Я поднял мягкую древесную бородавку – на ощупь она напоминала пакет с молоком, податливо проминаясь и перетекая под пальцами – и, следуя совету беджа, вывернул ее наизнанку и натер ладони белым волокнистым веществом, слабо пахнущим чем-то знакомым, но забытым. Постоял под деревом, чувствуя, как стягивает кожу ладоней, помахал руками (птица на крыше на мгновение приоткрыла один глаз, тряхнула головой и вновь превратилась в поделку таксидермиста) и прислушался к себе, стараясь определить, идет ли процесс восстановления утраченной памяти. Естественно, ничего не определил, оторвал от коры еще один пузырь, для Донгли, и направился к строению, где остались Донгли и спасательница.
И тут, посредине чужой поляны в чужом лесу, под чужим небом, с которого брызгал ленивый чужой дождик, на меня вдруг накатило. Я стиснул зубы и остановился.
"Господи, а нужно ли все это? – спросил я себя. – Зачем все это нужно? Кому? Плюнь на все и займись-ка лучше чем-нибудь другим…"
На мгновение мне представилось, что там, за облаками, на другой стороне и этих небес, тоже висит вколоченная в пустоту ржавыми гвоздями бытия Черная Луна – и тщетны все мои усилия и старания. Совершенно бесполезны и никчемны они во всех этих мирках, мирах и полумирах, пронизанных ее невидимым, но постоянно ощутимым гнетущим светом. Так стоит ли продолжать эту затею, этот извилистый путь – или лучше прибегнуть к другому способу, к другим способам, которыми очень давно и успешно пользуются многие? Большинство.
– Рон! – предупреждающе гаркнула птица.
Я опомнился. Какой бы ни была Донгли, кем бы ни была Донгли – сейчас она нуждалась в моей помощи. И я был обязан ей помочь.
Держа в руке податливый древесный пузырь, я пересек поляну и вошел в охотничий домик.
10
Донгли сидела на табурете у окна, упираясь руками в колени. Одетая. Неуловимо изменившаяся. Я не мог понять, в чем тут дело и какие перемены в ней произошли, но видел, чувствовал, знал – она изменилась. Больше в помещении никого не было. Я окинул взглядом пол, стены и потолок и окончательно убедился, что мы с Донгли вновь остались вдвоем. Спасательница исчезла, не оставив никаких следов. Исчезла и одежда того человекоподобия, от которого она меня спасла. А вот темное отверстие в полу было на том же месте.
Да вот только действительно ли исчезла та, которую я назвал спасательницей? Стоя у входа, я вглядывался в эту новую Донгли (а так ли звучало теперь ее имя?) и все больше убеждался в реальности происшедших в мое отсутствие метаморфоз. Спасательница вовсе не исчезла, как исчезла тогда, из темницы Хруфра.
– Где ты был, Доргис?
Ее вопрос вывел меня из оцепенения. Да, девушка, сидящая у окна, стала другой. Я подошел к ней, на ходу проделав необходимые манипуляции с древесной бородавкой. Взял ее руку, повернул ладонью кверху и принялся натирать ладонь этим средством всезнайки-беджа. Девушка недоуменно наблюдала за моими действиями, но не сопротивлялась.
– Зачем ты это делаешь? – спросила она, когда я отбросил под стол сморщившийся выжатый комок.
– Так посоветовал бедж, – сказал я, внимательно глядя в ее зеленые глаза. – Бедж Сю. Чтобы не пострадала твоя память. Служитель храма Уо хотел лишить нас с тобой памяти. Ты помнишь храм Уо, Донгли?
Ее глаза слегка потемнели, в них появилась тень тревоги.
– А ты сам пользовался этим средством? – Она кивнула на древесную бородавку, вновь потихоньку приобретающую под столом округлую форму.
– Да, конечно, – успокоил я ее. – Поэтому меня здесь и не было. Я очнулся раньше тебя и пошел искать это противоядие.
– А бедж не говорил, сразу оно действует и наверняка ли? – продолжала допытываться девушка.
– Он сказал, что средство верное. Ты уже могла убедиться, что бедж много знает и никогда не обманывает. Ведь это он пришел к нам на помощь в храме Уо. Я позвал – и он пришел, только мы с тобой к тому времени уже ничего не соображали, служитель Уллор постарался. А что, тебя что-то беспокоит?
– Меня беспокоишь ты, Доргис. Ты путаешь мое имя. Меня зовут не Донгли. Илонгли, Доргис. И-лон-гли.
Я облегченно махнул рукой:
– Это не страшно. Просто остаточные явления.
Вот так. Звук за звуком. Буква за буквой. От символа к символу. От боевых колоколов – к неторопливым волнам неведомого моря, к неторопливым волнам, некогда, наверное, гладившим и гладившим лежащий на берегу неведомого моря мой заветный камешек. А во что же в итоге превращусь я, Дор, Легис, Доргис?.. В какое звукосочетание? И будет ли итог?..
