Я сделала три-четыре шага и осмотрелась. Коридор был неширокий и тёмный. Не ночь, а вечерние сумерки сквозь туман или пыльную дымку. Берни обернулся и спросил:
- Плечо немеет?
- Немножко.
- Прижимайтесь к "стенке".
- Не торопитесь, ребята! - крикнул из темноты Гвоздь. - Лучше ползти, как черепаха, чем сдохнуть.
Мы прошли ещё несколько метров, и я чуть не упала, натолкнувшись на что-то, преградившее путь. Верни мазнул лучом электрического фонарика по земле и осветил трупы людей, похожих на восковые фигуры из музея мадам Тюссо. Я зажмурилась: не могла смотреть.
- Вот они, исчезнувшие голубчики, - сказал сзади Нидзевецкий. - А мы, спасибо сердцу, ещё живём. Только левая рука у меня, кажется, отнимается.
Гвоздь, идущий за ним, только хмыкнул. Видимо, он не шёл, а полз по "стенке", широко переставляя ноги.
- Доберёмся, - сказал опять Нидзевецкий. - А ты, Гвоздь, ползи не ползи - всё равно здесь останешься. У тебя зад выпирает.
Впереди что-то светилось или, вернее, поблёскивало отражённым светом. Чем ближе, тем ярче. Мы осторожно обогнули труп лежавшей наискосок девушки - ещё одна не тронутая временем восковая фигурка. Я внутренне содрогнулась: Неведомое начиналось с кладбища.
Левую руку и плечо, несмотря на все мои ухищрения, я почти не чувствовала, их словно и не было. Берни впереди молчал, только наши крепко сцепившиеся руки напоминали о том, что мы ещё держимся. Двадцатый или тридцатый шаг - я уже их не считала, - ещё рывок, спешим, волочимся и наконец бросок в дневное окно впереди. Жестокий, как молния, свет ослепляет, я машинально, ничего уже не видя, делаю несколько шагов и падаю на что-то сыпучее и колкое, как щебёнка.
Так я провалялась минуты две или три, пока не прошло оцепенение, охватившее левую половину тела, - должно быть, я всё-таки не так глубоко врезалась в упругую "стенку" коридора, как это делал Берни. В первые секунды я ничего не чувствовала, потом мало-помалу острые камешки начали колоть левый бок, онемение проходило, и я даже сумела приподняться на локте и открыть глаза.
Меня окружал хрустальный сияющий мир, ломаная геометрия стекла, сверкавшего всеми цветами спектра, на которые оно разлагало исходивший от него свет. Солнца не было. Было только одно стекло или что-то похожее на него в причудливых формах каньона, замкнутого на себя вроде кокона, как охарактеризовал его Стон. И всё это горело и переливалось, ослепляя и подавляя, словно со всех сторон посылали свой свет тысячи ложных солнц. Я оглянулась кругом и поразилась, как это мы вошли сюда: ни входа, ни выхода не было видно.
- Убедились? - скривился сидевший на корточках Нидзевецкий. - Я уже давно это заметил. Сезам не откроется.
Гвоздь, валявшийся чуть поодаль, тоже открыл глаза, посмотрел вокруг и крякнул. Берни очнулся и сидел, приложив руку к глазам козырьком.
- Светит да не греет, - сказал он. - Обратите внимание: температура нормальная, даже прохладно. Градусов восемнадцать, наверно. А смотреть - глаза болят.
- Королевство кривых зеркал, - усмехнулся невесело Нидзевецкий. - Что ж будем делать?
Пустые наши чемоданы лежали рядом.
- Что делать? - повторил Гвоздь, указывая на чемоданы. - Что велено. Набивай и выноси.
- А куда? - ухмыльнулся Нидзевецкий.
Гвоздь, как и я, оглянулся кругом и обмер:
- Где ж это мы?
Никто не ответил.
- Обманул, гад, - прохрипел Гвоздь. - Вернусь - сочтёмся.
И опять никто не ответил. Стон был далеко.
Берни машинально набрал горсть блестящих камешков, пристально разглядел их и проговорил неуверенно:
- Похоже на бриллианты.
- Это и есть бриллианты, - сказал Гвоздь.
