Ихтор задумчиво кивнул. И впрямь, всё совершенное было для колдуна сродни подвигу нежности.
А Донатос поглядел на раздетую дурочку и не удержался - прикрыл её отрезом чистой холстины, лежавшим на одной из полок.
- Пойду спать. Завтра утром загляну.
Ихтор кивнул и снял с подоконника кошку. Погладил между ушами, отчего Рыжка довольно зажмурилась.
- Иди. Ежели что, я за тобой пришлю.
Колдун кивнул и вышел.
Спать.
Небось, с утра Клесх соберёт всех, будет пряники раздавать за Беляна. Лишь теперь крефф понял, что ни у кого не поинтересовался ни судьбой кровососа, ни обстоятельствами его побега. Ничем. Весь отдался хлопотам о своей дуре. Донатос даже не заметил, что почему‑то впервые, хотя и всего лишь в мыслях, назвал Светлу своей.
* * *
Лют дрых, распластавшись на лавке, когда дверь его узилища распахнулась и на пороге возникла Лесана.
- Одевайся, - она положила стопку одежды на край стола.
Оборотень в ответ пробурчал что‑то невнятное и отвернулся к стене.
- Эй, - обережница позвала громче. - Я говорю, тебя Глава хочет видеть.
Волколак в ответ зевнул и буркнул:
- Чего ему на меня глядеть? Соскучился что ли?
- Одевайся, - повторила Лесана.
- Вот есть же злобные девки! - сердито выдохнул оборотень. - И Главе‑то вашему не спится! Утро же ещё…
Он недовольно бубнил, но всё‑таки взял одежду и начал собираться. Обережница в темноте не очень хорошо разглядела его спину - зажила или нет, но двигался Лют легко, стало быть, раны не донимали.
- Я ведь говорил, что на волках все заживает быстро, - весело сказал оборотень.
Вот как он догадался, о чём она думает? Девушка угрюмо промолчала.
- Так что там Глава‑то хочет? - спросил тем временем Лют.
- Да, небось, узнать, зачем ты его дочь на задний двор приглашал, - ответила Лесана.
Волколак замер. А потом медленно повернулся к собеседнице, забыв одеваться дальше - голову в ворот рубахи продел, а рукава так и остались болтаться.
- Кого? - переспросил он.
- Дочь. Клёну, - ответила девушка, в душе радуясь, что он, наконец‑то, растратил самообладание и привычную насмешливость.
Просчиталась. Вместо того чтобы напугаться, смутиться или растеряться, Лют вдруг заливисто расхохотался. Лесана никогда прежде не слышала столь беззастенчивого, а самое главное, заразительного смеха. С одной стороны ей тоже стало почему‑то смешно, с другой захотелось дать пленнику подзатыльник, чтобы успокоился. Ведь не о безделице говорят, о дочери Главы! Да и просто… не привыкла она к тому, что мужчина может без повода заходиться, словно жеребец. От обережников слова зряшного не дождешься, не то что улыбки. А этот, чуть что - покатывается. Смотреть противно.
- Чего гогочешь? - удивилась девушка. - Что тут смешного?
Лют успокоился и совершенно серьезно ответил:
- Клёна вашему Главе не дочь. Можешь его расстроить. Ну, или обрадовать.
- С чего ты взял? - удивилась Лесана, а сама, к стыду своему подумала, мол, неужто Клёна говорила этому прохвосту что‑то плохое о Клесхе? Да нет, не могла. Не водилось за ней привычки к злословию.
- Она им не пахнет, - тем временем пояснил Лют. - Она ему чужая. Как ты или я.
- Она - его падчерица, - сухо произнесла обережница. - Единственная, кто выжила из всей семьи. Сына родного Серый загрыз. Жена беременная умерла всего месяц назад. Он и попрощаться не успел с ней - по требам ездил.
Девушка говорила негромко и ровно. Не обвиняла, не гневалось. Однако становилось понятно, что именно сейчас Лют ей глубоко неприятен, словно именно он убил и замучил всех тех, про кого она вспомнила.
Волколака это не пристыдило. Он лишь развел руками и вздел‑таки болтавшуюся на шее рубаху.