И опять на меня накатило. Мне вдруг показалось, что все мои слова, действия, поступки давным-давно заложены, зашифрованы, запрограммированы во мне, и не человек я вовсе, а та же заводная игрушка, механический болванчик, бездумно и покорно совершающий то, что изначально должен совершать независимо от собственного желания. Да и не может быть у механизма никаких собственных желаний. И незачем задаваться вопросом, будет ли итог. Конечно будет, не может не быть, ведь все предопределено, все решает не марионетка, а тот, кто дергает за ниточки… Кто? "Кто мы? Куклы на нитках, а кукольщик наш – небосвод. Он в большом балагане своем представленье ведет…" И это чувствовал не только Хайям. Я был участником спектакля, я говорил и делал именно то, что полагалось говорить и делать по придуманному кем-то сценарию. Придуманному Тем, Кто Дергает За Ниточки.
Ощущение было не новым, такие мысли и раньше иногда посещали меня, да и разве можно придумать что-то действительно новое под этим солнцем… под этой Черной Луной?.. Ощущение было не новым и очень неудобным, как тесные ботинки, в которых ты вынужден бежать во весь дух, и мне захотелось разорвать пелену миров, вынырнуть на поверхность, где все обычно, обыденно и привычно. Изменить в сценарии хотя бы одну ремарку, хотя бы одно слово из реплик актеров, хотя бы одну запятую… Конечно, смешно все это было, но, наверное, и вполне объяснимо, и мне все-таки хотелось верить, что представление в балагане даю я сам.
Видимо, что-то такое отразилось на моем лице, потому что девушка (марионетка, ведомая другой марионеткой?) обеспокоенно спросила:
– Что с тобой, Доргис? Что-то болит?
Я отрицательно покачал головой. Я смотрел уже не на нее, а в полуоткрытое окно за ее спиной. Там, в просвете между странными черными деревьями, похожими на слабо натянутые струны, виднелась чугунная ограда мостика над водоемом, поваленная набок урна и край деревянной скамейки – атрибута тех пространств, которые некто когда-то нарек парками культуры и отдыха. "И назвал землю парком культуры и отдыха, и увидел, что это хорошо…"
Марионетка оборвала нить и повернула голову туда, куда сама захотела. Неужели?..
Я вспомнил о том мускулистом человекоподобии с моим лицом и вытащил из кармана пистолет. Так и есть. Синяя полоска регистратора выстрелов была чуть шире, чем после моего второго выстрела. Того выстрела в нечеловеческую плоть Хруфра. Значит, мускулистый, открыв окно, пробовал мой пистолет и, потеряв к нему интерес, бросил на пол, когда понял, что именно представляет из себя эта штука.
Итак, выстрел состоялся и брешь в окружающем была пробита, но не было в том моей заслуги. А значит, спектакль продолжался по сценарию. Можно было, конечно, прямо сейчас еще десяток раз продырявить этот мир, но кто знает, не оговорено ли это мое действие в одной из ремарок на одной из страниц? Лучше, наверное, сделать вид, что вовсе не заметил урну и скамейку, и удалиться вместе с Илонгли в противоположную сторону, а то и вовсе спуститься по веревке в дыру… хотя почему – лучше? И, честно говоря, я не прочь был хоть на миг вернуться в обыденность.
Я положил пистолет на подоконник – уж в своем-то собственном мире можно было обойтись без него – и распахнул окно настежь. Вылез наружу и, повернувшись, протянул руку девушке.
– Илонгли, а не прогуляться ли нам по окрестностям?
Она, проигнорировав мой жест, встала с табурета и без разбегу перемахнула через подоконник, не задев его. Все-таки она оставалась пантерой. Зеленоглазой пантерой-оборотнем, взявшей напрокат молодое женское тело, чтобы не привлекать постороннего внимания. То ли ей понравилось мое предложение, то ли были у нее на этот счет какие-то свои соображения, но она вдруг весело воскликнула: "Догоняй!" – и помчалась над травой к кусочку парка культуры и отдыха, проступившему тут, в этой реальности, сквозь радужные клубы иных просторов и времен.
Я побежал следом за ней, стараясь не сбить дыхание, но не смог выдержать предложенный ею темп и добрался до скамейки с самочувствием древнегреческого марафонца, принесшего весть о боевой победе. Плюхнулся на изрезанные ножами отдыхающих доски, шумно дыша и вытирая пот, а девушка, с ногами забравшись на скамейку, сидела в позе будды и, закрыв глаза, нежилась на солнышке.
Отдышавшись, наконец, я расстегнул куртку, закинул ногу на ногу и тоже погрузился в нечто подобное нирване.
