Добралась до места и тут же услышала громкие приветствия кого-то из друзей Маршалла, так что поговорить нам не удалось. Оркестр заиграл, и я с удивлением увидела, что он – ударник. Когда мы стояли рядом в тот первый раз и болтали в шумном, переполненном баре вчера вечером, он поведал мне пару шуток про барабанщиков, так что я знала, для музыканта ударник – это такая же анекдотичная фигура, как блондинка или студент-сельхозник, но и подумать не могла, что он над самим собой смеется.
Отделаться от друзей Маршалла было нелегко. В конце концов удалось, и я отъехала. А саму тошнило от мысли, что могу больше не увидеть его никогда. Да только невыразимая связь между нами не прервалась: когда через некоторое время я вернулась обратно, он поджидал меня на парковке, как и в прошлый раз. Придавил сигарету подошвой и залез в машину.
Лорен была дома, так что туда я его повезти не могла. Опять чувствуя себя подростком, рулила на запад, к озеру, пока не нашла достаточно укромного местечка для стоянки. Мы перебрались на заднее сиденье и принялись миловаться, но было тесно, неудобно, а вскоре и невыносимо жарко. Не было ни дуновения ветерка, а открытые окна влекли мух с комарами, к тому же усиливали мой страх, что кто-то невидимый может следить за нами.
Впервые за все время я спросила себя, осознаю ли, что творю.
Мешкать мне не хотелось. Как только смогла, перебралась обратно в водительское кресло, торопливо оправляя на себе одежду.
– Что случилось?
– Ничего.
Больше он не спрашивал. Мы поехали обратно в город, и единственные голоса, раздававшиеся в машине, долетали из радио: песни либо дико неподходящие, либо звучавшие ехидным контрапунктом для нашей убогой вылазки.
Я высадила его на перекрестке, что был, по его словам, рядом с домом, где он остановился. Впоследствии еще много лет, останавливаясь там на светофоре, я вспоминала момент, когда смотрела ему вслед, уходившему от меня, не оглядываясь, и думала, что это конец.
Он и должен бы настать, но когда я на следующее утро наконец вышла из дому, к моим ногам упал конверт, втиснутый между дверью и рамой.
Внутри простого белого конверта для письма лежал втрое сложенный лист бумаги. Почерк был незнакомый, но я знала, от кого должно быть это послание.
То был его последний день в городе, оркестр переезжал в Хьюстон – вечером, попозже, чтобы избежать заторов на дорогах и жары, – и он выражал надежду увидеться со мной до отъезда. Может ли он пригласить меня на обед и/или ужин? Не покажу ли я ему городские достопримечательности? Выражал надежду, что еще не потерял меня. Он собирается отправиться на поздний завтрак в кафе, которое я показала ему в прошлый раз. Если он доберется до дна своей бездонной чашки кофе прежде, чем я появлюсь, он, пожалуй, выкурит пару сигарет, а уж потом уберется прочь и попробует найти себе какое-нибудь иное занятие. Выражал сожаление, если не увидит меня и не услышит от меня слов прощания.
В то утро я пробудилась, чувствуя в себе грусть и пустоту: ощущение, будто сделала что-то непоправимое. Его письмо предлагало то, чего, как мне думалось, я хотела: шанс расстаться друзьями.
Только уже с час, как перевалило за полдень. Я понятия не имела, сколько было времени, когда он заходил со своим посланием. Пил ли он все еще свой кофе или уже курил свои сигареты? Или уже махнул на меня рукой?
На мне был обычный наряд для похода в прачечную в выходной: потертые обрезные шорты, рекламная футболка и шлепанцы. Подумала было зайти в дом переодеться, по крайней мере, глазки подвести. Только ну как эта пятиминутная задержка приведет к тому, что я упущу его? Какая разница, как я выгляжу, даже если как раз такой и останусь в его памяти? В конце концов, совращать его я не собиралась – как раз наоборот.
Решив, что скорость имеет значение, я как была поспешила к машине, швырнула мешок с грязным бельем в багажник и направилась к кафе.
День был воскресный, народу набралось полно. Я узнала пару машин своих знакомых прежде, чем увидела его: раздавив сигарету каблуком, он приветствовал меня застенчивой, кривоватой улыбкой.
– Письмо мое ты получила. Что в планах? – спросил он, открывая дверь со стороны пассажира.
Я понеслась с парковки, едва он уселся, и думала при этом, что будет просто знаком Судьбы, если бы кто-то из друзей Маршалла (а может, и из бывших его подружек) видел, как я взялась подвезти какого-то странного парня, музыканта, которого и знать-то не должна. План мой был прост: выбраться из города.
– Ты что-то про достопримечательности упомянул. Мы, я думала, в горы двинем. Там национальный парк, есть маленькие премилые городишки, немецкая пекарня, отличные шашлычные… Просто мне надо домой заехать сначала, обувь сменить.