- Фальшивые.
- Стали бы нас посылать за фальшивыми и платить тысячи по курсу доллара. Алмазы чистейшей воды, только не гранёные.
- Я говорил вам, что это шахта, ловко загримированная. И алмазные россыпи в ней! - воскликнул Нидзевецкий.
Берни Янг грустно вздохнул:
- Вы ошибаетесь, Нидзевецкий. Ни в Южной Африке, ни в России нет таких шахт. Алмаз - это особая кристаллизация угля в условиях высоких давлений. Они не встречаются в этаких россыпях. Их добывают из-под земли.
- А может быть, мы и находимся под землёй?
- А свет? - спросил в ответ Янг. - Откуда под землёй источник такого яркого, я бы сказал, немыслимо яркого света?
И опять молчание. Если физик не находил объяснения, что могли сказать мы? Каждый набрал такую же горсть хрустальных осколков или алмазов, по мнению Янга, и разложил их на ладони. В них не играло отражённое или скрытое солнце, но после обработки любой из них мог бы украсить витрины самых дорогих ювелиров мира.
А тут началось нечто ещё более удивительное.
Вся изломанная поверхность окружавшей нас хрустальной пещеры, вернее, её цветовая окраска пришла в движение. Гиперболы, параболы, зигзаги и спирали, по-разному окрашенные и недокрашенные, бесформенные пятна и невероятные геометрические фигуры, вычерченные скрытым источником света, побежали во все стороны, сливаясь, сменяя, сгущая и перечёркивая друг друга. Мне даже показалось, что в этой движущейся цветной какофонии был какой-то скрытый смысл, какая-то разумная повторяемость тех или иных цветовых комбинаций. Ведь даже веками непонятную египетскую клинопись расшифровал в конце концов человеческий разум. Но такого разума среди нас не нашлось, хотя Берни и подхватил мою рискованную и, вероятно, неверную мысль.
- В этой пляске светящихся красок и линий, пожалуй, есть какая-то система, - сказал он.
- Вздор, - возразил Нидзевецкий, - только глаза болят от этой пляски.
Гвоздь вообще тупо молчал, прикрывая глаза руками.
- Ещё ослепнешь, - прибавил Нидзевецкий - и тоже закрыл глаза.
Но мы с Берни, хоть и щурясь, смотрели.
- Вон, глядите: эти синие и малиновые спирали опять повторяются и этот пятнистый кратер справа, - сказал Янг.
- Добавьте и эту голубую штриховку по жёлтому, - подметила я.
- А что, если это сигналы?
- Чьи?
- У меня есть одна сумасшедшая идейка, Этта, я, кажется, уже говорил вам…
- Пришельцы? - издевательски хихикнул Нидзевецкий.
- Не говорите глупостей! - вспылил Берни. - Какие пришельцы? Просто мы в другом мире, где свои законы и своя жизнь.
- Бред, - фыркнул Нидзевецкий и уткнулся лицом в россыпь сверкающих камешков.
- Сигналы, - повторил Берни, - может быть, даже речь…
- Вы не преувеличиваете? - осторожно спросила я.
- Не знаю.
Прищурясь, Гвоздь сплюнул на камни.
- Кончай трепотню, - выдохнул он со злобой. - Не о том думаешь. Как выбираться будем, подумал?
Он посмотрел на сжатые в кулаке осколки и сунул их в карман. Тут же все краски неэвклидовой геометрии кокона потускнели и стёрлись. Остался только лучистый бриллиантовый блеск.
В глазах у меня потемнело, несмотря на хрустальное сияние вокруг.
- Что происходит? - с какой-то странной интонацией спросил Берни.
- Пейзаж меняется, - сказал Нидзевецкий.
