Кис говорит, что я пролежал без сознания ровно пять суток. Что ж, у меня есть все основания поверить ему на слово, хотя от этих 120-ти часов в памяти моей не осталось ничего.
Но зато пробуждение мое было легким и светлым.
Я открыл глаза с чувством чего-то радостного и долгожданного, что вот-вот, просто непременно! - должно было произойти, и узрел себя на широкой постели, завешенной светло-розовым пологом. Полог поддерживали золотые фигурки амурчиков. Голые и пухлые, они радостно скалили мне зубки и весело подмигивали. Вышитый на пологе старый китайский император, стоящий на облаке, любезно присел, наклонив свой украшенный драконами зонт, и вежливо пропищал что-то на своем цукатном языке.
Откуда-то снаружи скакнул на одеяло сияющий солнечный зайчик с длинными ушками. Он был так пушист и симпатичен, что я тут же взял его в руку. Теплый и невесомый, он смешно охорашивался, теребил лапками свою золотистую шубку и, вдоволь набаловавшись, ускакал за полог, на прощание, помахав мне лапкой…
Где-то неподалеку играл клавесин. Он играл что-то знакомое, до боли светлое и милое и моя уставшая душа оттаивала, отмякала…
Музыка отступила и, тихо угасла. Некоторое время в воздухе дрожала хрустальная последняя нотка, но и она исчезла…
Чья-то сияющая, пушистая, нахальная физиономия вынырнула из-под полога и окончательно расплылась от счастья. Ну конечно, это же он! Мой любимый плут, философ и чревоугодник, бродячий менестрель, вальяжный представитель этакого викторианского Ренессанса, звезда кошачьей породы, словом, Кот Ирвинг Стивенс собственной персоной, радостно топорщил пушистые усы!..
Я ласково гладил его по голове, чесал за ушами, а Кис нежился и таял, и мурлыкал так музыкально, что амурчики с восторгом стали его передразнивать.
- Спасибо, Кис! - шепнул я в ухо разомлевшему коту.
- Да ладно, чего уж там! - мурлыкнул кот, чуть не захлебнувшись от избытка чувств.
Понежившись еще немного, Кис сел у меня в ногах и деловито сказал:
- Лихо же тебя отделали у Гвалаука! Когда мы прибыли сюда, то у тебя был бледный вид и холодные ноги. Физиономия вдребезги, ребра переломаны и вообще ты походил более всего на мышь, на которую случайно наступила лошадь.
И Кис поведал мне обо всем, о чем вы уже знаете. В пылу повествования он вскакивал, ссылался на батальные сцены из древних трагедий и бил себя в грудь подобно кающемуся монаху.
- Клянусь Голубиной Книгой, я считал тебя уже пребывающим на том свете, среди праведников, и в великой печали прикидывал, как бы деликатнее сообщить друзьям и близким покойного эту прискорбную весть.
Я засмеялся.
- Ах, вам смешно-о-о? - с пафосом протянул кот, - а я вот, господин пострадавший, намаялся! Не тратя времени даром, я попытался пилить лапы, сдавившие тебя. Увы, я напрасно тужился и кряхтел; мой кинжал был бессилен! Рубить эти ужасные конечности мог только меч, пылающий магическим огнем Эдвина, Алого, но меч этот торчал сейчас в самом сердце поверженного монстра и извлечь его оттуда было "не можно"… Тьфу ты, черт, я набрался словечек из твоего лексикона!.. Итак, вне себя, изнемогая от усилий, в неприкрытом отчаянии, я выхватил магический кристалл. Заметь, прямо из воздуха, как учили!.. Наконец-то! Я увидел, что он наливается пульсирующим красным светом. Что есть силы, - отмечу в скобках - недюжинной силы! - я хватил минералом о плиту пола… Понимаешь, я боялся, что опоздаю, но все обошлось… К счастью! В следующее мгновение мы были уже в черном зале, а Эдвин Алый освобождал тебя от мерзких объятий. Кстати, мой дорогой дебошир, сейчас в замке Гвалаука такая паника! М-да! Надеюсь, что когда-нибудь мы полюбуемся, на памятник К.И.Стивенсу, эсквайру, спасающего Ч. Р., повергающего в прах Гвалаука и воплощающего собой торжество возвышенного духа. Благодарные потомки воздвигнут его с умилением и не где-нибудь, а на главной замковой площади.