– Предстоит много пешкодрала?
– Вполне возможно. – Сама-то я больше всего хотела макияж навести.
Эти самые премилые городишки и нацпарк привлекали толпы посетителей, особенно по выходным, но толпы очень отличались от людей, знакомых нам с Маршаллом. В последний раз я бывала в этих местах со своими родителями, когда они приехали навестить меня, студентку-первокурсницу колледжа.
Поездка там же с ним вызывала странное ощущение: она понуждала воспринимать себя по-иному, словно я какую-то роль играла. Я играла роль и, как актер, который не в силах с нею справиться, то и дело задавалась вопросом: "А что мною движет-то?"
Почему я согласилась встретиться с ним? Зачем мы здесь? Раньше, ночью, это походило на совместный сон. При дневном же свете – часть толпы, перемещающейся по причудливой площади городка, поход в гончарную мастерскую или обследование потайных уголков темного помещения, напичканного разным старьем, оптимистически представляемого как "Коллекционные изделия и антиквариат", – наше нахождение вместе было полным заблуждением. Я пробовала придумать какое-нибудь объяснение: на тот случай, если спросят. Он мог бы быть моим кузеном из другого штата… только это не для Маршалла, кому известны имена и возраст всех моих кузенов… Самым надежным было бы связать это с работой. Положим, моя начальница попросила развлечь явившегося к ней визитера… Не очень-то правдоподобно, но, как было известно Маршаллу, однажды она попросила меня сопроводить ее мать на прием к врачу.
Скоро я относилась к нему так, будто в тот день мы впервые увиделись. Я "вела разговор", расспрашивая его об оркестре, об их программе гастролей, и он угодливо отвечал, сыпал шутками. Он попытался взять меня за руку – и я вздрогнула.
Мы поздно и обильно пообедали в каком-то демонстративно немецком ресторане, поговорили о еде, о своих любимых кушаньях, о том, что фактически никто из нас не умел готовить. Тогда заговорили о фильмах, которые посмотрели.
Обратно в город, когда солнце садилось позади нас, ехали молча, обессилев от натуги испробовать всевозможные темы для разговора. Пока мы ехали по практически пустому объездному шоссе к городу, я заметила, что на этой западной его окраине появилось кое-что новое. Наряду со зданиями, городским жильем и все еще строящимся торговым центром поднялась совсем новенькая гостиница, взиравшая окрест со своего гнездовья на самой вершине холма. В последних лучах солнца ее многочисленные окна сверкали, как ограненные драгоценные камни.
– Поверни здесь, – вдруг сказал он, и я повернула. Съехала с шоссе на пустую подъездную дорогу, которая петля за петлею вверх привела нас на парковку перед той самой гостиницей. Хотя здание и казалось на вид законченным и даже рекламный щит стоял, я усомнилась, что гостиница уже открыта, поскольку на всем обширном бетонном парковочном пространстве стояло всего четыре машины, а людей не было видно вовсе. Я остановила машину и вопросительно глянула на него:
– Почему сюда?
– С верхнего этажа мы сможем взглянуть вниз и увидеть, как целый мир расстилается перед нами.
Дошло не сразу. Я вскинула голову и глянула вверх:
– Думаешь, там ресторан есть?
– Давай проведем эту ночь вместе.
У меня сердце ёкнуло.
– Ты же в Хьюстон едешь.
– Оркестр едет. Мне не обязательно. Могу на автобус сесть завтра… если только ты не захочешь, чтоб я остался. Можем еще одну ночь побыть вместе, а можем – навсегда. Что скажешь?
Маршаллу три года понадобилось, чтобы решить, что он хочет жениться на мне, а этот малый, который всего три дня назад меня в глаза не видел, говорил про "навсегда".
Я ничего не сказала. Сняла ногу с педали тормоза и развернула машину на обратную дорогу к шоссе.
Он глубоко вздохнул.
– Я всерьез хочу прожить свою жизнь с тобой. Но если это слишком… знаю, у тебя есть жених, ты его любишь, и он любит тебя. Наверное, жизнь с ним будет для тебя лучше той, какую смог бы дать тебе я… он…
– Не смей говорить о нем, – рыкнула я, чувствуя, как полыхнуло лицо.
– Извини. Я не хотел… Конечно. С ним это никак не связано.
– То-то же.
– Просто я собирался сказать… если на все время я тебе не нужен, то буду счастлив стать твоим странствующим незнакомцем, видеть тебя хоть проездом. Если тебе будет одиноко…
– Не будет. А когда я выйду замуж, так будет еще и непотребно.
– Окей.
Мы еще какое-то время ехали, храня молчание, пока он не сказал:
– Мы можем быть друзьями? – Хотелось сказать "да", и хотелось, чтоб это было правдой, только в голове не укладывалось, как такое возможно. – Если я вернусь…
– Тогда мне пришлось бы придумать что-нибудь про то, как мы познакомились. Врать пришлось бы… У меня это плохо получается.
