– Не знаю. Нормально, полагаю, если не считать ее существом с целой иной планеты. Настаивала, чтобы я дала ей с мамой повидаться. Мне не хотелось: маме уже и без того порядком досталось. Только она была напориста, и под конец я уже ничего не могла поделать, чтобы остановить ее. Она нашла мамин адрес в Интернете и попросту заявилась туда. Я думала, мама вышвырнет ее, но она этого не сделала. Глянула ей в глаза пристально и обвила ее руками, прижала к себе по-настоящему крепко, словно безо всяких слов знала, кто перед ней такая. Самое странное в этом было то, что мама никогда не была любительницей обниматься, даже когда мы маленькими были. Да и не все у них с Амандой гладко шло к тому же. Вечно друг другу нервы попусту трепали. Они были такими разными, полагаю.
– Разными в чем?
– Мама самый практичный человек на всей земле. Сделает что угодно и кому угодно, зато не терпела ахинеи и галиматьи. У Аманды настроение от нервов зависело.
Она спросила, была ли я близка с родителями, и я ответила: нет, по совести, нет. Мне так удобнее было, могла бы я добавить, но предпочла смолчать. Спросила, что же сталось с этой женщиной-Амандой.
– Она по-прежнему где-то поблизости, насколько мне известно. Я время от времени звоню маме, только настоящих бесед мы с нею не ведем. Больше не ведем.
Хотелось спросить, был ли, на ее взгляд, хоть какой-то шанс, что женщина, объявлявшая себя Амандой, действительно ее сестра, но чувствовала, что тема эта еще болезненная. Захочется Селене рассказать – расскажет. Давить на нее было бы неправильно. Мы переключились на другие темы (ее работа, мои исследования), после чего расплатились по счету.
– Хотите взглянуть на то, что она написала? – спросила Селена, когда мы уже совсем собрались уходить. – Та женщина, я имею в виду. – Она достала из сумочки конверт, обычный коричневый конверт стандарта А5, точь-в-точь такой, в каком пришло письмо Раймонда Руана. Совпадение меня поразило. Конечно же, такие конверты миллионами продаются, но все равно. Внутри конверта было письмо, два обычных листа А4, сложенных пополам, чтоб уместились. Сверху не было адреса, просто дата, более или менее годичной давности.
Адрес (Селены) на конверте был написан синим фломастером раздельными прописными буквами.
"Понимаю, ты мне не поверишь, но все равно хочу рассказать тебе. Меня забрали от озера Хэтчмир возле Уоррингтона в город Файби, самый маленький из шести громадных городов-государств на планете Тошимо в тысяче световых лет от пределов галактики Ай. Колли говорит, что наши народы родственны, хотя праотеческие связи между нами сокрыты в миллиардах лет. Файби, самый холодный из городов, расположенных на северном берегу Мариллиенсит, и единственный из шести в южном полушарии. В Файби меня доставили, потому что там пролегает заоградье. Я не понимаю хорошенько, как действуют законы заоградья, но знаю, что создали его инженеры Лицеума в Кларимонде и что места по обеим сторонам заоградья являются идеальными зеркальными изображениями друг друга. Озеро Хэтчмир во всем повторяет Шуубсиит без видимых различий. Количеством воды одного озера можно идеально заполнить другое. Единственное отличие в том, что Шуубсиит – гораздо старше. В озере Хэтчмир водится обыкновенный сом, только, наверное, не такой гигантский, каким мы когда-то, когда детьми были, пугали самих себя, – озеро еще не так уж давно существует. Шуубсиит такое же старое, как сама Земля. Старее, наверное".
Там еще много больше было – и все такое же диковинное. Что было сказать? Я понятия не имела. Впрочем, было в том что-то прекрасное. Нет предела тому, что способен изобрести человеческий разум. Я терзалась мыслями о том, кто она на самом деле, эта женщина, и чего она хочет. Мошенники обыкновенно хотят денег, однако у Селены совершенно средний доход и ее мать тоже не сколотила состояния, насколько мне известно.
Могла ли она быть настоящей Амандой? Мысль казалась почти такой же надуманной, как и то, о чем она написала.
– Вы что думаете? – спросила Селена, когда я закончила чтение.
Я покачала головой:
– Я не верю в жизнь на других планетах.
– Нам знать не дано, с другой стороны, – сказала Селена. – Наверняка знать. – В этом она права, и отрицать нечего. О вселенной, в которой живем, мы знаем не больше мокрицы под брусчаткой.
– Вы с ней еще увидитесь? – спросила я.
– Не знаю. Не знаю, смогу ли выдержать это. Теперь у нее мама есть. Я, главное, думаю, что мне лучше оставить их с этим. У меня есть моя работа, мой дом. У меня все прекрасно, в общем-то.
