнительно легко нашли скрытый сейф, но не сумели разгадать сложной комбинации букв его замка. Я даже испугался, когда в ответ на мое шутливое замечание о том, что, мол, его превосходительству этого-то как раз и не следовало забывать, он в гневе заскрежетал зубами и накричал на меня, велев замолчать. На сей раз мы с ним не перемигнулись…
Большой беды в том, что президент сломает замок своего личного тайника и велит сделать новый, разумеется, не было, но мы остерегались случайных неприятностей.
И вот тут у него возникла хорошая идея. Он ощупал мундир, в котором его привезли в институт, и в тайном кармашке нашел крошечный блокнот. Мы взволнованно, но безуспешно перелистывали его, пока не заметили, что уголок обложки слегка отклеился. Сорвав тонкую бумажку, среди множества цифр непонятного происхождения и назначения мы нашли и комбинацию букв. Тотчас попытались открыть сейф, но, к нашему величайшему изумлению, ничего не вышло. Мы сидели в недоумении, как вдруг я вскочил словно ужаленный. Взяв из рук президента книжечку, я попробовал открыть тайник, набирая буквы справа налево. Сейф распахнулся. Весьма простая хитрость.