- Чтобы молодожёны цветы приносили и шампанское пили, а бутылки разбивали о кошачью задницу, - пробормотал я, но Кис уже ничего не слышал.
- Я так и вижу, - орал он, - одухотворенный лик Ирвинга Стивенса, несущего, как Сикстинская мадонна, полуживое тело маленького и затюканного рыцаря, похожего на магазинную синюю курицу, и на моих благородных усах застыла увесистая слеза!
- Роден вместе с Микеланджело копытами бы землю рыли!
- Вполне допускаю!.. Так, слезай сейчас же с кровати! Хватит протирать хозяйские простыни и закатывать глазки. Где-то здесь должны быть твои "ризы светлые"…
Кис исчез, но вскоре вернулся. За ним следом семенил узорный деревянный ларь. Подойдя ко мне на тонких витых ножках, он сделал изящный реверанс и застыл, откинув крышку. В ларе лежала моя одежда, аккуратно сложенная и поразившая меня чистотой и свежестью. Ишь ты, даже духами пахнет!
В кармане я нашел свою трубку и кисет. Все было прекрасно! Кожа скрипела, заклепки сверкали, браслеты мужественно облегали запястья, шпоры молодцевато гремели, меч бодрил. Ать-два, пуля - дура, штык - молодец, шагай, служивый, пока не наступит… конец!
- Меч на боку тяжёл, как смертный час.
Пылит равнина, кони в мыле,
Покой житейский не для нас -
Мы - успокоимся в могиле! -
продекламировал Кис и озабоченно добавил: - Слушай, а может, последнюю строчку заменить на: "Покой найдем мы лишь в могиле?..
Глянув на себя в зеркало, которое так услужливо принесли мне два крылатых серебряных дракончика, я остался доволен. Все лицо, правда, пересекали тоненькие нити искусно заживленных шрамов, но в глаза они не бросались, не уродовали. Я за привлекательность и фотогеничность гонораров не получаю, но согласитесь, неприятно было бы видеть в зеркале один-единственный глаз или обрубленное ухо, или нос скособоченный, или рваную щеку.
Перехватив мой взгляд. Кис ехидно пропищал:
- Благодари хозяйку, Нарцисс! Она, а не кто-нибудь, сохранила тебе неотразимость нетленной обаятельности; "твои небесные черты…"
А амурчики кукольными голосами прокричали:
- Он просто душка! Аполлон!
Это было совсем уж конфузно, и я бросил разглядывать себя.
Кис долго водил меня по саду (это называлось "тебе свежий воздух нужен, а то смотреть не на что, зелёный весь") и попутно вводил меня в курс дела… Вот что я понял из его речей, поскольку они были перенасыщены разнообразными и утомительными генеалогическими древами, геральдическими и географическими подробностями и прочими дворцовыми причиндалами:
Итак, к сожалению, Эдвин Алый отсутствовал вот уже пять дней. Он получил срочное приглашение одной из Ста Королев Южного архипелага. Говорят, что какой-то Трам-пам-пам семьдесят девятый (убей - не помню!) затеял новое путешествие в Море Тумана (не на Луне!) и поэтому, пока звезда Тра-ля-ля в зените и можно не опасаться коварных шельфовых упырей (а может, и пупыристых шельфов?), надо
отплывать, причем аккурат наперекор воле маркграфа Тру-ля-ля… А жаль, ибо герцог Тра-та-та снюхался-таки с вольными опричниками соседнего майората, чем и запятнал, понимаете ли, паршивец, высокое имя единоутробного брата своего…
ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Ни черта не запомнил, ибо разумом убог и скуден, а память и вовсе дырявая. Одно слово - герой.
В общем, Эдвина Алого не будет как минимум месяц, а за хозяйку осталась лишь его дочь Лина.
- Лина? - невольно переспросил я и тут же подумал, что зря вложил столько эмоций в это, не такое уж редкое, имя.
- Да! - заворчал сварливый магистр Стивенс. - Ну что за тугоухая манера переспрашивать оратора, сбивая его с рельсов логики. Прямо-таки на злобу навел, ей богу… вот! Вот… Уже и забыл, о чём речь шла… Ты думаешь, кто сидел около тебя все эти дни и ночи?
