Судя по выдающимся передним зубам, он принадлежит грызуну, скорее всего мыши – мне ли не знать. Длиной он с ноготь моего большого пальца, а я нынче стригу их коротко. Он не так обворожителен, как магический кристалл, который уже преподнесло мне мое взбаламученное воображение. Однако вся штука в том, что этот черепок вовсе не производит впечатление черепка. Он производит впечатление чего-то такого, чем он не является. Не могу даже сказать, что именно я имею в виду. Весит он примерно столько, сколько и должен весить черепок такого размера, на ощупь тоже кость костью, и я уже начинаю думать, что это подделка, но изготовленная из куска настоящего, более крупного черепа.
Он похож на твердую карамельку. С кусочком жевательной резинки посредине. Жвачку я впервые попробовал в пятидесятых – опыт был унизительный, но в чем-то и поучительный. В то время моя борода представляла собой роскошную серебристую спираль, которая спускалась мне до пупка. Жвачка заставила меня оголить подбородок, и я никогда не прощу ей этого. За неимением чар у меня ушли годы на то, чтобы снова отпустить хотя бы бакенбарды, да и они уже не те, что прежде.
Я открываю пошире рот и уже готовлюсь отправить туда череп, как вдруг появляется Адам.
– Вкусняшки хаваешь, дедуля? – спрашивает он. И тут же, без всякого предупреждения, если не считать таковым мучительное подмаргивание, сопровождающее обычно его так называемое жеребячество и идиотские шутки, на которые он сам реагирует ревом, наподобие ослиного, он протягивает руку, выхватывает у меня то, что, видимо, кажется ему конфеткой, закидывает себе в рот и начинает грызть.
– Сморчок-старичок! – Видя выражение моего лица, он начинает хохотать. – Да ладно, дед, пошутил я. Я тебе еще куплю. – И тут я вижу, что он наконец почувствовал вкус.
Первый эффект тоже не заставил себя ждать.
Глаза у Адама выкатываются. Ноздри расширяются. Лицо сначала сползает куда-то на сторону, потом вытягивается, превращаясь сначала в зевающую маску, а потом в длинную и узкую морду. Я бросаюсь на него, чувствуя, как мои собственные чары рвутся ко мне из кости, и некоторым даже удается проложить себе путь сквозь поры его тела и ускользнуть в меня. Я чувствую, как начинаю раскрываться, словно бутон, но процесс останавливается – многое, слишком многое застряло в нем. Я проглотил бы даже прожеванную им жвачку, я не гордый, лишь бы только заставить его выплюнуть. Но он уже сглотнул.
Я хочу с размаху шлепнуть его по спине, но поздно, я опоздал: он уже стал горностаем. С начинкой из моей драгоценной магии.
Ведьма. Всегда ею была. Я вспоминаю, как увидел ее впервые, и, хотя прямо на моих глазах по ее милости кусок моей души превращает моего молодого коллегу в пушистого и когтистого пожирателя мышей, чувствую, что все равно не жалею о том, что между нами когда-то было. Было в ней что-то особенное, было, в этой ученице, прибравшей к рукам бизнес учителя. Даже теперь я нахожу ее чертовски привлекательной. Привлекательной чертовкой. Ну, вы поняли.
– Адам, – печально говорю я горностаю. – Выплюнь тот черепок, пожалуйста, а не то мне придется его из тебя вырезать.
Горностай моргает.
– Знаешь, какая разница между лаской и горностаем? – спрашивает он негромким шероховатым голосом. Я не удивлен, что Адам может говорить.
– Такая, что горностай жрет чужие магические черепушки! – ору я. – И похищает принадлежащую другому древнюю магию, которую давным-давно запихала в этот черепок его возлюбленная, та, что отправила его за тридевять земель, а сама сиганула в озеро с мечом Эскалибуром!
Молчание. Адам снова моргает, на этот раз чаще, глаза у него розовеют и слезятся.
– Один ласковый зверек, а другой живет в горах стайками, – скулит Адам. – Вот и все, что я знаю. Со мной что-то стряслось. У меня хвост вырос.
Ведьма.
