Он спрятал письмо в рукав, пригубил чашку, наполненную Тидори, приобнял сидящую справа женщину. Он любил танцовщиц - с ними было легко.
Танцы кончились, все разбились на парочки. Миякодори, "столичная птичка", обхаживала господина Хиромасу, Кодори постукивала в барабанчик, словно и не замечая руки Садамицу у себя за пазухой, вокруг раскрасневшегося Кинтоки хлопотали сразу две, одну звали Мидзукоидори, а как вторую - Райко запамятовал, а Хиёдори, не очень красивая, но остроумная и скорая на язык, пела, обнимая Суэтакэ. Райко вспомнил, как в их первый визит она осадила Урабэ, который назвал ее "торговкой грехом". "А разве сабурико и самурай - не одного корня слова? - отозвалась девушка. - Вы торгуете убийством, я - блудом. Так давайте каждый будет торговать своим грехом, не мешая другому". И Суэтакэ остался с ней. С тех пор, как он принес обеты убасоку, он старался хранить своеобразную верность "девам веселья", раз уж их нельзя было избегать совсем.
Райко тоже не был ни с кем, кроме Тидори. Он не приносил обетов - просто с ней одной ему было хорошо. С девицами - не то, что с придворными дамами. И поговорить можно просто, без затей, особенно если девица не только хороша собой, но и умна, вот хотя бы как Тидори. Райко подозревал в ней знатное происхождение, по меньшей мере, со стороны отца, но никогда не расспрашивал ее о прошлом: кому хочется вывешивать перед чужим свой позор?
…Плясать утомились, и Миякодори затеяла игру в сэцува. Каждый должен был рассказать страшную историю, а кто не может - тот пусть пьет штрафную. И тут же сама принялась рассказывать, как духи похитили чудесную бива, а господин Хиромаса сказал, что все было не так. После этого игра не заладилась: стали говорить о ложных чудесах и о том, как отличить подлинное чудо от морока или просто обмана.
Тидори рассказала, как господин Кудзё, отец троих братьев Фудзивара, повстречал на улице Оо-мия процессию призраков, и на этот раз господин Хиромаса не стал спорить и подтвердил: да так оно и было, господин Кудзё после этого несколько недель провел в уединении, молясь и очищаясь от скверны. Урабэ, наставленный в буддийских притчах, уцепился за слово "скверна" и рассказал весьма поучительную историю о некоей блудливой хозяйке почтовой станции, которая превращалась в змею, и о двух монахах, что согрешили с ней. Как-то само собой получилось, что теперь очередь рассказывать была за Садамицу. Он, будучи в Удзи по делам, слыхал о художнике Ёсихидэ, который все никак не мог нарисовать по заказу своего хозяина адское пламя.
- Ёсихидэ был великий художник. Но безобразный собой. Такой отвратительный, что его называли "Обезьяна". Может, и не случайно на его ширме в аду терзают прекрасных и молодых людей… Так или иначе, но когда он работал над этой ширмой, словно демоны овладели им - таким мукам он иной раз подвергал слуг и учеников, что служили ему натурщиками. Того свяжет и вздернет как на дыбе - вроде бы и не больно поначалу; порисует немного, а потом скажет - "мне до ветру надо", и уйдет на целую стражу, а висящего вроде как позабудет…
- То хищную птицу притащит, - вставил Урабэ.
- Я тебе мешал?…да, хищных птиц, змей, мышей летучих, всякую прочую дрянь… И вот однажды Великий Министр Хорикава - сиречь, господин Фудзивара Мотоцунэ - пожаловал в его дом - посмотреть, как идет работа. Ёсихидэ уже почти закончил ширму, но в самой середине было пустое место. Там он хотел нарисовать пылающую повозку, в которой бьется молодая женщина… Он рисовал ее днем и ночью, но никак не мог изобразить то, что ему хотелось. Не мог представить себе все это должным образом. И он осмелился попросить Великого министра - можно ли сделать так, чтобы в повозку посадили молодую женщину, одетую знатной дамой, - и подожгли…
- И что же господин Великий Министр? - спросил Райко, чувствуя странный холод между лопаток.
- А господин Великий Министр решил покарать его за такую жестокость и велел посадить в повозку его собственную дочь, полагая, что Ёсихидэ образумится.
- Значит, в Удзи эту историю пересказывают так, словно виноват Ёсихидэ? - тонкие брови господина Хиромасы поднялись.