- Не повезло. А на меня ты чего сердишься?
Лесана и впрямь не понимала - чего, потому ответила просто:
- Да все вы - семя проклятое.
Лют хохотнул и взялся вязать обмотки:
- Ничего не проклятое. Ты просто глядишь через злобу. А я, например, буду хорошим мужем.
- Чего - о-о? - обережница даже растерялась от такой дерзости.
- А что? Сама посуди - днем я сплю. Жену не донимаю. Ночью, когда мужик всего нужнее - я в самой силе. Опять же места в избе мне много не надо. Могу и в конуре спать. А ежели на цепь пристегивать, так и гулять не стану. Буду верным. И всегда рядом. В мороз об меня греться можно. А коли вычесывать, так ещё и носков навяжешь. Я - подарок, Лесана. С какой стороны ни взгляни. Ну и ещё ко всему, со мной ночью ходить можно и ничего не страшно. А в тебе просто злоба говорит. Или зависть.
Он подмигнул собеседнице, а та насмешливо ответила:
- Куда там. Зависть. Чему завидовать? Что ты однажды жене голову откусишь, не удержавшись?
Мужчина посмотрел на неё укоризненно:
- Зачем же мне жене голову откусывать? Что я - припадочный?
Лесана выразительно пожала плечами:
- Припадочный или нет, а Главе очень любопытно - зачем ты его дочь обхаживал?
Волколак покачал головой:
- Уж вы меня и в чулан заперли, и ошейник нацепили, и заклинаньями по рукам и ногам сковали, а всё одно, подвоха ждёте. Вот он я - весь ваш. Спросит - отвечу. И дочь я его не заманивал. Первый раз она заблудилась и случайно во двор вышла. А что ж мне не поговорить с красивой девкой? Второй раз, правда, сама пришла, да и то через день. Видать, от скуки. А третий - с подружками прибежала, когда от Беляна спасалась. Ну и чего я сделал не так? Надо было её в первый раз прогнать? Сказать, что я оборотень? Чтоб она на всю Цитадель голосила? Это бы Главе твоему понравилось?
Обережница ответила:
- Надо было сказать правду. А не смущать девочку. Ей и без того несладко.
- Ладно, - легко согласился Лют. - Правду, так правду. Я пленник - делаю, что велят.
Почему‑то Лесана почувствовала подвох в этих его словах.
- Гляди, не вздумай на жалость давить. Ты - зверина дикая, она - человек. И нечего тут похохатывать и зубы ей заговаривать. Ишь, выискался.
Оборотень посмотрел на неё долгим задумчивым взглядом.
- Не буду. Чего ты хочешь? Как велишь, так и сделаю.
- Прекрати девочке голову дурить, - сказала обережница.
- Я не дурил.
Лесана тяжело вздохнула и произнесла раздельно:
- Скажи. Ей. Правду.
Лют рассердился:
- Да какую правду‑то? Или ты думаешь, она не разглядела, что я - Ходящий?
Собеседница усмехнулась:
- Правду о том, что ты её сожрёшь и не подавишься. Что не спасал надысь, а лишь себе на радость поохотился нароком. Лют, давай на чистоту? Нрава ты самого поганого. И дурачить доверчивую глупышку тебе понравилось. Скажи честно? Она бы так и ходила к тебе, ни о чём не догадываясь, верно?
Волколак усмехнулся:
- Я всё думал, злость тебе глаза застит. Но ты всё‑таки ко мне приглядывалась. Даже, вон, понимать начала. Там было скучно, Лесана. На этом вашем дворе. Я не люблю одиночество. И дрова рубить не люблю. А тут она пришла - такая красивая. Пахнет хорошо. Чего ради мне было её пугать? Она, вон, научила меня поленницу складывать.
Он, наконец, обулся.
- Ну, веди что ли, чего стоишь?
- Ты скажешь правду.
- Скажу, скажу. Я ведь уже обещал.
Обережница завязала ему глаза и лишь после этого отворила дверь, пропуская пленника вперед. Неторопливо они миновали коридор, поднялись по короткому всходу и в этот миг из кромешной темноты навстречу выступила… Клёна.