Я опускаюсь на четвереньки и внимательно разглядываю зверюшку, которая была раньше Адамом. До чего же неудачно, что сила перевоплощения заключена теперь в его костях, а не в моих.
"Крошечное напоминание о том, кто ты и откуда…"
Ну, конечно, мне случалось быть мышью. И горностаем тоже случалось, хотя недолго. Я перепробовал все возможности животного мира. Обращался и в синего кита, и в орла. А она-то что хотела этим сказать?
"Хахаха а ахах Г".
Что это еще за Г? Ходили, правда, слухи, будто у нее родился сын, Гиврет, но вряд ли он еще ошивается в этом мире, если вообще когда-либо в него приходил. Да и какое он может иметь к этому отношение? "А ахах" вообще похоже на последний вздох человека, разбитого апоплексическим ударом. Что это за абсурдное послание такое? Что за "хахаха"? Написала бы уж тогда "мвах-хах-хах", да и дело с концом. Нет, я не против, если люди проявляют склонность к театральности. Но зачем же рядиться в одежды, в которых некоего мага привыкли видеть в его ранние годы, назовем их прото-неоромантическими (очень даже Прото – XIV век, как-никак), а ведь это как раз наш случай. Такое впечатление, как будто могущественнейшая ведьма мира, кузина морских духов, женское воплощение яростного озерного духа обучается готскому языку по детской телепередаче. Причем не из самых лучших.
Адам начинает между тем шарить вокруг в поисках еды. По-настоящему. Часть моей магии вернулась ко мне. Но совсем небольшая. И не главная. Что же мне теперь делать? Съесть Адама? Таков был ее план?
Я разглядываю его мускулистое тельце, светлую шкурку и заостренный хвост. Мне совсем не хочется его есть. С годами у меня вообще пропал интерес к мясу. Такое бывает, когда за жизнь какой только тварью не побываешь на земле и не знаешь, что тебя ждет завтра.
Под Лондоном буровая машина по имени "Елизавета" неуклонно прокладывает себе путь через слои земли, с запада на восток. Я и раньше ощущал каждый оборот ее громадного сверла, а теперь это чувство стало еще острее. Она приближает апокалипсис.
– Здесь еще осталось, – говорит Адам, трепеща носом. Я тоже чувствую запах – пахнет мной. Магией из пакета. – Похоже на чипсы.
Он принюхивается, а я наблюдаю за ним, чувствуя себя жалким и привычно несчастным. Его магический горностаевый нос подергивается.
Когда он яростно бросается на поиски добычи, что-то вдруг начинает клокотать внутри меня, и я, приняв это сначала за новый, не совсем обычный приступ несварения, понимаю, что это надежда, давно забытое мной чувство, и пробудилось оно от того, что нос горностая трепещет не только звериным чутьем, но и магией.
– Вперед, Адам! – ору я. – Нюхай! Ищи! Хватай!
Адам принимается шарить по хранилищу мертвых писем. Пускает в ход зубы и когти, слюнявит, урчит. Не хуже шредера, он распыляет на клочки скучную корреспонденцию, вгрызается в циркуляры, рвет на полоски открытки. На отправления семидесятых он мочится. Я его не осуждаю. Я сам однажды заглянул на эту полку. Сглотнул какую-то кислоту в порошке и уже было подумал, что ко мне вернулась сила, но через день, когда действие наркотика прошло, понял, что моя сила мне лишь почудилась.
– Рой, Адам, рой!
Он роет. Мне не очень хочется использовать его таким образом, но я утешаю себя тем, что он, кажется, даже получает от этого удовольствие, немного. Он бандар-лог в царстве бандеролей.
Когда я увидел ее впервые, то был потрясен, а еще я сразу подумал: вот наконец и та, кто будет делать за меня всю скучную, рутинную работу, плести заговоры соединения и наполнения. Я нашел помощницу. Не имея себе равных в плетении чар, она возьмет на себя ту часть придворной работы, которая казалась мне наиболее утомительной и скучной: варить любовные зелья и снадобья для болтунов, чтобы те меньше болтали, создавать напудренные штуковины для рыцарей, чтобы пользоваться ими во время оргий, которые могли продолжаться неделями, а также придумывать травяные шипучки для контроля рождаемости, весьма востребованные придворными дамами после тех же оргий. Сам я устал вечно собирать грибы и приманивать единорогов. К тому же у меня был печальный опыт с парой агрессивно настроенных ламантинов, а один белый носорог, при всей своей подслеповатости, разгадал мой замысел и тоже доставил мне неприятностей. Мне уже грезилось, что моя магия наконец-то войдет в свой алхимический период, и я, возможно, даже устрою себе каникулы и съежу куда-нибудь на побережье, а Нимуэ оставлю приглядывать за двором. И что из всего этого вышло? Она меня надула.