- А я слыхал иначе, - сказал Кинтоки. - Как будто в доме художника сам собой начался пожар, а он, вместо того, чтобы спасать имущество, рисовал и рисовал адское пламя, потому что наконец-то понял…
- Увы, нет, - покачал головой Господин Осени. - Я видел эту ширму в храме Энрякудзи, на горе Хиэй. Там действительно изображена молодая женщина в горящей повозке. Изображена… с потрясающей достоверностью.
- Я думал, что знаю о жестокости всё, - пробормотал Райко.
Господин Осени посмотрел на него с интересом.
- Всегда есть возможность узнать больше, - сказал он.
Похоже, о нраве господина Тада-Мандзю были наслышаны и в столице.
Но отцу, подумал Райко, и в голову не пришла бы такая изощренная, поистине дьявольская игра. Господин Мицунака любил кровавую забаву - соколиную и псовую охоту; был скор на расправу, мог в гневе отрубить слуге голову, руку или ногу, ударить жену… избить сына, который начал бы заступаться за мать… но и всё.
Он вспомнил вдруг стихи, которые сложил Канцукэ-но Минэо на смерть Великого министра Хорикава, и, повинуясь внезапному наитию, прочел вслух:
О, если б вы душою обладали,
деревья вишни, что растут в долинах
Горы Фукакуса, -
То нынешней весной
Вы зацвели бы черными цветами!
Господин Хиромаса помолчал, глядя уже знакомым Райко взглядом куда-то в неведомое, потом протянул чашечку Миякодори, и та тут же подлила ему сакэ.
- Ёсихидэ был великим художником. Я видел много его работ. Он ни в чем не уступал Мао Янь-Шоу и У-Дао Цзы. Но я иногда думаю - как странно, он никогда не рисовал рай Будды Амиды, а демоны удавались ему лучше, чем боги.
- Рай Будды Амиды невозможно изобразить, - задумчиво сказала Тидори. - Ибо невозможно вообразить Чистую Землю. Тот, кому это удалось бы - достиг бы подлинного величия.
- А в чем оно? - с новым интересом спросил плясунью Хиромаса.
- Тот, кто сумел бы отрешиться от грязи этого мира настолько, чтобы сердцем постоянно созерцать Чистую Землю, неизбежно возненавидел бы свое существование и существование других людей, препятствие на пути туда, обман всех пяти чувств. Однако художник обращает свои творения к пяти чувствам в чувственном мире. Значит, чтобы раскрыть людям истину, он должен совершить обман. Вот, почему ад рисовать проще - муки ада все тот же обман пяти чувств. Совершенным изображением Чистой земли был бы чистый лист бумаги.
- Я мог бы поспорить с вами, - сказал господин Хиромаса. - И это было бы интересно, поскольку суждения ваши необычайно глубоки для столь юной девы. Однако час уже поздний, и мне неловко поминать Имя Будды, ибо я в настроении грешить.
- Полноте вам, господа, - сказала Хиёдори. - Монахов зовут, когда в доме похороны. Нас, сабурико, зовут совсем для другого. Смотрите-ка, молодой господин Цуна изволит уже носом клевать.
- И вовсе я ничем не клюю! - возмутился Цуна.
- Это он намекает, что нам пора в постель, - сказал Садамицу и ущипнул Кодори за мягкое место. - Кое-кого кое-чем поклевать.
И в самом деле, вино было выпито, а слова Тидори словно бы последним штрихом завершили картину…
* * *
Масло выгорело и лампада погасла. Сначала была непроглядная темнота - а потом луна приподнялась над краем гор, нависающих над столицей - и на сёдзи чуть проступили тени деревьев.
Из сада пахло землёй. Запах был влажный и холодный. Тайное место Тидори было влажным и теплым. Дыхание вырывалось из ее уст облачками пара, запах благовоний от ее тела мешался с запахом свежего кисловатого пота и вина. Райко вдыхал - и на вдохе проникал в нее глубоко, до самого дна, прижимая ее к себе теснее и теснее, потом замирал на один удар сердца, полный блаженной муки - и, выдохнув, отступал, чтобы двинуться вперед снова. Не фениксы трепетали крыльями, не мандаринки резвились в пруду - а просто два человеческих существа искали друг в друге тепло. Правой рукой Райко сжимал маленькую грудь танцовщицы - и ее сердце под его ладонью билось так часто, будто она и в самом деле была птицей. Левой рукой он обнимал девушку, прижимая ее к себе как можно теснее, чтобы не пропустить ни одного изгиба, ни одной впадинки…
Потому что она вся была живой.