Этта Фин
Лагерная рапсодия
Пейзаж действительно менялся у нас на глазах. Как в кино одна картина медленно наплывала на другую, стирая её очертания и трансформируя облик. И мы уже не лежали на сверкающей россыпи. Мы шли. Шли по рыжей выцветшей глине, укатанной вместе со щебёнкой дорожными катками. Шли между двумя рядами перекрещивающейся колючей проволоки… Шли к воротам, за которыми виднелось серое приземистое двухэтажное здание, возглавлявшее такие же серые, но уже одноэтажные и безглазые ангары или бараки. Сияющий хрустальный кокон исчез, за бараками низко висело однотонно-свинцовое небо. Я даже не помнила, когда мы поднялись с россыпи и куда исчезли Нидзевецкий и Гвоздь. Мне почему-то казалось, что мы с Берни только что вышли из машины, которая осталась где-то позади, куда не хотелось оглядываться, тем более что ожидавшие нас ворота уже раскрывались с тяжёлым железным скрипом, а из будки справа навстречу шёл не то солдат, не то офицер в чёрном, хорошо пригнанном мундире и с большой свастикой на рукаве… Боже мой, в каком фильме я это видела?
Я посмотрела на Берни, которого ощущала рядом, но не оборачивалась к нему, и у меня буквально подкосились ноги. Он был в таком же чёрном мундире, с такой же свастикой и в фуражке с высокой тульёй, которая бог знает уже сколько лет мозолила глаза на экранах кино.
- Почему ты в этом мундире, Берни? - спросила я.
- А ты в каком?
Я оглядела себя и увидела сапоги, чёрную суконную юбку и чёрный рукав такого же мундира, как и на Берни.
- Ничего не понимаю, - прошептала я.
Может быть, мне это объяснит подходивший к нам солдат с автоматом?
- Аусвайс! - потребовал он.
Мы с Берни машинально, даже не подумав, с синхронностью автоматов извлекли из карманов мундира служебные удостоверения и предъявили охраннику. Тот прочёл, сверил лица по фотокарточкам и крикнул ожидавшему позади патрулю:
- Гауптштурмфюрер Янг и шарфюрер Фин следуют в канцелярию начальника лагеря. Пропустить! - Он повернулся к нам и взметнул руку. - Хайль Гитлер!
- Зиг хайль, - небрежно козырнул в ответ Берни и пошёл вперёд к двухэтажному корпусу за патрулём. По бокам тянулась переплетённая в несколько рядов колючая проволока. Кроме патрульных с автоматами, ничто живое не возникло на вытоптанном плацу между серыми, как пыль, бараками.
И тут я сообразила. Подсознательная память воспроизвела в сознании то, чего не могла запечатлеть память сознательная. Мы были в Штудгофе, где я родилась и провела первые годы жизни до занятия лагеря американцами. Провела под нарами, не зная, что такое земля, трава, цветы, облака, небо, где это самое небо заменяли мне подгнившие доски нар, под которыми меня прятали от надсмотрщиков и охранников. Я не запомнила этот мир, память детства началась уже в Англии, куда меня вывезла моя приёмная мать, врач-кардиолог Джанетта Фин. Окончание её имени - Этта - и досталось мне: разноязычным и разноплемённым узникам легче было его выговорить. В доме мамы Джанетты никогда не говорили о лагере и страшных годах моего раннего детства, я никогда и ничего с этим связанного не видела - ни снимков, ни зарисовок Штудгофа, - и всё же я узнала его в том, что сейчас увидела. Даже сам этот мир был только галлюцинацией, но то была моя галлюцинация, и Берни был не в своём, а в моём отражённом мире, вполне реальном, хотя в чём-то смещённом, остраненном в каких-то своих аспектах, как живая суть в полотнах сюрреалистов. Именно таким остраненным и был гауптштурмфюрер Янг, возникший здесь по прихоти моей галлюцинации, но движимый какими-то собственными, не понятными мне побуждениями.
- Ты бывал здесь когда-нибудь?
Он дико взглянул на меня.
- Когда? При Гитлере мне было всего восемь лет.
- Но у тебя звание гауптштурмфюрера, - продолжала я тупо, не понимая, что говорю.
Но он ответил совсем уже неожиданно:
- Оно мне пригодится, Этточка. А ты не находишь, что этот охранник у дверей странно похож на одного из "парнишек" Спинелли?
"Парнишка" с автоматом у входа поднял по-гитлеровски руку, но вместо положенного "хайль" произнёс, глотая гласные:
- Хозн двно ждёт пркзал прводить.
- Давно ждёт? - переспросил Берни. - Тем лучше. А провожать не надо. Стой где положено. Обойдёмся без ликторов.
