Говорят, что именно в ее озеро смертельно раненный Артур швырнул Эскалибур и именно ее рука поднялась из воды и приняла меч. После чего она перенесла короля с супругой, рыцарями и круглым столом в Авалон. Который вовсе не остров, как все думают. Авалон – это яблоневый сад. Артур всегда любил яблоки, Нимуэ тоже. Да и кто из живших на земле с начала времен не любил яблок? Как крохотный шарик жевательной резинки на лбу малюсенького черепка заключал в себе все мои знания, так и яблоки хранят мудрость тысячелетий. Вот почему яблоневые сады – места особые.
Тот сад, к которому мы спускаемся сейчас, лежит под Британией. Корни деревьев, которые жили и цвели в ней когда-то, еще здесь, они пронизывают, переплетаясь, ее почву. Под холмом, над лесом.
Я уже давно слежу за строительством скоростного метро, отмечаю направление его тоннелей и с каждым разом нервничаю все больше. Никакого хеппи-энда. Это не то будущее, которое было предсказано. В том числе и мной. Раньше мои способности позволяли делать это в любое время, по желанию. Но в последнее время я в своем полуразобранном состоянии вынужден был обратиться к таро. До меня дошли слухи, что в лобби отеля в Шордитче промышляет одна татуированная гадалка, унаследовавшая кое-что из старой магии от прабабки. Она появляется там по субботам, когда в отеле собирается потанцевать золотая молодежь. В назначенный день я пришел к ней. Я был готов: принес бумажные деньги, показал ей фото машины и попросил назвать мне дату прорыва.
– Окончания строительства, что ли? – переспросила она.
– Нет, когда она прорвется в пещеру того, кто спит внизу, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. – И вызовет конец света.
– Вот чего не знаю, того не знаю, – сказала гадалка. – Вообще-то я узнаю новости из Интернета. Есть у тебя Инстаграм, дедуля? Могу адресок подкинуть. Борода у тебя шикарная. Что это в ней, птичье гнездышко, что ли?
– Так спроси у своих дурацких карт, коли сама не знаешь, – ответил я, скатываясь, к своему стыду, на жаргон уличных предсказателей. Я – легендарный маг Британии. Но даже легенды, или, как они теперь говорят, леги, терпят неудачи, случись им пасть жертвой несчастной любви. Моя любовная история не из тех, о которых снимают кино. Она не скандальная, как история Гвиневеры и Ланселота, Артура и его зазнобы. Вот про них фильмов полно, я сам видел. А моя история – это просто отношения колдуна и колдуньи, рассказ о том, как знания, накопленные веками, перешли от старшего к младшей, более мудрой. Хотя, знай англичане всю правду о кое-каких наших эскападах, они залились бы краской стыда.
Гадалка протянула мне ладонь, прося благословить ее серебром, которое отвергла, затем ассигнациями, которые я собрал, десятилетиями вскрывая конверты. Не дошедшие до адресатов поздравительные открытки часто лежат бок о бок с купюрами.
Из протянутой мне рубашками вверх колоды я вытянул Волшебника. С таро всегда так. Карты сами превращаются у меня в руках. Тоже, наверное, шутка Нимуэ.
Вообразите себе на минуту волшебника, стоящего на вершине сосны и восторженно озирающегося по сторонам: ему кажется, будто его окружают хрустальные стены башни, он уже предвкушает, как будет сидеть здесь век за веком, наслаждаясь тишиной, читать книги, которые не успел прочесть раньше, изучать заклятия, на которые прежде не хватало времени. Так что первый период моего "наказания" был приятным. Вообразите себе волшебника, уверенного, что его любит ведьма. Сто лет прошло, прежде чем этот волшебник шагнул с края воображаемой платформы и ухнул вниз, сшибая головой сосновые шишки и совиные гнезда, а заодно и соображая, что его не заточили в башню, а банально бросили.