Когда мы с ней впервые путешествовали вместе, то выбрали форму рыб.
Мы плыли по самому дну реки, и что вы думаете: она подобрала себе что-нибудь серенькое, в крапинку? Ничуть не бывало – в пресной речной воде она вырядилась рыбой-попугаем, ни к селу ни к городу. Вот тогда я понял, что она кое-чему научилась у меня. Дева Озера, как же! Моя возлюбленная была Девой всех семи небес, всех морей, всех диких земель. Всего, чего угодно.
И она говорила правду: она не крала у меня мою магию. Я сам расстался с ней, по своей воле, и вот теперь кукую здесь, на почте, во рту у меня привкус потерянных вещей, а мои глаза следят за коллегой, которого мне, возможно, придется съесть.
Наконец Адам выскакивает из вороха развороченных пакетов. В зубах у него крохотный конвертик. Яростно тряся головой, как собака, он протягивает его мне.
– Что я, по-твоему, почтовый ящик? – потерянно спрашиваю я.
И глажу его по головке. Но сдержанно: это такая ласка, которая ничего не гарантирует.
Однако раз это письмо привлекло внимание магического горностая, в нем наверняка есть что-то особенное. На конверте наклейка с драконом. Вот как? Дрожащими пальцами я вынимаю из кармана свой испытанный нож и вскрываю конверт.
Внутри русалка, и тоже из кости.
Подумать только, как все просто. Хотя вряд ли у нее был выбор.
Внутри нет ни записочек, ни глупых намеков на ее победу, реальную или воображаемую. Мы не виделись сотни лет. Я чувствую, как мое сердце срывается в галоп. Нимуэ никогда ни на кого не была похожа. Она не знала сомнений.
– Мерлин, – сказала она мне однажды. – Не валяй дурака. Ты стар, и рано или поздно умрешь. Не пора ли уже научить кого-то всему, что ты знаешь?
– Я буду жить вечно, – отвечал я, ясно видя в своем будущем эту сотню мучительных лет на почте, но не понимая, что это значит.
– В вечном одиночестве, – ответила она, повернулась и пошла прочь, и вот тогда-то, изнемогая от любви и отчаяния, я и решился обучить ее всему, что знал сам.
Я подношу к губам дешевую игрушку-русалку. В ней суть моей магии, все секреты, что я поведал Нимуэ, все чары превращений, все тонкости и нюансы, унаследованные мной от смертной матери и демона-отца. А еще в ней вся история Артура и его правления, все знание о его царстве в грядущем.
Я развлекал себя, выдумывая слова заклинания:
Чары я твои, как семечки, развею,
Власть твою над миром отрешу,
Не нужны нам больше чародеи,
Уходи, томись вовек в плену.
Или что-нибудь в таком духе:
Маг Величайший по земле разметан,
Душа и тело – тонны суть помета.
Но, как бы она их не срифмовала, обе части заклятия сработали идеально.
Я долго не догадывался, что же произошло. Потребовалась не одна ниточка, чтобы привести меня к сути. И целая цепь намеков.
Я учил ее на совесть. И оказалось, что моя учеба почти уничтожила разницу между нами.
Магия хороша для многих вещей, но простая логика не из их числа. Перед лицом двух равновеликих сил, могущественнейших в мире, заклинание могло бы съежиться, раствориться. Но нет. Вместо этого оно подействовало на нас обоих. Уничтожило меня и рикошетом рассеяло по свету и ее.