Мы договорились о следующем походе в кино в субботу, и я подумала о том, о чем частенько думала после знакомства с нею: всем святым хвала, что она мне не нравилась, ничуточки. Хорошо, когда в твоей жизни есть кто-то, с кем можно время скоротать и при этом ни в какую беду не вляпаться.
Мой отец, Питер Макконахи, был специалистом по взрывному делу в британской армии. Мы, возможно, назвали бы его спецом по обезвреживанию бомб. Работу свою он любил и делал ее блестяще. Однако с такой работой, как у отца, есть одна трудность: при любой ошибке могут погибнуть люди. Отец обезвреживал устройство, установленное внутри полицейского участка в Кувейте: шли времена пожинать последствия американских бомбежек Ливии. Пока он работал, часть пола рухнула, бомба пришла в действие и убила троих кувейтских полицейских и пятерых служащих организации международной помощи этажом ниже. По вопиющей случайности (несколько сотен солдат назвали это чудом) отец уцелел. Все, включая официальную комиссию по расследованию происшествия, сошлись в том, что отца винить не в чем, только это не помешало ему винить самого себя. Он убил себя в следующей командировке, разряжая заложенную в машину бомбу. Его гражданские друзья пришли в ужас, армейские коллеги были опечалены и сильно поражены. Отец был кадровым военным, обученным управляться со всякими неожиданностями. В конце концов, впрочем, они смирились и служили себе дальше, потому как – что еще им оставалось? Смерть отца невозможно было ни предвидеть, ни предотвратить. Никогда не знаешь, как поведет себя перенесший потрясение человек, пока этого не случится.
Когда это произошло, я училась в университете, здесь, в Манчестере. Я не рассказывала никому. По моему отцу устроили поминальную службу, на которой я присутствовала, однако оставляла всех в убеждении, что попросту наведалась на недельку домой, только и всего. Было это незадолго до летних каникул, когда я выехала из студенческого общежития и переселилась в частное жилье с тремя другими женщинами, среди которых была и Аня. Не сомневаюсь, что именно из-за смены адреса (едва ли не в момент смерти отца) я и получила его письмо, уже после выпуска. Кто-то случайно увидел меня в коридоре и передал письмо: очевидно, канцелярия общежития больше года вовсю его футболила.
Увидеть почерк отца на конверте, порывистый, слегка небрежный почерк, который всегда так не вязался с его внешним хладнокровием, почерк, который я узнавала, когда вскрывала письма Люси Дэвис и так старалась забыть – как выразилась Селена, словно привидение увидеть. По почтовому штампу я поняла, что отец отправил письмо примерно за неделю до гибели – слишком поздно, чтобы оно добралось до меня, опередив неминуемое, но и вполне заранее, чтобы предотвратить перехват письма и использование его как улики. Оно проскочило сквозь Сеть, вероятно, в большей мере, нежели рассчитывал отец, хотя мне было ясно, что он это спланировал, как планировал все и всегда – до последней мелочи.
В письме отец рассказал мне историю своих отношений с военной переводчицей Люси Дэвис, как Люси забеременела и родила ребенка, маленькую девочку, названную Сарой. "Меня при рождении Сары не было, – писал мой отец, – о чем я до сего дня жалею". Отец признался, что любил Люси так, как, сам считал, любить невозможно. "Я любил твою маму, – писал он, – но мы были слишком похожими, так рвались быть независимыми, что никогда не позволяли себе нуждаться друг в друге, как следует не нуждались, даже после того, как ты родилась. Об этом я тоже жалею". Отец пытался убедить Люси остаться с ним, но ей не хотелось быть ответственной за его развод. Во всяком случае, так она ему объяснила, хотя, подозреваю, не хотелось ей быть ответственной как раз за отца. Видимо, она сознавала, каким холодным он мог быть подчас, недоступным, как дно океана, и таким же мрачным.
Какова бы ни была правда, то, что отец счел отказом Люси, и вынудило его утратить свое легендарное самообладание. Он подговорил двух своих сослуживцев (один Бог знает как) помочь ему похитить свою дочь Сару. "Я хотел только припугнуть ее, – писал он, имея в виду Люси. – Хотел показать ей, насколько я ей нужен. Она должна была знать, что я скорее бы умер, нежели причинил боль Саре. Я был таким глупцом, Айлин, и я сейчас так… так сожалею".
Саре Дэвис было тогда пять лет. Солдаты держали ее в пустом доме на северной стороне Солсберийской равнины, милях в десяти от деревушки Тайтрингтон и домика, который ее мать арендовала у армии. Солдаты оставались с девочкой по очереди, делали ей бутерброды, читали ей сказки, мультики смотрели. Люди они были сострадательные, сами отцы, наряду с тем, что солдаты говорили, будто у той отпуск. Была ли она напугана? По-моему, должна была быть. Дети, как солдаты: всегда знают, когда что-то не так, сколько бы взрослые ни уверяли их в обратном.