- Догадываюсь, - буркнул я, чувствуя, что почему-то краснею.
- Ага! - вдруг радостно завыл кот, - Юпитер, ты зарделся! Я-то, грешным делом, думал, что ты только мечом махать умеешь, бретёр ты этакий, истребитель гвалауков. Ан нет! Святые угодники, он еще и девушкам нравится!
Кис торжественно поднял лапу и изрек:
- Так знай же, поросенок, что сама Лина, дочь великого Эдвина Алого находит тебя очень и очень интере…
Бац! В одно мгновение и совершенно неожиданно для меня Кис оказался лежащим на спине. Он дрыгал лапами, елозил хребтом по песку дорожки и в ужасе верещал:
- Великодушная, высокочтимая, драгоценная!.. Ой! Только не за хвост! Не буду, не буду, не буду… Всё, умираю! Хватит, я тебе говорю, а то сейчас ка-а-ак, - ай! - встану!..
ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Честное слово, всё врёт!
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА: Не имею такой привычки.
НАДПИСЬ ПОПЕРЁК СТРАНИЦЫ: Оба вы хороши…
…а над ним разгневанной фурией, упирая руки в бока, красная от возмущения стояла Лина; тот самый метеор, ворвавшийся в мою жизнь сразу после боя в Вольном городе…
Хорошая гибкая хворостина уже готова была выбить пыль из шкуры философа.
- В следующий раз, - с негодованием отчеканила Лина, - я дам тебе такую взбучку, что ты забудешь весь университетский курс! Вставай сейчас же, притвора несчастный!
Кис встал, с достоинством отряхнулся и незаметно подмигнув мне, мрачно изрёк, не глядя на девушку:
- К вашему сведению, мадемуазель Лина, котов дерут только на кухне и только мокрым полотенцем! Впрочем, я прощаю вам это отступление от канонов и удаляюсь в гостиную, где мне от вашего имени должны поднести парочку рябчиков. Только так ты смоешь это черное пятно со своей совести!
- Иди уж, - засмеялась Лина и потрепала кота за загривок, отчего тот непроизвольно мурлыкнул, стараясь потереться об ее руку, - будут тебе рябчики… магистр!..
Кони, ветер, степь и солнце! Мне показалось, что теперь я знаю все компоненты счастья. Мы скакали по голубой равнине, и за спиной уходила в дымку громада замка Эдвина Алого. Запах трав кружил голову, и хотелось петь, кричать и смеяться, и веселые теплые вихри шумно рвались навстречу.
- А ты неплохо держишься в седле! - одобрительно крикнула Лина.
- У бабушки в деревне научился, когда был еще молодой и зеленый, - кричал я в ответ, - а вообще-то я городской житель, дитя асфальта, продукт цивилизации!
А кони мчались, и степь летела куда-то горячим лохматым ковром…
- Знаешь, отец зовет меня Лина Строптивая, - улыбнулась Лина, когда наши скакуны пошли рядышком, утопая в густых травяных волнах, - Я ещё не заслужила себе второго имени, но отец всё равно мне его дал. Строптивая… А сегодня со мной что-то случилось… Хорошо, что все обошлось благополучно, и ты остался жив, правда?
Я начал путано говорить слова благодарности, но девушка нетерпеливо дернула плечом и с досадой воскликнула:
- Да перестань же! Вот еще… Расскажи лучше, что было до того, как Кис пришел тебе на помощь.
Я откашлялся и начал рассказ, ведя сие повествование с того момента, как ударил мечом по зеркалу… Лина слушала внимательно, сощурив глаза, наклонив голову и задумчиво покусывая соломинку. Когда я дошел до сцены допроса, стараясь не налегать на подробности, она выпрямилась в седле и, сжав кулаки, с разгоревшимся гневным лицом, неотрывно смотрела на меня и глаза ее горели недобрым огнём…
- Вот так и кончилась эта история. Очнулся я уже здесь.
Лина молчала, потом спрыгнула с коня, и я вдруг с удивлением понял, что кони давно уже стоят смирно у огромного валуна, невесть каким образом оказавшегося в степи и возвышавшегося над морем трав. Странная вещь - воспоминания… Только что я был там, в казематах и вновь учащенно билось сердце, и вновь обжигал страх, и вновь пытали….