Парк был самым обыкновенным и вроде бы действительно тем самым, что простирался в трех кварталах от моего железобетонного многоэтажного строения с заплеванными подъездами и провонявшими мочой лифтами; во всяком случае, ничего необычного типа антаресских болтливых многоножек или хищных прыгающих растений-охотников с планеты Форматрея в нем пока не наблюдалось. Похоже, что мы попали в начало или середину мая, в ту чудесную хрупкую пору, когда миновали уже холодок и сырость весны, но не наступило еще время летнего зноя, пыльных ветров и удушливого запаха размякшего асфальта. Деревья с молодой листвой тянулись к чистому небу, газоны были покрыты проклюнувшейся зеленью, и где-то за еще не подрезанными кустами тарахтела газонокосилка и в воздухе витал свежий аромат только что скошенной травы. В коричневой воде искусственной лужи, зажатой высокими бетонными стенами, застыли какие-то грязно-серые комья, похожие на разбухшую вату, и все равно даже этот убогий водоем можно было при желании принять за тихое лесное озеро, где на рассвете плещутся русалки, а в черном омуте под корягой спит и видит волшебные сны сам косматый Хозяин Вод.
Еще почти неодетым был парк, и вдалеке, в просветах между деревьями, время от времени проплывали пятна троллейбусов, но на это не хотелось обращать внимания. Парк был единственным островом зелени в недрах грязного пыльного города, и я по-своему любил его, хотя он тоже был искусственным образованием, возникшим на месте степи, простиравшейся когда-то до самого моря.
Я сидел на скамейке рядом с девушкой-иномирянкой, и впитывал парк глазами и ушами, носом и кожей, и еще ста двадцатью пятью органами чувств нескольких десятков существ, пребывавших во мне, и мысли мои были ленивыми и вялыми; они, пошевеливая плавниками, медленно кружили в глубине только потому, что не могли прекратить свое движение, только потому, что были мыслями.
Я сидел и лениво думал о том, что совершенно напрасно вдаюсь в описание парка; никакое описание не сможет передать моих ощущений, не сможет помочь другому увидеть то, что вижу я, если только тот, другой, не бывал здесь, в парке, не сидел на скамейке у водоема. И даже этого недостаточно. Все ведь зависит от со-участия, со-переживания, со-звучия, наконец. Каждый видит по-своему, и хотя все мы, вроде бы, живем в одном мире, но на самом деле – в своих, разных, отличных друг от друга мирах, и потому просто обречены на непонимание. Нельзя абсолютно слиться с другим индивидуумом, не получится, как ни пытайся, потому что, наверное, это есть один из придуманных кем-то или чем-то законов мироздания, его постулатов, которые нельзя ни объехать, ни обойти. И не поможет ни самый красочный рассказ, ни самое яркое описание – в любом случае, я-слушатель, я-читатель представлю это не так, как представляет рассказчик или автор, а сообразно своему собственному мироощущению. "Другому как понять тебя…" Непонимание. Изначальная невозможность понимания. Один из элементов нерукотворной конструкции, из которой вырастает Черная Триада.
Наверное, тут нет повода для скорби, лениво думал я, прищуренными глазами изучая отражение солнца в искусственном водоеме. Вопрос: пишет ли писатель для кого-то – или, в первую очередь, для себя? Отражает себя, но при этом, пусть даже не осознанно, а подсознательно надеется на то, что кто-то другой, посторонний, признает его отражение своим; что эхо его, писателя, внутреннего звука станет со-звучно кому-то другому, постороннему. Так все-таки: для себя – или для других?
Я лениво усмехнулся. Крути не крути – но никуда не деться от невозможности полного понимания. Так устроен мир. Сей мир. Впрочем, не стоит, наверное, придавать всему этому особого значения, потому что очень многие из двуногих существ без перьев и с плоскими ногтями, населяющих сей мир, вообще не имеют какого-то индивидуального видения как сего мира, так и других миров. И прекрасно без этого обходятся, и живут себе, поживают, не суша мозги проблемами мироздания. Вон, пожалуйста, – идут себе через мостик, бродят по аллеям, поплевывают в водоем и не видят, не хотят видеть, не могут видеть, что тут, рядом, не более чем в ста метрах по прямой, – иной мир: чужое небо, чужая лужайка, наш с Илонгли домик на лужайке, и птица Рон стоит на крыше, поблескивая глазом…
Я лениво подумал, что зря, наверное, пустился в эти рассуждения. Сидел бы да грелся на майском солнышке, да наслаждался выпавшей передышкой.