Оборотень замер и широко улыбнулся. В воздухе подземелья ещё витал запах дыма от погашенной лучинки. Клёна знала, что огонь причиняет Ходящему боль и не желала оказаться мучительницей.
- Пришла? - спросил Лют, снимая повязку.
- Я… я спасибо хотела сказать… - прошептала девушка, испуганно вжимаясь в стену.
- Не за что, - ответил волколак.
А потом мягко шагнул вперед и взял собеседницу за плечи.
- Ты так вкусно пахнешь, - прошептал он. - Совсем как тогда в деревне. Если бы не та псина, ты бы не убежала, ягодка сладкая, нет. Это из‑за тебя я охромел. А сейчас мне ещё и от твоего батьки достанется… Добро бы, зубы не вышиб, а то придётся добычу не грызть, а обсасывать. Так что, чего уж там, поквитались.
Даже в этой синильной темноте было заметно, как побледнела Клёна. Поэтому Лесана схватила Люта за ошейник и поволокла прочь, в душе ругая себя за то, что позволила этим двоим перемолвиться. Испепеляющий гнев клокотал у обережницы в груди. Ярость слепая и удушающая.
Когда нынче Клёна упрашивала отвести её к Люту, Лесана воспротивилась. Чего ей там делать? Пугаться лишний раз или, напротив, привораживаться? Этот змей, если кольцами обовьёт - не вырвешься. Но Клёна так просила… Пришлось уступить - пусть встретятся. Пусть увидит, как мерцают во мраке звериные глаза, вспомнит, как перекидывался человек в волка. Глядишь, умишка‑то и прибудет. Да и с волколаком Лесана заблаговременно поговорила, наказала, чтобы отсек от себя глупышку, не дурил голову. И ведь он обещал! Обещал сказать правду. Только кто же знал, что его правда окажется такой… уродливой.
Клёна шла рядом все ещё заметно бледная, но без слез и гнева в глазах. Однако же обережница озлилась на пленника за то, что обидел девушку, и вытолкала его на верхние ярусы, намеренно не защитив глаза повязкой.
Правду сказал? Добро же. Терпи теперь.
Волколак зажмурился, закрыл лицо рукой и наугад побрел туда, куда тычками направляла его Осенённая.
- Это правда? - спросила его Клёна в спину. - Это, правда, был ты?
- Я, - ответил Лют. - Просто тебе тогда повезло. А мне нет.
Он с сожалением вздохнул и пошёл дальше. Оборотень не видел, как девушки обменялись короткими взглядами. Причем Лесана словно безмолвно сказала: "Я тебе говорила". И Клёна ответила: "Я поняла".
Скоро Лют почувствовал, что Клёна отстала и повернула в другой коридор - её запах медленно ускользал, истончался, а потом и вовсе пропал.
А спустя несколько сотен шагов обережница впихнула пленника в покой Главы. Лют нащупал лавку, опустился на неё, крепко - накрепко закрыл глаза ладонями и изготовился к казни.
* * *
Лучинка чадила и потрескивала, огонек дрожал, бросая на стены зыбкие тени. Ихтор сидел за столом, перебирая старые свитки. Ночь уже была на исходе. Через оборот горизонт начнет светлеть и над лесом покажется солнце. Сугробы станут поначалу сиреневыми, потом розовыми… А пока за окнами тоскливо подвывал ветер, да сквозило в щели заволоченного окна.
У креффа уже спина затекла горбиться над старыми рукописями. Целитель читал шестой, не то седьмой свиток по лекарскому делу, но так и не сыскал ответа на вопрос, что же приключилось с Донатосовой дурочкой? Впервые Ихтор имел дело с эдакой чудной хворью. Прежде не видывал, чтоб больной, то огнем горел, то в ознобе трясся, то потел, то едва стонать мог от жажды, то задыхался, то кашлял, то блевал без остановки, то леденел до синевы. И все это сменялось с такой скоростью, что едва две лучинки прогореть успевали. А потом вдруг Светле становилось лучше, она немного дремала и поднималась свежей, полной сил, осунувшейся, конечно, но не умирающей. Да только через пару оборотов всё начиналось сызнова.