Из кармана Адама я вижу, как мерцает впереди рукоятка Эскалибура. На мой взгляд, волшебные мечи не должны светиться. Ведь свет сразу выдает тебя врагу – а это глупо. Да и потом, свечение может ввести в заблуждение и самого владельца меча: помню, как я впервые увидел в магазине и тут же купил электрический фонарик. К стыду своему, я даже не усомнился в том, что этот предмет обладает способностями, намного превосходящими обычные; ну, например, может резать сталь или еще что-нибудь такое. Конечно, я скоро понял свою ошибку. Фонарь только и мог, что испускать свет, да и то лишь до тех пор, пока не сядет батарейка. И все-таки жаль, что сейчас у нас нет при себе обычного фонаря. По-моему, Нимуэ с Эскалибуром в руках – что обезьяна с гранатой. От нее за милю несет сосновым дегтем и русалочьим духом. Она слишком долго была игрушкой, чтобы доверить ей колдовство, к тому же я не знаю, какого рода магию она теперь исповедует.
Мы минуем настоящий клад – золотые и бронзовые предметы лежат в земле совсем близко к поверхности, раз лопатой ковырнуть. Меж ними шмыгают ящерки. Природа мелкого хищника снова едва не берет надо мной верх, но я строго-настрого запрещаю себе отвлекаться. До чего же неудобно жить в таком вечно голодном теле!
Нимуэ вонзает Эскалибур острием в стену, прекращая наш полет. Мы оказываемся внутри огромной подземной полости – здесь легко поместился бы целый собор. Перед нами несколько лестниц, на них стоят рабочие и тщетно стараются убедить себя в том, что мы им только кажемся. Еще впереди зияет вход в тоннель, где урчит та самая машина, которой досталась сомнительная честь называться именем королевы. Стены уже готового тоннеля опоясывают сталью. Я поднимаю глаза на ведьму.
– Ну что, так и будешь горностаем? – спрашивает она. Хотя часть моих магических способностей осталась в канализации, я все же чувствую, что мне не обязательно хранить верность одной форме. Я затягиваю ритмический куплет, чтобы превратить себя во что-нибудь другое. Судя по взгляду, который бросает на меня Нимуэ, мое новое обличье не вполне подходит случаю. Мои ветвистые рога цепляются за стенки туннеля.
Одним мановением пальцев Нимуэ превращает меня в прекрасную девушку, что одновременно и справедливо, и неприятно. Годы, проведенные мной в теле юной особы, были куда хуже, чем те, когда я был оракулом-оленем, – в таком обличье меня хотя бы уважали другие волшебники. Совсем не то что быть хорошенькой девушкой и, следовательно, считаться существом, напрочь лишенным интеллекта, – кто-кто, а Нимуэ знала, как меня будет бесить подобное положение вещей.
Адам подпрыгивает от удивления и едва не теряет равновесие.
– Старик, – дрожащим голосом спрашивает он. – Это все еще ты? Ты стал хорошеньким, что твоя леди. Что это за игра такая, друг? Что происходит? – Тут он грустно переминается с ноги на ногу. – Знаешь, а у меня хвост остался, – добавляет он шепотом. – Прямо в заднице торчит.
Во что бы его превратить? В мышь? Но мои навыки уже не те, что прежде, заскорузли от долгого бездействия. Слишком много магии вернулось ко мне сразу, и Артура надо спасать, а я, кажется, не помню, что делать. В общем, я готовлюсь к неудаче.
– Мечом махать можешь? – спрашивает Адама Нимуэ. – Вдруг понадобится.
– Я играл в регби, – отвечает он, раздувая грудь. Сомневаюсь, что он хотя бы держал мяч для регби в руках.
– Годится, – отвечает Нимуэ.
Она подпрыгивает вместе с нами и легко, точно пушинка чертополоха, опускается прямо на корпус машины. Работающие на ней люди таращат глаза. Нимуэ, нюхнув воздух, отталкивается от машины и устремляется вперед, точно речка по скалам. Она водяная ведьма, а я ее горничная и стараюсь не отстать. Адам, спотыкаясь, бежит за нами. Я чувствую, как "Елизавета" сотрясает землю у меня под ногами, и мне тут же хочется применить магию, про которую я забыл, что она снова у меня есть.
Столько лет прошло, не знаю, что с ней и делать. Для начала я снова становлюсь прежним Мерлином, тем самым, в мантии, усыпанной звездами, и симпатичной остроконечной шляпе, над которой любила издеваться Нимуэ. Адам фыркает, но мне плевать.