– Предоставь это мне. Я мастер на всякие истории. Истории и песни, – бодро заметил он. – Знаешь, а хорошо, что мы не остались в той гостинице. Вид у нее был какой-то голодный. Мне так и казалось: стоит нам в нее зайти, мы уже, может, больше из нее и не выйдем.
Я и рада была позволить ему сменить тему разговора и послушать о том, что нас не касалось. Начатая им затейливая история обратилась в песню. Я думала, не сочинял ли он ее на ходу, как то было с его песней для меня, хотя эта и казалась куда более изысканной и толковой, должно быть, то было что-то, уже им сочиненное. Только, думаю, я была первой, а может и единственной, кто эту песню слышал.
Жаль, что не могу сейчас вспомнить ее слов – даже мелодию.
Все, что запомнилось, это название – "Голодная гостиница", и что как-то удавалось песне быть одновременно затейливой и зловещей, страшной и сладостной. Только как она кончалась?
Песня меня приободрила, она стерла в памяти всю отчужденность дня и все безрадостное, что оба мы чувствовали при том, что было необходимым, неизбежным, окончательным расставанием, а еще песней было заполнено почти все остававшееся нам путешествие – до самого города, обратно до парковки позади бара, где мы впервые встретились. Там не было никакого движения, лишь пара машин стояла поодаль в такое время воскресного вечера.
– Уверен, что хочешь, чтоб я тебя здесь оставила?
– Я не хочу, чтоб ты меня оставила.
– Прекрати. – Злилась я на самое себя за этот неудачный оборот речи.
– Знаю, – вздохнул он, – тебе не хочется этого слышать, но я должен сказать…
Слова вырвались у нас одновременно, и голоса наши слились:
– Ничего ты не должен.
– Я люблю тебя.
Слезы навернулись мне на глаза. Пришлось губу прикусить, чтоб не ответить ему тем же признанием. Мы еще раз поцеловались напоследок – и расстались.
Годом позже он гастролировал в Европе с новым оркестром, а я проводила медовый месяц с Маршаллом в Мексике.
Через несколько лет после этого, когда я уже была женой и матерью, жонглировала работой и семейной жизнью, была чересчур занята и чересчур счастлива, чтобы хоть как-то сожалеть, а то и вообще думать о прошлом, я бы вовсе забыла о нем, если бы он вдруг не стал знаменит.
Слава относительная, разумеется: его уже хорошо знали в определенных кругах как исполнителя и автора песен, он написал пару хитов, сделавших его богатым. Сидя в машине, я подпевала одному из них, не ведая (и даже не помышляя) о том, кто это сочинил. И только когда он женился на какой-то настоящей знаменитости, мегаталантливой сексуальной молодой певице, которая сделала хитами две его песни, лицо его вместе с именем стало появляться где ни попадя.
Однажды вечером, очень поздно, я увидела его по телевизору, когда пыталась накормить малышку, уставившись невидящими глазами на экран, музыка и мелькание света которого действовали гипнотически. Поначалу я подумала, что сплю и лишь во сне вижу, как он играет на клавишах, танцует (плохо) с певицей, одетый под Чарли Чаплина, ходит его смешной походкой, вертя тросточкой, пока музыка набирает силу, а певица смеется, и, наконец, оказывается в тесных объятиях с красивой, сексуальной певицей, а камера дает на весь экран их губы, сливающиеся в поцелуе.
А после этого – он со своей женой на красном ковре на каком-то мероприятии: среди вспышек папарацци с ухмылкой до ушей идет на сцену получать какую-то премию, без затей беседует с популярным ведущим ток-шоу, его фото в журналах типа "Хит" и "Пипл", в Интернете выскакивает (обычно вместе с нею), не важно, хочу я того или нет.
Хотелось сказать, что я знала его, что это меня он выбрал еще до того, как встретил ее. Только если не смогу объяснить Маршаллу (а я не смогу, а теперь еще больше, чем когда бы то ни было, не посмею), то рассказать никому не смогу. Пусть останется моей тайной. Так, наверное, тому и быть.
Даже если бы я исповедалась Маршаллу до нашей свадьбы и если бы в ответ он признался в какой-нибудь собственной мелкой неверности, и мы бы согласились простить и забыть, и вправду бы простили и забыли, даже если могла бы теперь с чистой совестью говорить с другими об этом знаменитом человеке, с кем постель делила… Ну знаете, как бы я смогла? Чего стоит отраженная слава? Я не бегаю по тусовкам, чтобы похвастаться зарубками на ножке своей кровати.