Он пошёл вперёд так быстро, что я еле успела догнать его у дверей кабинета.
- Ведь это моя галлюцинация, Берни, - остановила я его. - Моя, - подчеркнула я твёрдо. - Почему же ты действуешь независимо?
- Потому что не ты запрограммировала свою галлюцинацию, - отрезал Берни, совсем чужой, не ласковый и внимательный Берни, каким я знала его накануне.
Он толкнул белую дверь кабинета и вошёл. Я не увидела ни секретарей, ни сторожевых собак, ни охранников, только где-то (будто в тумане) в стороне - жирное человеческое лицо, лоснящееся и прыщавое, с чёрной чёлкой на лбу и глазами-маслинами над кривым носом. Лицо скривилось и хихикнуло.
- Кто это? - пролепетала я.
- Джакомо Спинелли, - равнодушно ответил Берни и махнул рукой.
Лицо исчезло, и туман исчез, обнажив огромный письменный стол, за которым сидел в своём обычном костюме и в больших дымчатых очках… Стон.
- Шарфюрер Фин нервничает, - сказал он.
Я не столько нервничала, сколько находилась в состоянии "грогги", как сорвавшаяся со снаряда гимнастка, которая уже не знает, что чувствует.
- Где камешки, Берни? - строго спросил Стон.
Берни вытряхнул из кармана горсть осколков, какие мы видели на бриллиантовой россыпи.
- Все? - спросил Стон.
- Все, - сказал Берни.
- Джакомо! - позвал Стон не вставая.
Джакомо Спинелли в таком же чёрном мундире со свастикой, какой носили и мы, запустил руку в горсть рассыпанных камешков.
- Хороши хрусталики, - восхитился он с дрожью в голосе.
- Выплати ему, как уговорились, пять тысяч, - сказал Стон.
- Никаких денег, - отрезал Берни.
- А что?
- Вернера.
- Какого Вернера?
- У вас в лаборатории при втором бараке находится заключённый Вернер, - твёрдо сказал Янг.
- Предъяви ему Вернера, - согласился Стон.
Джакомо пропал и вновь возник через какую-то долю секунды с исхудалым человеком в полосатой куртке лагерника. Единственное, что делало его человеком, были глаза, смотревшие из-за чудом уцелевших очков.
- Разговаривайте, - разрешил Стон.
- Я пришёл освободить вас, профессор.
Исхудалый человек молча пожал плечами.
- Я не знаю вас и не верю вам, - наконец проговорил он.
- Мы работаем вместе в институте новых физических проблем в Леймонте, - сказал Берни.
- Вероятно, этот человек сошёл с ума, - был ответ.
- Но вы же основали этот институт.
- Я не знаю такого института.
- Всё, Берни, - сказал Стон, прекращая, очевидно уже ненужный, диалог. - Пусть Вернер пройдёт все круги ада, которые ему остались до прихода союзников.
И Вернер исчез.
- Ваша очередь, Этточка, - сказал Стон.
Я не поняла.
- Камешки, камешки, камешки, - нетерпеливо пояснил Стон, - очистите ваши карманы, шарфюрер Фин.
Я сделала то же, что и Берни, высыпав все хрустальные камешки из карманов.
- Есть стоящие, - похвалил Спинелли, перебирая их несгибающимися пальцами. - Что же вы хотите за них - иллюзию или валюту?
- Иллюзию, - сказала я. - Хочу видеть Джанетту Фин из седьмого барака.
- Повтори аттракцион, Джакомо, - зевнул Стон. - Предъявляй.
И перед нами возникла мама Джанетта, какой я запомнила её в детстве, только исхудалая и побелевшая от малокровия и недоедания, в чисто выстиранном, но заплатанном, испачканном и прожжённом химическими реактивами халате лагерной санитарки.
- Вы не узнаёте меня, мама Джанетта? - спросила я, зная, что задаю совершенно бессмысленный и ненужный вопрос.
- Боюсь, что фрейлейн принимает меня за кого-то другого, - услышала я заранее известный мне ответ.
- Я же Этта, мама, только взрослая и в неподходящем костюме.