Я опрокидываюсь в горизонталь и лечу.
Где-то на середине тоннеля замечаю, что на моей лодыжке болтается Адам.
– Старик! – вопит он.
– Отпусти! – отвечаю я.
Нимуэ почти не видно. Она мчится впереди, в дрожащем мерцании Эскалибура, под громовой саундтрек бурильной машины.
– Я готов остаться горностаем, лишь бы быть ее горностаем, – скулит Адам. – Клянусь!
– Нас ждет крупная рыба! – яростно воплю я. Но все же мы с ним товарищи по несчастью, и я, сжалившись, позволяю ему оседлать меня, точно какую-нибудь метлу.
Господи, помоги нам; бур "Елизаветы" касается внешней стены пещеры, за которой спит король Англии, и аромат спелых яблок растекается по подземелью. Я слышу, как Нимуэ прорывается сквозь камень и скрепляющую его магию в сад, где ждет Артур и его двор.
– Куда мы? – воет Адам.
– Нельзя дать королю Артуру проснуться! – кричу я, как я понимаю, с ужасом. – Он здесь для нашей защиты, и с его пробуждением для Альбиона настанет хеппи-энд!
Я продолжаю полет.
– Но разве, – осторожно интересуется Адам после небольшого раздумья, – это плохо?
Бедный Адам. Возможно, ему когда-то рассказывали сказки. А может, он и сейчас еще любит их читать. Но, наверное, только тот, кто сам жил в сказке, может объяснить тому, кто в ней не жил, что даже хеппи-энд – это конец, а значит – апокалипсис.
Я прорываюсь через скалу вслед за Нимуэ. Она стоит на пути приближающегося проходческого щита, вскинув руку, в которой горит Эскалибур, – одна против всей Скоростной подземной дороги.
За ее спиной я ясно вижу Артура в хрустальном гроте. Веки его дрожат, он ворочается, вот-вот проснется, а вокруг него висят со стен и потолка корни растений, и пол весь усыпан яблочными сердцевинками. Еще я вижу Гвиневеру и Ланселота, они лежат по обе стороны от короля и держат его за руки. И да, корона Артура еще не утратила блеска, хотя наша история стремительно близится к концу.
– СТОЙ! – кричит Нимуэ, меч трепещет в ее руке, магия так и брызжет из кончиков пальцев. – СТОЙ, ЕЛИЗАВЕТА!
Машина тормозит, точно задумавшись. Но, похоже, принимает решение не обращать внимания на магию и с урчанием снова движется на Нимуэ.
Адам скатывается с моей спины и бросается на щит. Он встает между "Елизаветой" и Нимуэ, рывком оголяет грудь и подставляет ее прямо под острый наконечник бура, имеющий форму бубнового туза, – на, мол, прогресс, пронзи мое сердце.
Тем временем в поисках своей магии я шарю по карманам – привычка, образовавшаяся у меня за века магического бессилия – но не нахожу ничего, кроме ножа для разрезания бумаги.
Я вытягиваю его из складок своего одеяния так же аккуратно, как некогда под моим присмотром он был извлечен из камня.
– СТОЛБ! – кричу я, размахивая своим мечом.
Нет, для меня не все было потеряно; я всегда знал, что еще найду применение этому всеми забытому мечу. Конечно, он не такой блестящий, как Эскалибур, но долгие годы пребывания в камне тоже не прошли для него даром. Итак, я машу безымянным – и, к его чести сказать, совсем не светящимся – клинком, который вынул когда-то из камня мой юный подопечный. Он всегда был бедным родственником – клянусь, мне даже жалко было его, когда явилась Нимуэ со своим Эскалибуром и вскружила всем головы этой блестящей безделушкой. К тому же этот, другой, меч всегда было очень трудно удержать при себе: его вечно все теряли, а потом никак не могли вспомнить где. Так что, когда он пришел наконец ко мне, я позаботился о том, чтобы он всегда оставался у меня в кармане и чтобы никто об этом не знал. Теперь можно дать ему вытянуться во всю длину. Представляю, как, должно быть, радуется старое железо. Ведь оно тоже не лишено своей силы.