Как Встрешник сглазил!
Вот и сидел Ихтор, забыв про сон, читал - перечитывал ветхие свитки, но так ни на шаг и не приблизился к разгадке недуга.
- Не черная лихорадка, не сухотная, не падучая… - бормотал про себя целитель, перебирая названия всевозможных хворей, и сверяя их с приметами болезни блаженной.
Крефф с ещё большим тщанием вчитывался в рукописи, тёр лоб, однако не мог доискаться причины нездоровья скаженной. По всему выходило, что девка болела… всем. Вот только как ни лил лекарь Дар, как не всматривался - не видел в его сиянии чёрных пятен, которые обычно расцветали на теле болящего там, откуда исходила хвороба. Как такое могло быть, Ихтор не понимал, а оттого и злился.
Когда очередной свиток был отложен в сторону, мужчина уронил голову на скрещенные руки. Сколько ни сидел - всё впусте.
Ветер тоскливо подвывал за окном, словно оплакивая печальную участь не то болящей дурочки, не то пытающегося её вылечить обережника. Лучинка, догорев, погасла, целитель, сам того не замечая, медленно уплывал в дремоту.
Очнулся он от неприятного царапающего слух звука - острые когти с противным скрипом скребли по двери в покойчик.
Рыжка. Явилась, гулёна.
Поди, как обычно, отворишь ей, а на пороге две или три дохлых крысы лежат. Чуть не каждый день Ихтор выкидывал разорванные тушки. А кошке всё нипочем. Зазевается хозяин - дуралей, так она и в постель крысу притащит. Или мышь. Гляди, мол, пока ты тут дурью маешься, я вся в делах, вся в хлопотах…
А пока за дверью: "Царап - царап - кхр - р-р". Какой же противный звук, аж скулы сводит!
Крефф поднялся из‑за стола и отправился отворять. Рыжая красавица вместо того, чтобы войти, уселась на пороге, вопросительно поглядела на человека круглыми янтарными глазищами и призывно мяукнула.
- Ну, заходи, чего замерла‑то? - устало спросил обережник.
Он уже привык разговаривать с кошкой, как с равной. Собеседницей она была хорошей - не перебивала, речами не досаждала, правда, иногда разворачивалась и уходила, не дослушав. Но так ведь животина, что с неё взять? А вообще Рыжка считала Ихтора диковинным недоразумением, которое почему‑то возомнило себя её хозяином.
Кошка снова требовательно мяукнула и отошла от двери на несколько шагов. Уселась посреди тёмного коридора - только глаза мерцают. И снова: "Мя - а-а - ау - у-у!"
- Ну, не хочешь, не иди, - целитель захлопнул дверь, но не успел сделать и шагу прочь, как створку снова принялись терзать острые когти, обладательница которых требовательно и обиженно завыла.
- Тьфу ты, пропасть! - выругался крефф и снова отворил. - Чего тебе надо? Я спать хочу. Молоко у тебя есть. Нагулялась. Что вопишь?
Но она снова отбежала на несколько шагов и обернулась, идём, мол, надоел языком трепать.
Ихтор выматерился, однако подхватил с лавки полушубок и отправился следом. Кошка бежала впереди, то и дело оглядываясь - идёшь или отстал?
- Иду, иду…
Она фыркнула, давая понять, что думает о его расторопности. А уже через десяток шагов обережник догадался - Рыжка ведет его в Башню целителей. Вот что за напасть с ней?
Перед дверью лекарской кошка остановилась и громко мяукнула. Ихтор толкнул створку, пропуская спутницу вперед, сам вошел следом.
- Наставник! - из соседнего кута выскочил обрадованный появлением старшего Любор. - А я уж не знаю, что и делать. Еле дышит девка‑то. И вся ледяная. Как покойница. Сердце едва трепещет…
Крефф подошел к лавке, на которой лежала без памяти Светла и пощупал холодный лоб. И правда, как бы не пришлось Донатосу поутру упокаивать девку, когда навестить придет.