Англичанка в халате санитарки брезгливо сделала шаг назад:
- Боюсь, что фрейлейн действительно в неподходящем костюме. А может быть, я ошибаюсь, и костюм самый подходящий для этого заведения? - Слова "неподходящий" и "подходящий" она подчеркнула не без иронии.
- Я принесла вам свободу, Джанетта-мама, - сказала я. - Можете взять с собой кого захотите. Ведь у вас же есть кто-нибудь, кого бы вам хотелось вырвать отсюда.
У Джанетты вдруг загорелись глаза.
- Я не знаю, о какой свободе говорит фрейлейн эс-эс, но мне уже знакомы многие формы свободы в гестапо. Я предпочитаю остаться в лагере.
- Сеанс окончен, - сказал Стон. - Остаются ещё двое.
- Давай.
И столь же чудесно в комнате оказались Нидзевецкий и Гвоздь в том же виде, в каком я запомнила их на хрустальной россыпи. Нидзевецкий с перекошенным от страдания лицом пытался подняться на четвереньках с пола, а Гвоздь равнодушно ухмылялся, даже не пытаясь ему помочь.
Берни шагнул было к нему, но его остановил Стон.
- Минутку, Янг. Где камни, Нидзевецкий? - спросил он.
- У меня его камни, - сказал Гвоздь.
- Я опять полз на брюхе от немецких танков, - пробормотал Нидзевецкий, - не могу пережить это вторично!
- Благодарите своих соотечественников в Лондоне, - улыбнулся Стон, обнаруживая знание политической ситуации на Западе во время второй мировой войны.
- Червоны маки на Монтекассино… - не слушая его, не то пропел, не то прохрипел Нидзевецкий и упал ничком.
- По-моему, он уже мёртв, - сказал, склонившись над ним, Берни.
Он опять стоял на алмазной россыпи. Стон и Спинелли пропали вместе со столом, нас окружал по-прежнему сверкающий кокон.
Нидзевецкий, как и две минуты назад, поднялся и простонал. Неужели ожил? Но я ошиблась. Сцена повторилась, как в переключённом магнитофоне.
- Червоны маки на Монтекассино… - снова хрипло пропел Нидзевецкий, точь-в-точь как и раньше оборвав строчку.
- По-моему, он уже мёртв, - повторил, склоняясь над ним, Берни.
- Почему вы всё повторяете? - истерически закричала я. - Мы только что всё это видели.
- Это? - удивился Берни. - Я вижу и слышу всё это впервые.
- Но ведь две, всего две минуты назад…
Он не дал мне закончить.
- Две минуты назад мы с вами, Этта, видели нечто другое.
Новое в кристаллографии
Берни Янг
Я действительно видел другое.
Сначала бриллиантовый кокон погас, потом побелел и сузился до узкого белого коридора леймонтского института новых физических проблем. В конце коридора темнела дверь лаборатории профессора Вернера, и к этой двери неспешно шагал я. Неспешно, но сознательно. Без всякого удивления от изменившейся обстановки, без малейшего ощущения неожиданности, а как бы движимый заранее обдуманной мыслью и предвиденным ходом событий. Не открывая двери, я прошёл сквозь неё прямо к сутулой спине Вернера, разговаривающего с портретом молодого Резерфорда.
- Не мешайте, - сказал Вернер.
- Не могу, - сказал я.
- На работе я не общаюсь с живыми, - сказал Вернер, по-прежнему не оборачиваясь.
- Знаю, - сказал я, действительно зная, что дверь лаборатории Вернера всегда на замке. - Но это сильнее меня.
- Нельзя, - отрубил Вернер.
- Бывают случаи, когда в словаре нет слова "нельзя".
Вернер в белом халате наконец обернулся, очень похожий на парикмахера. Узкое лицо его ещё более сузилось, почти достигнув двухмерности. Чёрная повязка на вытекшем левом глазу превратилась в рассекающую профиль диагональ. Эта повязка и треугольное тавро на щеке остались у него от лагерных дней в Штудгофе, куда загнал его Гейдрих.
- Покажите словарь, - сказал он.
Вместо ответа я положил на стол блистающий камешек величиною с орех.
- Что это? - спросил Вернер.
- Бриллиант, огранённый самой природой.
- Мне он не нужен.