– Столб! Стоп! – Все смешалось в моей магии, и я уже сам не знаю, что сейчас будет – то ли проходческий щит окаменеет и будет торчать тут веки вечные, как столб, то ли исчезнет, к чертовой бабушке. Но как одно, так и другое требует магической силы, а ничего не происходит.
Так что, по всей видимости, все пропало. Или наоборот, наши победили. Какая разница?
Нимуэ спокойно поднимает с земли яблоко Авалона и бросает его навстречу машине.
Яблоко сталкивает с дороги Адама и само распадается на две половинки, точно перекушенное невидимым тоннелем, которому так и не суждено здесь появиться.
Я снова машу первым мечом короля Артура, только на этот раз в согласии с Нимуэ и ее Эскалибуром, и озадаченная проходческая машина прекращает свое движение и застывает – миг все тянется, и вот наконец, вздохнув пневматикой, "Елизавета" отступает перед двумя столь древними предметами, сдает немного назад и меняет курс. Что это было – влияние магии или принятое под давлением обстоятельств решение изменить маршрут, сказать не берусь. Честно.
Машина посылает своим операторам печальный отчет о неожиданном препятствии.
Против археологии в наше время не попрешь. "Елизавета" корректирует свой курс и обходит Авалон стороной.
За спиной Нимуэ Артур поворачивается на каменном ложе на бок, прижимает к себе свою Гвиневеру, а Ланселот обнимает Артура, и они продолжают спать в счастливом тройном неведении. Успокаивается и двор короля под горой – там тоже наступает тишина, и все погружаются в сон.
Я поворачиваюсь к своей ведьме. Она догрызает половинку яблока. Вторую протягивает мне. Я принимаю из ее рук плод, сладкий, как будущее, и кислый, как прошлое, напоенный грязной магией древних, и впиваюсь в него зубами, не спуская глаз с нее, Девы Озера. Меч, снова ставший ножиком для разрезания бумаги, я отправляю в карман.
– Хочешь, пойдем покупаемся голышом? – предлагает Нимуэ. – Где-то тут, насколько я помню, есть подземное озеро.
– И римские бани тоже есть, – отвечаю я.
– И сосна, – говорит она, устремляя на меня сияющий взор.
– Точнее, хрустальная башня, – поправляю ее я.
– Старик, – хрипит Адам. Пошатываясь, он встает на ноги. Вид у него как с похмелья. – Это что, Камелот?
Кирстен Кэсчок
Кирстен Кэсчок – автор трех стихотворных книг: Unfathoms ("Непостижимые"), "Красивое имя для девочки" и The Dottery ("Пунктирно") – лауреат премии Дональда Холла в поэзии. Первый ее роман, Sleight ("Мухлёж"), произведение художественной фантастики об эстрадном представлении. Она получила степень доктора философии в Университете Джорджии за изыскания в английском языке и еще одну степень по хореографии в Университете Темпл. С ее недавними работами можно познакомиться в журналах American Poetry Review, BOAAT и Liminalities. Кирстен Кэсчок – доцент кафедры английского языка и литературы Дрексельского университета, а также главный редактор журнала thINKing DANCE, издающегося консорциумом танцевальных артистов и писателей Филадельфии.
"Меня всегда привлекали истории и фильмы о детях, которые по-своему непутевы или пагубны, вроде "Дурного семени", "Пятого ребенка" и др. Когда я получила по почте малышовый носочек с изображением черепа на нем, то принялась думать о тех, кто этого малыша опекает. Можно ли, раздумывала я, написать историю о дурном ребенке, чтобы при этом вина НЕ легла прежде всего на его мать? Какого рода близость требуется, чтобы сломать этот, ставший каноническим, сюжетный мотив? Я начала писать с этой отправной точки, изнутри такой близости. Ощущение было… странным".