Я встряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и соскочил с коня. Лина поднялась по пологому склону огромной глыбы и села на самой вершине, плотно охватив руками колени. Я тихо подошел к ней и, видя, что она задумалась, присел рядом, глядя на то, как из душистого царства степной Флоры изредка показываются спины и седла.
Тишина….
Я стал разглядывать браслет Лины и никак не мог понять, движутся ли его гравированные узоры или это блики солнца вводят меня в заблуждение. Воззрившись на странный браслет, я не заметил, что Лина давно уже серьезно и без улыбки смотрит на меня. Я смутился, и мне сразу стало жарко.
… тихо-тихо сказала мне в телефонную трубку бывшая моя девушка: "У него же бывают командировки". "У кого, у мужа?" "Да. И вообще, я никуда не делась, я же здесь…" А потом разговор, сумбурный, горячий, сумасшедший. И порыв - выскочить из дома, ловить машину, лететь к Ней… и тихое: "Ну, пока, я слышу, как он открывает дверь…" "Кто? Подожди!.." И короткие гудки, оборвавшие меня на полуслове… и нельзя больше звонить, и можно жить, ведь можно, правда? - только не подходите ко мне сейчас, не говорите мне ничего…
Вот ведь загадка, что это я, как красная девица зарделся?.. Да, в конце-то концов, будь мужчиной, рыцарь! Я поднял глаза и… засмотрелся, засмотрелся, так и утонул, глядя в колдовские очи.
- Глаза у тебя странные, - окончательно смутившись, проговорил, наконец, я.
- Почему?
- Голубые, а когда сердишься - зеленые, как изумруд.
Лина засмеялась и, запрокинув голову, стала смотреть в небо. Затем вскочила и, легко сбежав по валуну, поймала за повод своего коня, Я поспешил за ней. Раскинув руки и привстав на стременах, Лина весело крикнула:
- Эй, рыцарь! Это потому, что я - ведьма!
- Вот как? - пропыхтел я, пытаясь справиться со стременем, запутавшимся в жестких стеблях. - Кремом Азазелло пользуетесь, по ночам лягушек в котле варите или как?
Лина глядела на меня и улыбалась, а потом вкрадчиво спросила:
- Не боишься ведьмы, рыцарь?
- Ну вот еще, - храбро заявил я, лукавя, ох, лукавя душой! - Подумаешь, нечистая сила какая… мы с Кисом в Замке видели нескольких ведьм-зомби - вот где круто было! И вообще, не зли меня, дочка, я скор на расправу и даже колдуньи не боюсь.
И даже такой могучей Гингемы, как ты.
- Что-что? - насмешливо прищурилась Лина. А затем она как-то ехидно улыбнулась и вкрадчиво произнесла. - Сомневаешься, да? Хочешь, я тебе ослиный хвост наколдую?
- Э нет, так дело не пойдет! - небрежно парировал я. - Ты уж лучше мне орлиные крылья…
- Нет уж, говори прямо, не веришь? - завелась юная ворожея и, честное слово, я понял, что запросто могу обрести хвост!
- Верю, верю, зайчик, только успокойся. О господи, с этими девицами… да успокойся ты, ведьма, пионерка ретивая! Согрешишь тут с вами; всё-то у вас колдовство, да магия, чихнуть лишний раз боишься, чтобы куда-нибудь не занесло ненароком!
Моя спасительная болтовня немного успокоила девушку. Она презрительно фыркнула и, отвернувшись от меня, стала сердито перебирать спутанные пряди конской гривы. Я смотрел на завитки белокурых локонов, нежное розовое ухо и стройную загорелую шею. Смотрел и не мог оторвать глаз. Чем-то неуловимым, неуместным сейчас, ненужным, но всё-таки ясно чувствовавшимся, Лина походила на ту, оставшуюся где-то далеко…
Но, пусть и далеко, она была, была она! - и я внезапно вспомнил её губы на своих губах и где-то на пределе слышимости прозвучал её нежный вздох…
…капли шампанского стекают по её плечу. "Ты же меня облил! Холодное!…" Я пытаюсь целовать её в мокрую шею, но она смеётся и уворачивается и потом, много позже, проводив её домой, я хочу бросить наволочку в корзину для белья и внезапно сажусь на край ванны и подношу наволочку к лицу - ещё чувствуется запах высохшего шампанского и её волос, и её кожи…
Долгая пауза… Медленно покраснела щека, загорелось ухо… Лина сидела уже не так свободно, и посадка ее стала напряженной и скованной.