Чего отец рассчитывал добиться этим, я понятия не имею. Через пять дней он пришел в себя и отвез Сару домой. Он остановил машину за углом от домика Люси и велел Саре шагать под горку. "Мама твоя тебя подождет, – сказал он. – Иди, не беги".
Но, конечно же, Сара побежала – со всех ног. Она хотела увидеть свою маму. Хотела убежать от этого высокого мужчины, который так странно себя вел. Улица была тихой, но даже по тихим улицам что-нибудь да ездит. Люси увидела бегущую к ней дочь и бросилась ей навстречу, боясь, как бы от возбуждения Сара случайно не свалилась с тротуара.
Люси сбила проезжавшая машина, когда та переходила улицу. Стремясь побыстрей добраться до Сары, она не заметила машину, несмотря на то что, как позже подтверждали свидетели, та двигалась довольно медленно. Люси Дэвис не погибла, но получила серьезные ранения головы, в результате чего мозг ее был поврежден, и она стала неспособна не то что ухаживать за дочерью, но даже узнавать ее. Сару Дэвис отдали под социальную опеку, откуда она быстро попала к приемным родителям. В конечном счете приемным родителям разрешили удочерить ее.
Мой отец, Питер Макконахи, уехал. Ни водитель машины, ни трое очевидцев, бросившихся к месту происшествия, не видели, как он уезжал. Поскольку остановился он на соседней улице, то так и не увидел, что в точности произошло, хотя слышал, как закричала Люси. "Я страшился рассказывать тебе об этом, – писал отец. – Однако решил, что у тебя есть право знать, что у тебя есть сводная сестра".
Он приложил фотографию Сары, такую же, как и та, что я видела раньше, с письмом к Люси. Вероятно, она была у него единственной. Я голову ломала над тем, кто возвратил письмо ему, кто все эти годы пересылал письма в наш дом в Солсбери. Один из сослуживцев отца, все еще прикрывавший ему спину? Или кто-то другой, враг, желавший, чтобы отец убедился, что тайна его известна, что это лишь вопрос времени, чтобы правда вышла наружу?
Что это за мука, могу себе только представить. Я вернула письмо и фотографию в конверт и спрятала его в стол, под кипу бумаг и всякой всячины. Я всегда держу их у себя, но никогда больше не смотрела на фотографию и не вынимала из конверта письмо почитать. К тому времени, когда письмо добралось до меня, вести в нем уже устарели. Сара стала двумя годами старше, а отец был два года как мертв. Я всегда по-особому относилась к своему отцу. Теперь приходилось отношение менять. Саре сейчас, поди, уже за двадцать. Обо мне она ничего не знает. Лучше ли оставлять все, как оно есть, или нет – я понятия не имею.
Все время думаю об Аманде. Не могу отделаться от осознания, что она есть где-то, всего через город от меня, ходит по магазинам, навещает свою маму, пишет письма. Мне хотелось бы расспросить ее о чужой планете, о том, какая она. Что за беда грядет, как она уверена, и когда беда может сюда добраться.
Адам Нэвилл
Адам Нэвилл родился в английском Бирмингеме в 1969 году, рос в Англии и в Новой Зеландии. Он автор романов в жанре сверхъестественных ужасов Banquet for the Damned ("Банкет для проклятых"), "Номер 16", The Ritual ("Ритуал"), "Судные дни", House of Small Shadows ("Дом малых теней"), No One Gets Out Alive ("Никто не выйдет живым") и Lost Girl ("Потерянная девушка"). В 2012, 2013 и 2015 годах его романы удостаивались премии Августа Дерлета за лучший роман ужасов. "Ритуал" и "Судные дни" также были отмечены наградами ассоциации R.U.S.A. как лучшие в категории ужасов.
Адам живет в Девоне, установить с ним контакт можно через www.adamlgnevill.com.
Адам Нэвилл
Дни наших жизней
На первом этаже тикало гораздо громче, и вскоре после того, как затикало, я услышал, как Луи стала расхаживать наверху. Доски пола стонали, когда она шатко продвигалась там, где все тонуло во мраке из-за штор, не раскрывавшихся уже неделю. Она, должно быть, прошла по нашей спальне и, шатаясь, вышла в коридор, по которому двигалась, перебирая по стенам тонкими ручонками. Я не видел ее шесть дней, но легко представлял себе и вид ее, и настрой: жилистая шея, свирепые серые глаза, уже опущенный рот и губы, готовые скривиться дрожью от невзгод, возродившихся в тот самый миг, когда она вернулась. Но меня еще занимало, накрашены ли у нее глаза и ногти. У нее красивейшие ресницы. Я прошел, встал внизу лестницы и глянул вверх. Даже на неосвещенные стены лестничной площадки ложилась длинная и колючая тень ее кривляний наверху. Луи мне видно не было, зато воздух метался неистово, как и части ее тени, и я знал, что она уже хлещет себя ладонями по щекам, а затем вскидывает руки вверх над своей грязно-серой головой. Как и ожидалось, пробудилась она в ярости.