Кирстен Кэсчок
И мы, всегдашние зрители, повсюду
Мамаша – это, выражаясь исторически, мать постарше. Вон локон седины, который она не закрашивает. Ее страстное обожание ребенка похоже на слишком уж заметную косметику. Стоит ему споткнуться, как она всякий раз проявляет такую заботу, что, чувствую, нервничать начинаю за него и метаться понапрасну. Упадет ли дитя сегодня? Непоправимо? Вот какую тревогу воплощает ее поза, когда она в резком порыве вскакивает с лавочки, чтобы метнуться к нему по усыпанной щепой земле. Потрясает (учитывая, до чего она тревожится), что́ она только позволяет ребенку по имени Гибб, рискующему насажать себе заноз на неустойчивых досках.
Я сижу одна, под деревом. Изо всех сил стараюсь не наводить страх на всю округу, бродя по ней призраком, держу на коленях раскрытую книгу. Это Рильке.
На следующий день они снова приходят. Она маленькая, слегка растрепана, пристегнула его к себе, будто они кочевники. Вовсе нет. Он спокойнее многих карапузов, блуждающих по этой половинке акра со своими нянями и матерями по крови. Бесполезные приспособления, какие ей приходится отстегивать, прежде чем дитя ринется в какую-нибудь заварушку, расстраивают меня, чье дело – наблюдать. У его болтающихся конечностей вид неживых. Мне знакомо. Когда час спустя, перед уходом, она опять стреноживает его, мальчик более оживлен, цветущие пятна на его челе видны даже отсюда. Она сует ему в лицо бутылочку. Его охватывает оторопь молочного кормления, и мамаша снова защелкивает все пряжки и затягивает ремешки.
Низ спины вжимается в кору и начинает побаливать: травма напоминает о себе. Старая болячка. Уходя, мамаша шагает по траве на север. Малыш вполне подрос, чтобы ходить. Он должен ходить своими ножками. Ситуации вроде этой становятся все более нетерпимыми. Мальчику, следует заметить, три года, даром что бутылочку сосет. Талант манипуляции способен проявить себя уже с восьми месяцев. Пассивность как стратегия.
На третий день в обычное время они не являются.
Идет дождь. Бреду на Главную улицу за пончо и сэндвичем в интернет-лавке, который не могу есть. Возвращаюсь и вижу, как мамаша натужно толкает прогулочную коляску через грязь в дальнем конце парка. Ее зонтик никак ей не дается. Ветер знай себе дергает большой купол из красного нейлона из стороны в сторону. Она же – стареющий матадор: отваги меньше, чем надрыва. По лицу мальчика жгуче хлещут капли дождя (уж по моему-то, они точно бьют), и его жалобы уносятся через поле, чистые, как звон ключей на стекле. Почему они еще не дома? Извинение ее невнятно, но это извинение, и, чтобы донести его, она склоняется – позвоночник ее вдруг изгибается вдовьим горбом. И в то же время зонтик рвется вверх, будто росток из земли. Маков цвет поля брани, вскормленный ранами. Судя по моим наблюдениям, многое в материнстве связано с искривлением.
На четвертый день меня там нет. Предлагаю свой первоначальный отчет, который не завершен.
Когда снова вижу их, кое-что изменилось. У мамаши новая прическа – немалых денег стоит. Мальчик (дольше обычного остававшийся с сиделкой, бабушкой или у подруги) все еще злится. Спина у нее не без кокетства проложена накладками. Шея открыта. Кто-то убедил ее пойти на это, видимо, ссылаясь на легкость. Мальчик требует времени. Разумеется, она частично должна отрешиться от себя, чтобы высвободить такое время: материнство это еще и ограничение. Как часто она моется? Какой бы ни была частота, она более викторианская, нежели прежнее ее обыкновение. Дома́ карапузиков навсегда сохраняют тлетворный налет от спрятанной пищи и кислых женских запахов.
Месяц позади. Мое дерево уже не так приветливо, каким было поначалу, но я свою вахту еще не отстояла. Мы – часовые, это дерево и я. Ничто не должно нарушаться из плана Господа для каждой вещи. Иногда это означает, что нас просят услужить друг другу. Обиходить, подрезать. Я взбираюсь на его ветви, чтобы наблюдать. Клен. Красное его свечение – это почки. Весенняя кровь распирает их, ревниво сковывающих ее в бесполезном удержании от бурного излияния.