Я вонзил зубы в русалочий хвост и ощутил вкус яблок из Авалона. Затем он сменился смолистым вкусом сосны, на верхушке которой я жил первое время разлуки с Нимуэ. Она ушла в глубину, я поднялся ввысь, ее рука крепко держала меч, я же греб полные пятерни воздуха. Я жил в хрустальной клетке, а моя любовь обитала на озерном дне, пока не настала пора перенести Артура в его укрытие.
Мои зубы отпустили хвост, и рот сразу наполнился вкусом минувшего, моей магии и божественной горечью безрассудной любви.
В тот же миг, вывернувшись из хватки моих зубов и всколыхнув потустороннюю материю, передо мной возникла сама Нимуэ.
Я смотрю на нее. Она сияет. Ее одеяние переливается точно крылышки жука. На поясе горит меч. О, я его знаю.
Она смотрит на меня зелеными, точно море, глазами, берет в руки Адама и почесывает ему мордочку. Горностай-предатель тут же начинает тыкаться носом ей в грудь.
– Как ты долго, – говорит она. – У меня вся шея затекла.
– Всего-то тысячу лет, – оправдываюсь я обиженно. – А это сущая ерунда в сравнении с вечностью, сама знаешь.
Внутри у меня все обмякает. Ничего не могу с собой поделать.
– Итак, – говорю я, – ты прекрасно выглядишь.
– А у тебя в бороде жвачка, – отвечает Нимуэ.
"Лгунья!" – хочу выкрикнуть я, но она щелкает пальцами, точно ножницами, и сносит мне бороду под корень. Шесть футов белоснежных прядей падают на пол. Она ухмыляется.
– Старый козел.
Как и раньше, я не знаю, что думать.
– Ты вернула мне всю мою магию? – спрашиваю наконец я после довольно продолжительного пыхтения и раздумий. Хотя и сам уже чую ответ.
Меня как будто раздувает. Значит, последние крохи моей магии были с ней, упакованные для прогулки по подземному миру, словно провизия для пикника. Теперь она снова вернулась ко мне. Все, кроме той части, которую проглотила эта дурная мохнатая тварь.
– Мне и своей хватает, – отвечает она, и я снова вижу ее коварные глаза, кожу, гладкую, как шелк, опасный изгиб рта, – словом, все то, что никогда не приносило мне ничего хорошего. – А твои чары устарели. Я просто хранила их для тебя, вот и все. Правда, потом у меня самой возникли кое-какие неприятности, так что пришлось залечь на дно.
– Ясно, – отвечаю я.
Адам копошится в складках ее плаща. Похоже, он решил свить там гнездо.
– Этот зверь у тебя в руках, – добавляю я с достоинством, – мой приятель.
– О, так у тебя изменились предпочтения, – говорит она и приподнимает брови.
Я чувствую, что краснею.
– Он мой коллега. Будь добра, верни ему изначальный облик.
– Сам верни, – отвечает Нимуэ. И передает зверька мне. – Все твои чары теперь на месте. А у меня есть дела и поважнее. Ты ведь наверняка в курсе последних новостей. Они уже почти сам-знаешь-где.
Я стою перед ней навытяжку, с горностаем в руках, словно ученик перед учительницей.
– Значит, ты тоже следила за новостями, – говорю я ей. – Несмотря на…
– Я следила за тем, чтобы не высовываться, – перебивает она меня. – Но не игнорировала и то, что происходило вокруг.
– Ясно, – говорю я. Какая же она все-таки вредная. Но на языке у меня вертится: и что же, пять минут назад ты еще была дешевой игрушечной русалкой, а сейчас уже мчишься спасать мир?
– Так как же? Договорились? – говорит она.
– Да, – выжимаю из себя я.
– Ну, тогда пошли, – говорит она. Меряет меня взглядом с головы до пят. – Только в таком виде ты далеко не уйдешь. Прими какую-нибудь форму.
Устремленный на меня взгляд Адама как-то подчеркнуто пуст, и я узнаю в нем уловку из своего арсенала. Что ж, выбора нет. Но я все же позволяю себе один маленький выпад, прежде чем предаться неизбежному.
– А ты никогда не задавала себе вопрос, – начинаю я, ненавидя себя за жалобный тон, – почему, когда мою силу разнесло вдребезги, ты целиком уместилась в один ее осколок? В один-единственный, как ты любила говорить? Ведь это я обучил тебя всему, верно? …А значит, все твои силы, вместе взятые, составляют лишь один аспект моей.