Началось бормотание, слишком тихое, чтобы я мог ясно расслышать все, что она говорила, но голос был резкий, слова вылетали со свистящим шипением, только что не выплевывались, так что я мог лишь предполагать, что проснулась она с мыслями обо мне. "Говорила я тебе… сколько раз!.. А ты не слушал… Бога ради… что с тобой стряслось?.. Зачем тебе непременно быть таким неуживчивым?.. Все время… тебе же говорили… раз за разом…"
Я-то надеялся, что настрой будет получше. Больше двух дней в доме прибирался, тщательно, чтобы успеть к следующему ее появлению. Я даже стены и потолки помыл, всю мебель передвинул, протирая, подметая и пылесося. Не приносил в дом никакой еды, кроме караваев дешевого белого хлеба, яиц, простых галет и всякой бакалеи для выпечки, которой никак не суждено было пойти в дело. Я отпарил и отмыл дом кипятком, лишил здание его удовольствий, за исключением телевизора, который ее забавлял, и керамического радио на кухне, которое с 1983 года брало только "Радио Два". Наконец, я стер со снятого нами дома все внешние признаки радости, равно как и все, что ее не интересовало, и то, что осталось от меня самого, о чем я забывал, как только это проходило.
Последнюю стопку книг, пробуждавших во мне интерес, все красочное или с воображением, позволявшее мне одолеть этакую громаду времени, то, что пламенело в моей груди и внутренних органах, будто тело мое прижималось к горячей батарее, вчера я наконец поснимал с полок и отдал благотворительным лавкам старья на побережье. Теперь оставались только древние рисунки для вышивок, пособия по садоводству, редкостные энциклопедии по выпечке, религиозные памфлеты, старые обличения социалистов, совершенно устаревшие толкования имперской истории и всякое такое неудобоваримое чтиво. Блеклые корешки, густой бумажный запах непроветриваемых комнат, чешуйчатые пятна – о чем напоминали они, вызывая дикую головную боль? О ее времени? Пусть Луи никогда и не смотрела на них, все же, я вполне уверен, что эти книги никогда не имели никакого отношения ко мне.
Я подошел к окну в общей комнате. Впервые за неделю распахнул шторы. Безо всякого интереса к цветам глянул на искусственные ирисы в зеленой стеклянной вазе, чтобы отвлечь взгляд от небольшого, квадратного садика. Те, что в садике, тоже дали ростки с тех пор, как начало тикать, а мне смотреть на них не хотелось. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться в наличии основательно прогнившей коричневатой змеи. Еще одна все еще извивалась, мелькая своим бледным брюшком, на лужайке под бельевой веревкой. Две деревянные птицы со свирепыми глазами клевали змею. В горке рядом со мной маленькие музыкальные фигурки черных воинов, купленных нами в лавке старья, принялись молотить деревянными руками по кожаным барабанчикам. На веранде и внутри старой конуры, не знавшей собаки уже много лет, перед моими глазами промелькнула бледная спина молодой женщины. Я знал, что это девушка с лицом в очках, которому очень подошел газетный шрифт и броский заголовок над мрачной картинкой мокрого поля возле дороги… На прошлой неделе я увидел эту девушку из окна автобуса и побыстрее отвернулся, сделав вид, что заинтересовался пластиковым баннером, растянутым над входом в паб. Слишком поздно, однако, потому как Луи сидела рядом и заметила мой искоса брошенный взгляд. Сердито сорвала обертку с палочки ментоловых конфеток, и я понял: девушке на обочине дороги грозит большая беда.
"Я видела", – только и сказала Луи. Она даже головы не повернула. Хотел спросить: "Что видела-то?" – только это ни к чему хорошему не привело бы, а все слова раскаяния, похоже, застряли у меня в глотке, будто я картофелину целиком заглотнул. Зато сейчас я видел, что девушка была задушена ее же собственными колготками цвета слоновой кости и запихана в собачью будку в нашем садике. Должно быть, этот случай и был причиной расстройства Луи, как и причиной того, что она удалилась от меня и пропадала целую неделю.
Только сейчас Луи спускалась по лестнице, глядя перед собой, и издавала звук, будто большая кошка шерсть откашливает, потому как ей не терпелось рассчитаться со мной за все те неудовольствия, что накопились с последнего ее приезда сюда.