Как бы то ни было, звездная его слава была мимолетна. Брак распался, он переехал в Берлин к своей новой подружке, дизайнеру экстравагантной и дорогой обуви, хотя он и продолжал сочинять песни и издал книгу затейливых рассказов, но слава его уже переместилась в область меньшую (или, во всяком случае, иную) и уже никак не оказывала воздействия на мир, в каком жила я.
Клуб, где мы впервые встретились, снесли, чтобы на его месте возвести громадину банка, и после того, как мы переехали в Монтану, я уже больше не проезжала ни мимо клуба, ни мимо перекрестка, где смотрела ему, уходящему прочь, вслед. Довольно скоро уже ничто не напоминало мне о тех давешних особенных выходных.
Дети растут так быстро. Казалось бы, целая жизнь проходит, прежде чем они становятся школьниками, зато после этого годы пролетают, как месяцы. А потом Джесс уехал в колледж. Сара еще была дома, но и ей недолго до отъезда, а тогда мы с Маршаллом останемся одни, чтобы наконец-то затеять давно откладывавшийся разговор о нашем браке. Я понимала: должны случиться перемены, так или иначе.
Однажды я получила письмо.
Письмо! Кто в наше время еще письма пишет? Иногда благотворительные фонды пробуют одурачить тебя якобы написанным от руки адресом на конверте, но этот был – настоящий. Мое имя и адрес были написаны синими чернилами обычным округлым почерком, который был мучительно знаком. Внутри, впрочем, ни записки, ни объяснения – ничего, кроме серой пластиковой карточки с магнитной лентой на одной стороне и стрелкой на другой. Ключ от гостиничного номера, не дававший никакой подсказки к тому, что это за номер и в какой гостинице он находится.
Я еще раз взглянула на свое имя на конверте и вдруг вспомнила письмо, оставленное в двери моей квартиры двадцать два года тому назад, и подумала о гостинице на западной окраине города, где он пожелал, чтобы я осталась с ним.
Только как он разыскал меня? Общих друзей у нас не было, думаю, ему не была даже известна моя замужняя фамилия.
Зато отыскать его было бы довольно легко. Я о нем много лет слыхом не слыхала, но, когда ввела его фамилию в поисковик, тут же внизу, сразу под статьей о нем в Википедии (которая читалась как пошлятина, состряпанная каким-то злобным шутником), появилась ссылка на его собственный сайт. Сайт не обновлялся уже больше года. Не было у него ни блога, ни места в Твиттере. Самой недавней "новостью", какую я отыскала, оказалось его интервью трехлетней давности: он переехал в Бруклин вслед за разводом и засел за роман. Я не могла найти ни малейшей зацепки, зачем это ему нужно было беспокоиться, отыскивая меня.
Я вернулась к конверту, широко раскрыла его, рассмотрела все внутри, будто хоть как-то могла пропустить вложенное в него. Однако единственное, что я упустила, – это цифру, нацарапанную карандашом в нижнем уголке; цифра, дошло до меня, возможно, обозначает номер в гостинице.
В какой гостинице? Уж точно не в той, возле которой мы остановились двадцать два года назад, той, что вдохновила его на песню, которую я могла бы считать подарком себе, если бы на самом деле помнила ее. Только было это в другом штате, и потом… он знал, где я жила.
Штемпель на конверте был местным. Он послал мне ключ от своего номера.
Я была в этом уверена. До сих пор не понимаю, почему, только мысль, что он все еще думает обо мне (после стольких-то лет!), грела мне душу. И я знала, где найти его.
Поблизости от нас располагалось не так-то много гостиниц. По сути, до недавнего времени я вообще сказала бы, что нет ни одной в радиусе тридцати миль. Местность оставалась довольно дикой и неиспорченной, когда мы купили тут землю под строительство дома, но с тех пор окружающие акры постепенно заполнились домами, а с ростом населения подоспели рестораны и банки, большой магазин, новая школа, церковь, конторы и бутики, а совсем недавно земля была выделена под элитный торговый центр. А рядом с будущим центром (только на днях) я заприметила вывеску – гостиница.
Там он меня ждал.
До чего ж неправдоподобно, только мне так хотелось, чтобы это оказалось правдой!
Будто порывистый, бездумный ребенок, каким я была два десятка лет назад, когда воображала, что вся вселенная сговорилась свести нас вместе, я откликнулась на его просьбу. Умчалась, даже не поставив в известность свою семью, куда отправилась. Поставила машину возле входа и бодро вошла, зажав в кулаке свой ключ, надеясь сойти за постоялицу, да только сидевшая за стойкой регистрации женщина даже не подняла глаз, когда я проходила мимо нее к лифтам.
И только когда я вышла из лифта на последнем этаже, меня одолело сомнение. Надо было бы позвонить ему из вестибюля. Мы б пообедали. Мне-то что за забота, если регистраторша (с виду такая молоденькая, что едва не в дочери мне годилась) увидит нас вместе?