И когда все кончилось, он не отпустил ее от себя, не смог выпустить из рук живое тепло. Поддаться страху позорно, но Райко сейчас об этом не думал. Он и впрямь боялся, что разожми он руки, позволь этому хрупкому податливому телу отстраниться от себя - и Тидори тоже канет в темноту и холод, оставив его наедине с изнанкой мира.
Тени деревьев на сёдзи расплылись: луну задернуло облако. Расплылись, но не исчезли совсем.
- Что с вами такое сегодня, господин Райко? - спросила девушка.
- Этот лунный свет… - прошептал Райко ей в самое ушко, чтобы дотронуться губами. - От него словно холоднее. А ты такая теплая… Я был груб?
Она положила свою ладошку на его руку, прижала к груди сильней. Хрупкость этого тела была обманчивой - Тидори могла, стоя на руках, удерживать на каждой ноге по чаше вина и обойти так всех гостей, не опрокинув и не пролив. Тонкие пальчики сжали его руку с почти мужской силой.
- Вы сегодня очень печальны.
- Мир печален.
Быть может, сегодня ночные убийцы снова подстерегут девушку на пустой улице…
- Не выходи из дома по темноте, - сказал он. - Теперь опасно.
Тидори рассмеялась, перевернулась на спину. Мужской корешок Райко, уже бессильный, выскользнул из ее раковины и повис, как пустая змеиная шкурка.
- Поглядите на эти стены, господин Райко. Разве они остановят ночного демона или Монаха-Пропойцу, если он захочет войти?
Райко от изумления даже сел.
- Как ты сказала?
- Я говорю, что эти стены…
- Нет, я про Монаха-Пропойцу. Ты знаешь его?
- Кто же из сабурико его не знает… - в голосе Тидори послышалась ненависть. - Он появился в столице незадолго до мятежа Масакадо, как рассказывали. Пришел из дальних стран - Индии или Китая. Снял усадьбу непонятно на чьи деньги, ходил по домам и гадал, якобы демонов изгонял… А ночами зазывал к себе таких девушек, как мы, и насиловал до смерти… или после смерти… Когда поняли, кто этим занимается - послали стражу, схватили его… Но тут как раз случился мятеж, Масакадо прислал в столицу поджигателей - и разбойник в суматохе сумел сбежать из тюрьмы и скрыться. А сейчас он, по слухам, объявился снова. Может, и врут слухи - но девушки-то пропадают…
- А что еще о нем говорят?
Вот так - думаешь, что знаешь о столице если не все, то многое, уж и гордиться начал, а, оказывается, нечем гордиться, ничего-то ты не знаешь на самом деле, Минамото-но Райко…
- Он огромного роста. И силы - нечеловеческой. Волосы у него красные. Однако я думаю, что всё это враки. Столица на самом деле - маленький город. Такое чудовище не могло бы здесь укрыться надолго.
- Маленький? - изумился Райко. - Ты так думаешь?
Сам он в первые дни своего приезда был поражен размерами одного только посада. А ведь посадом дело не ограничивалось - к востоку и к югу от городского вала, за воротами Расёмон, простиралось поселение не меньше, а то и поболее. Не хотела, не желала Столица Мира и Покоя укладываться в заданные изначально рамки геометрической гармонии. И уже не только хибарки да хижины неимущих лепились в предместьях - а и богатые усадьбы перешагнули границы городского вала и потянулись от канала Хигаси-Хорикава в сторону реки Камо, к Шести Полям и дальше - на восток… Райко родился здесь, в усадьбе - но семи лет последовал за отцом в Муцу, затем в Сэтцу, и вновь увидел Столицу только в позапрошлом году, когда прибыл к месту несения службы. Детское впечатление остались непоколебимым: в сравнении с крохотными городками восточных провинций, лепящимися к замкам, она была огромна.
Среди множества дворцов, хибар, храмов, торжищ и людей мог потеряться даже такой приметный негодяй, как Монах-Пропойца. Красная шевелюра. Огромный рост. Следы в мерзлой земле - и по-собачьи рыжие волосины в руке у девушки с пятого проспекта…
- Не знаю, как он укрывается, но он здесь, - вполголоса проговорил Райко.