Выуч тем временем частил:
- Дохала, чуть всё нутро не выплюнула, я её салом волколачьим стал натирать, а она как кинется блевать, как давай метаться, вон, рубаху мне порвала, - юноша кивнул, указывая подбородком на разорванный ворот и оцарапанную до крови кожу под ним. - А потом, как проблевалась, ничком повалилась и захолодела вся, будто сосулька. Я уж и очаг развел пожарче, и в одеяло меховое её закутал, всё одно - чуть дышит и холодная.
- Дай погляжу, - отодвинув послушника, Ихтор опустился на край лавки.
Рыжка обеспокоенно крутилась в ногах обережника, пока он водил мерцающей ладонью над телом скаженной.
- Да что ж с тобой такое! - зарычал лекарь, поняв, что Сила, которой он пытался пробиться к Светлиной хвори, уходит в девку, как вода в потрескавшийся кувшин. Вроде льётся, вроде наполняет, а глядь - снова пусто.
- Ты не мучайся со мной, не надо… - тихо - тихо прошептала вдруг юродивая.
Обережник с удивлением заглянул только что почти мертвой девке в глаза и подивился тому, какой покой отражался в прежде смятенном взгляде.
- Не надо… - Светла выпростала тонкую прозрачную ладонь из‑под одеяла и мягко погладила Ихтора по запястью, утешая, прося не терзаться понапрасну. - Каждой твари живой свой срок отмерян. Ни прибавить его, ни убавить…
Рыжка зашипела из‑под скамьи, зафыркала, почему‑то ударила креффа лапой, будто призывая не сидеть сиднем, а хоть что‑то делать. Однако, поняв, что делать человек ничего не собирается, вновь прыгнула на едва вздымающуюся грудь хворой девушки. Скаженная с трудом подняла трясущуюся руку, погладила кошку по голове и прошептала:
- Ласковая… кто жизнью изуродован, цену состраданиям знает…
В ответ Рыжка жалобно мяукнула, и стала тыкаться лбом Светле в подбородок, мол, вставай, хватит! Нам мышей ещё ловить, черепки собирать, шишки искать…
Но блаженная улыбнулась слабой угасающей улыбкой и закрыла глаза, снова впав в беспамятство.
Ихтору, которому выуч уже подал тёплый липовый отвар с мёдом - напоить девку, от досады захотелось побиться головой об каменную стену лекарской.
Рыжка глядела с укором, дескать, что же ты, а ещё целителем зовешься…
Вот только не мог обережник распознать диковинную хворь, а не можешь распознать, как вылечишь? Хуже бы не сделать. Хотя… куда уж хуже? Но ведь не глядеть равнодушно, как помирает дуреха? Для того он столько лет тут учился, а потом сам учил, чтобы дать человеку сгинуть, словно скотине, так и не распознав, что стряслось. А если завтра вся Цитадель от этакого недуга сляжет? Что делать? Хранителям молиться и в бубен стучать?
Второй раз за недолгое время он оказался не годным помочь в телесной скорби. Сначала Дарине, а теперь Светле.
Девки молодые мрут, а ему, уроду, всё ничего, никакая хворь и зараза его не берут. Только в глаз единственный, словно песка насыпали, а голова туманится от боли.
Любор притащил из читальни новый ларец со свитками:
- Наставник, может, тут поискать? Жалко девку. Так мается. Да и понять надобно, в чём дело‑то.
Хорошим Любор целителем станет. Дар в нём ярко горит, ум к знаниям тянется и душа живая - на помощь отзывчивая.
Трещал светец, шуршали старые свитки, целитель задумчиво тёр обезображенную глазницу, скользя глазами по неровным строчкам, кошка спала, свернувшись клубком, у него на коленях.
А потом в окно заглянуло солнце и стало понятно, что ночь завершилась, но ответа на вопрос - от чего лечить Светлу - так и не сыскалось.
Ихтор сложил свитки обратно в ларец и, как был одетый, подложив под голову мешок с сушёным клевером, повалился на свободную лавку в смотровой. Хоть пару оборотов подремать, пока выучи не собрались.
Рыжка улеглась в голове креффа, отчего со стороны казалось, будто обережник натянул меховую рыжую шапку. Так они и сморились - за оборот до того, как проснулась, готовясь к новому дню, Цитадель.