Однако необязательные эти рассуждения на солнышке позволяли сделать еще одно предположение насчет природы давнего парадокса, получившего, как известно, наименование астросоциологического, или парадокса "молчания Вселенной". Может быть, вовсе не потому молчат иные звездные миры, что нет там жизни, плохо ищем или просто не умеем различить сигналы чужого разума в шумах космоса. В нашей Вселенной, возможно, вполне достаточно цивилизованных планет, только не шлют они никаких сигналов в космические дали. Не шлют в силу одной-единственной причины, которую можно пусть грубовато, не очень научно, но точно наименовать "прогрессирующей быдлизацией общества". От слова "быдло". В нашем мире, на нашей планете, со времен доисторических до времен новейших постоянно шел и продолжает идти процесс роста народонаселения при постоянном же уменьшении удельного веса мыслящих личностей. Планету буквально заполонила размножающаяся безликая масса со стандартным узким набором потребностей и желаний, которые практически не меняются на протяжении веков по своей сути, изменяя лишь форму в соответствии с уровнем развития общества. Пройдет совсем немного времени – и большинству просто в голову более не взбредет не то что искать или посылать какие-то сигналы, а даже просто глядеть в звездное небо. Зачем? И меньшая часть, горсточка мыслящих никогда не сможет переубедить эту безликую, замкнутую в себе массу двуногих без перьев и с плоскими ногтями. Быдлизованное (быдлизированное?) общество может считать себя (и считает себя) весьма преуспевающим, и ему на веки веков хватает и будет хватать самого себя. И какие там звездные корабли, какой там прорыв в космические дали – имело оно в виду космические дали… Процесс быдлизации вполне закономерен и обязателен для всех обитаемых миров нашей Вселенной, и это, к сожалению, есть тоже придуманный кем-то или чем-то постулат.
Возможно, в моих почти бессознательных рассуждениях с самим собой на скамейке под майским солнышком не было ни капли истины; возможно, я ошибался. И дай-то Бог, чтобы я действительно ошибался…
Мне подумалось вдруг, уже вполне сознательно подумалось, что человек начинает постигать что-то, приближающееся к действительному знанию, понимать что-то только во второй половине жизни, но тут-то его и поджидает смерть. Значит, одно из двух: либо в план кого-то или чего-то не входит предоставление человеку возможности полного постижения подлинной сути вещей и нас навсегда убирают из жизни при первых же признаках истинного понимания… либо вся наша жизнь – всего лишь подготовительный класс накануне другой жизни. И тогда теряет смысл вся наша печаль об ушедших, хотя более всего, конечно, печалимся мы не о них, а о самих себе, оставшихся без них; не печалиться надо, а радоваться за тех, кто уже ушел в более интересные края… Хотя кто знает, всех ли берут туда? А ведь это иное, запредельное существование было бы хорошим противовесом быдлизованным мирам этой Вселенной, и вообще соответствовало бы идее о всеобщем равновесии, на котором держится мироздание… Жаль, некому ни подтвердить, ни опровергнуть эти мои ученические упражнения. Вот если бы всезнающий Сю… Но где теперь Сю – тащит повозки с данью в горный город мудрецов Тола-Уо?
"Нет, – сказали в моей голове. – Меня отстранили от выполнения поручений и сбросили в пропасть. Тут очень удобно и никто не мешает. Вскоре ко мне присоединится Ни".
"Как? – беззвучно поразился я, обрадованный тем, что бедж вновь вступил со мной в беседу и одновременно опечаленный тем, как с ним поступили. Несомненно, он пострадал из-за того, что спас меня и Илонгли. – Как это им удалось? Ты ведь должен был знать все заранее".
"Знал, – отозвался бедж, – но не хотел им мешать. А удалось очень просто: они разблокировали одну из ловушек на горной дороге, там их много. Плита наклоняется вбок и ты падаешь в пропасть. Весьма эффективно и совсем несложно".
"Но с тобой все в порядке, Сю? Там ведь падать-то высоко…"
"В полном порядке, – заверил Сю. – Совпадение граничных точек посредством предельной минимизации вектора. Можно. При желании и предварительной подготовке. А я был готов".
"Мне ужасно неловко, Сю, что ты из-за нас пострадал. – Мне действительно было очень неловко. – Но ты нас выручил. Вряд ли когда-нибудь смогу отплатить тем же, и ей-Богу, безмерно тебе благодарен. Я пытался связаться с тобой, однако ничего не получилось".
"Не всегда необходимо. Повторяю, у меня нет каких-либо затруднений или неудобств. Беджам безразлично место пребывания. Что касается твоих предположений, по поводу которых ты хотел бы узнать мое мнение, то дело здесь обстоит так: есть вопросы, на которые невозможно ответить. То есть ответы объективно возможны и существуют, но невозможны в любой конкретной ситуации. Вам не случайно не дано знать, что ожидает вас там. Нигде и ни в чем нет ничего случайного. Вовсе не случайно вам приходится довольствоваться догадками, не ведая – истинные они или ложные, потому что если бы ваши догадки…"
– Слышь, мужик, дай-ка закурить.