Что-то еще перед самым погружением в сон промелькнуло в сознании - словно заяц перед глазами тонущего, уходящего в трясину. Райко попытался было поймать, вернуть эту мысль - да где там… Вместо этого другое пришло ему в голову: если появление Сютэндодзи совпало с мятежом Масакадо, то Сэймэй наверняка должен был о нем знать. Похоже, Сэймэй все понял еще там, в саду - слова пленного полудемона только подтвердили его мысли. Понял - и ничего не сказал.
Ай да Сэймэй.
- Вот, вспомнила еще, - Тидори протянула руку и плотней укрыла себя и господина ватным одеялом. - Он пьет много вина. Целыми кувшинами.
Но Райко уже спал. Тидори прижалась к нему, и два тела под ворохом шелков, словно два шелковичных червячка в одном коконе, замерли, сохраняя тепло.
* * *
Осторожный человек шел по улице, где возможно, переступая через тени и трещины. Он прекрасно знал, что это - предрассудок и никакого вреда от того, что наступишь на тень, произойти не может. Но телу было удобнее двигаться так. И почему-то при этом скрадывалась скорость шага. Сейчас, например, за человеком трудно было бы удержаться, не переходя на бег - если бы кто-то следовал за ним. Но следовать было некому. Ночами на улицах Столицы хозяйничают пять видов нечисти и три вида людей: воры, стражники и божьи люди. И все они - как люди, так и нечисть - испытывали к ночному прохожему смешанное чувство страха и почтения; ну а чего больше было в этом смешанном чувстве - почтения или страха - зависело от обстоятельств.
Нечисть, во всяком случае, сегодня вела себя смирно: то ли ее обрядами очищения напугали, то ли она издалека узнавала Сэймэя и пряталась, чтобы не связываться. Стражников же Сэймэй избегал сам. К встрече с ворами он был готов, а что касается божьих людей…
Божьи люди - это разговор особый. Они как бы и есть - и как бы их нет. Ибо, с одной стороны, улицы Столицы надобно держать в чистоте: ни отбросы, ни навоз, ни трупы собак, быков, лошадей и простолюдинов не должны осквернять взоры Солнца, когда оно покажется из-за гор. Этим и занимаются божьи люди, чья община, возглавляемая хромым Акуто, находится под покровительством храма Гион и страшного Годзу-Тэнно, владыки моровых болезней. Когда принц-регент Сётоку повелел всюду распространять учение Будды, особой любви между приверженцами новой веры и ревнителями отеческих богов не было, и даже случилось несколько восстаний. Однако со временем все утряслось, а про отеческих богов выяснилось, что все они в ином воплощении сделались буддами, бодхисатвами или святыми духами, так что и воевать стало вроде как незачем. Кроме того, буддийские монахи были людьми учеными, и паства их стремилась к учению, а служители ками, особенно местных оставались близки к народу. Простолюдин приходил к бритоголовым монахам разве только если в доме кто-то умирал - а остальное время старался держаться от них в стороне, перепоручая заботу о себе, доме и урожае божествам лесов и гор. Знать же, напротив, любила слушать ученые диспуты, паломничать, показывая пышность выезда, преподносить монастырям дорогие свитки и заказывать тонкой работы чаши, воздвигать статуи и храмы, кичась друг перед другом щедростью и благочестием - а поклонение родовым богам происходило скромно, в кругу семьи.
Конечно, бог богу рознь - Озаряющая Небо, как-никак, дала начало императорскому роду, а значит - и всем родам кугэ, оттого и празднества в ее честь пышны и многолюдны. Бог реки Камо хранит Столицу, дочери Сынов Неба служат ему - и оттого празднества святилища Камо также отличаются пышностью и торжеством. Однако простолюдины, которые эти празднества очень любили, чувствовали их всё-таки не своими.
Иное дело - праздники в честь Годзу-Тэнно, в котором проницательные люди распознали буйного брата Богини, Суса-но-о. Моровые поветрия не разбирают чинов и знатности, шлют смерть и во дворцы, и в хижины равно - оттого ублажить Годзу-Тэнно стремится всякий: и бедняк, и богач. Опять же, кто собирает страшную жатву мертвых тел, если беда все же приходит? Кто заботится о людях, когда те уже не могут позаботиться о себе сами? Да все они же, божьи люди храма Гион.
А с другой-то стороны, кто постоянно соприкасается с нечистотой - и сам нечист. Оттого божьих людей принято как бы не замечать. Ни дружить с ними, ни враждовать неудобно: тронешь такого - сам осквернишься, обидишь - нажалуется своему покровителю, и кто знает, какие кары нашлет Годзу на тебя и на твой род…