- Ну, перестань глазеть, что уставился? - тихо сказала она, стараясь, видимо, придать голосу суровость и естественность, но всё равно получилось по-детски жалобно.
- Нравится, вот и смотрю, - сказал я, стараясь сделать это беззаботно, но получилось до ужаса развязно и пошло.
Лина резко повернулась ко мне и грозно произнесла; краснея еще больше:
- Что ты сказал, смертный?
Я попытался свести все к шутке, но внезапно взгляд её стал острым и напряженным. Бирюзовый поток подхватил меня, и я растворился в нём. Растворился весь, без остатка!
… смятые простыни, упавшая с сервировочного столика бутылка, музыка оглушительно орёт… чёрт, столько выпить! "Ещё, ещё!" Она прикусывает мою губу, и я чувствую привкус крови… телефон… "Не бери!"… запах её шеи… тишина… "Ты же только-только замуж вышла" - сонно говорю я охрипшим голосом. "Вышла - соглашается она и улыбается сквозь слёзы, - Ты бы знал, как я разрываюсь"… "Знаем мы, как вы разрываетесь, так-то и мы разрываемся"… Она улыбается в ответ и я чувствую, как её ресницы щекочут мне щеку….
Лина выпрямилась в седле, и взгляд ее ожёг, полоснул меня по лицу. Всё ещё оглушенный я попытался схватить её за руку и бессвязно пробормотал:
- Оленька, ну чего ты….
Губы мои онемели и по спине поползли струйки пота. Что, что, что? ЧТО я только что сказал?
Чеканным, ледяным тоном, не сводя с меня прищуренных зеленых глаз, Лина произнесла:
- Ты слишком самоуверен, рыцарь. Ты мне АБСОЛЮТНО безразличен. Ты… ты, - голос ее дрогнул, и она хлестнула своего коня. Всхрапнув, он встал на дыбы, дико заржал и бешено прыгнул вверх. В несколько мгновений скакун набрал высоту, звеня подковами о прозрачное золото лучей заходящего солнца и понесся в неистовой скачке навстречу темнеющему краю неба. Вон уже лишь точка видна вдали…
А вот и она пропала.
Я возвращался назад в жару стыда. Я размахивал руками, стонал от неловкости и произносил покаянные речи, переживая наш разговор еще и еще раз, и находя хорошие, убедительные слова… Но, поздно, поздно, поздно! Иногда изнутри вдруг поднималась ядовитая желчь - девчонка, дурёха, да как ты смеешь лезть в мою душу и рыться там! Но через мгновение мне было уже глубоко наплевать на то, что она вывернула меня всего наизнанку и увидела всё то, что накопилось в моей дурацкой жизни… Мне просто хотелось видеть её, говорить с ней, держать в своей руке её теплую нежную ладошку.
Я ругал и пилил себя, изнемогая под свинцовым бременем случившегося, и почти физически чувствовал какую-то равнодушную бетонную глыбу, давившую грудь, а перед взором неотступно стоял взгляд зеленых беспощадных глаз.
Да простит меня читатель, но я опущу все дальнейшие события этого дня. Смутно помню безуспешные попытки Киса расшевелить и отвлечь меня. Добрый кот ни о чем не расспрашивал, а лишь качал головой и шумно вздыхал, сокрушенно поедая отвергнутого мною рябчика. Наконец он глубокомысленно произнёс: "Шестнадцать лет, они и в Африке шестнадцать лет" - и заснул…
Настало утро, принеся с собой головную боль после бессонной ночи, и обнаружило меня сидящим у окна в состоянии черной меланхолии и обсыпанном пеплом от трубки. Всю ночь я репетировал, как пойду к Лине, и страшно боялся, что она не станет слушать. Сердце то сжималось в тоске, то начинало учащенно биться, мысли путались и разбегались. Вихрь сомнений, страха, ожидания, словом, всей гаммы чувств нёс и кружил меня, и лишь одно ощущение ВИНЫ было стойким и неизменным…
И не помогало мне то, что ничего, НИЧЕГО не было такого, что могло бы послужить поводом для появления этого чувства.