Без паузы я произношу одно нужное слово, и мое тело стремительно съеживается. Пиджак и брюки мягко рушатся вокруг меня на пол. Я почти не могу дышать, кожа болит, глаза лезут на лоб. Мне становится не по себе. Выпроставшись кое-как из-под груды одежды, я вижу горностая-Адама, он смотрит на меня и скалится.
– Рыбка? – с дикой жадностью урчит он.
Только тут я понимаю, что весь покрыт чешуей. Ошибка! Пока он не прыгнул, я выкрикиваю другое слово. Моя паника стихает: я превращаюсь в горностая.
Нимуэ наклоняется и протягивает нам ладони, каждому пушному зверьку в отдельности. Мне она шепчет:
– Да, сначала я тоже так подумала. Но потом мне пришла в голову другая мысль, и она понравилась мне куда больше: все дело в том, что я моложе, и потому моя защита сильнее твоей, мои рефлексы быстрее, и душа у меня более цельная.
Черт ее подери. Я еще раздумываю над тем, как унизительно она меня срезала, но она уже разворачивается и мчится прочь. Честно говоря, ее объяснение и мне кажется более правдоподобным.
Я выскакиваю в дверь за ней следом, по моим пятам мчится Адам.
– Она твоя жена? – кричит он.
– Моя ведьма, – бросаю я ему на бегу поверх пушистого плеча горностая. – Моя единственная ведьма, самая коварная и самая прекрасная на свете.
Когда мы выбегаем на улицу – как же давно я не вдыхал ночной воздух ноздрями животного! – Нимуэ, рассыпая зеленые искры, уже взламывает рукояткой Эскалибура крышку смотрового колодца. Мы кидаемся за ней в открывшийся проход и тяжело плюхаемся на дно лондонской канализации. Я слышу, как Адам, поперхнувшись, заходится кашлем…
…И тут же, вместе со звуками его рвоты, моя едва возвратившаяся сила покидает меня. Невыносимо! Прожеванный и проглоченный черепок с включениями моей магии падает в темноту, где его тут же подхватывает и уносит вода, а передо мной возникает ошарашенный Адам в человеческом облике.
Я бросаюсь следом за моей магией, стараясь не упустить ее из виду в этом потоке, но куда там! Она уже исчезла, рассеялась в окружающем ее мире еще более унизительно, чем раньше. Я в бешенстве. Адам бледен и взъерошен. Я вижу, как Нимуэ треплет его по плечу – без гарантий, как и я раньше. Затем она наклоняется и гладит меня по спинке. Я ведь по-прежнему горностай.
– Неси меня, мошенник, – приказываю я, хотя моя голова едва приподнимается над уровнем человеческой щиколотки. Эти слова адресованы Адаму. Нимуэ уже скрылась.
Ничего не понимающий Адам подчиняется. Я направляю его во тьму.
Вероятно, часть сверхъестественных калорий еще сохранилась в его организме, потому что даже в темноте он не теряет ее сверкающую фигурку из виду, сворачивает за ней в нужные тоннели, где за каждым поворотом открывается то римское захоронение, то торчат из земли скелеты святых или нищих. Они кажутся мне страшно соблазнительными, так и хочется впиться зубами в какую-нибудь косточку, что-нибудь погрызть, но я сдерживаюсь. Я сижу у Адама в кармане, слышу его пыхтение и даже сквозь одежду чувствую испарину, которой покрыто его тело.
Его реакция на Нимуэ предсказуема и типична. Его прошибает пот, а это, как и учащенное сердцебиение, есть признак повышенной температуры. Да, озерные девы не без причины обитают в озерах.
Я вспоминаю, как однажды, когда мы с Нимуэ только познакомились, она у меня на глазах едва не вскипятила воду целого горного озера, а в другой раз растопила айсберг, превратив его в огромное облако тумана, в котором бродили мамонты. Я никогда не верил, что на свете есть озеро, способное умерить ее температуру.
Позже, когда я испил чашу разнообразных наказаний до дна и приступил к долгому процессу обретения своей магии, до меня доходили всякие истории о ее проделках.