С моря потянуло ветерком, к густому запаху рыбного супа, валившему из распахнутых дверей, вдруг ни с того ни с сего примешался чуть заметный оттенок гари: Лютик потянул носом, нет, "Камбала" не виновата, это, похоже, из порта. Что у них там горит?
Он оказался единственным посетителем: утренняя толпа работяг, торопящихся перекусить до того, как впрячься в привычную лямку, уже схлынула; до вечерней толкучки было еще далеко, а праздные гуляки, собирающиеся здесь днем, видимо, оказались еще более праздными, чем Лютик.
Потому дородная тетка в чепце (копия той, что опорожняла ночную вазу с балкона, только моложе и еще румяней и полнее - этот тип тут в чести) охотно и весело выслушала лютиков путаный заказ (он долго колебался, что выбрать - разварную уху или суп с моллюсками) и вскоре вернулась, поставив перед Лютиком белую, с синими цветочками, фаянсовую супницу (цветочки тут же покрылись нежной испариной), глубокую тарелку из которой гордо торчала серебряная - подумать только! - ложка; холодный жбан с пивом, который тоже сразу запотел, но не потому, что из него валил пар, а совсем наоборот; гору пунцовых раков в лимонном соусе, присыпанных укропом (будь Лютик художником, он бы, пожалуй, не стал их есть, а сразу принялся бы рисовать), пышный свежевыпеченный багет, чесночное масло и на отдельном блюде груду до хруста зажаренной мелкой рыбешки, которую тут неизвестно почему называли "бабулькой".
Лютик подвернул манжеты и не торопясь принялся за раков. Почему никто не пишет стихи про еду? Как красны эти раки, как прекрасна вон та желтая морская щука с голубым пером? Про любовь пишут, а про еду - нет. А ведь еда достойней любви, ибо мало кто тешит себя любовью чаще чем едой… к тому же еда поддерживает силы, а любовь - истощает. Но вот же…
- Пустовато сегодня у вас, хозяйка, - Лютик с хрустом отломил кирпично-красную, приятно шершавую клешню из которой торчало розовое и нежное - точь-в-точь лепесток цветка, - мясо.
Подавальщица пожала пухлыми плечами.
- Сама удивляюсь. Однако, думаю, к вечеру завалятся, - она стала за стойку, облокотившись о мокрое потемневшее дерево пухлыми руками с ямочками, - к вечеру тут продыху не будет.
- Да я бы за такой супчик… и за такую рыбочку… любую работу послал бы подальше, - искренне сказал Лютик.
Мир - это не только альтернатива войне, отмена всеобщей мобилизации, заказы на строительство, почти безопасные тракты, переговоры и перекроенная политическая карта. Мир - это еще и раки, подумал он. И рыбочка. Он уже хотел спросить подавальщицу, которую, чтобы подольститься, называл хозяйкой (впрочем, какое-то отношение к хозяину таверны она, без всякого сомнения имела, еще бы, с такими-то формами!), почему, собственно, рыбку называют бабулькой, но вздрогнул и рука с прекрасной раковой шейкой, истекающей соленым соком, замерла на полпути ко рту.
- Невкусно? - встревожилась подавальщица.
Лютик мотнул головой, как бы показывая на табуретку у стойки. Под табуреткой что-то шевелилось.
- Ой, - сказала, впрочем довольно хладнокровно подавальщица, но тут же показательно сконфузилась, - тьфу, какая пакость!
Она выскочила из-за стойки со шваброй наперевес (грудь ее при том привлекательно колыхалась), и деловито стала тыкать под табурет. Под табуретом что-то пискнуло, Лютик непроизвольно глотнул и аккуратно положил раковую шейку обратно на блюдо.
- Кот помер вчера, - оправдываясь, пояснила женщина, - заболел и помер, ни с того ни с сего. Хороший был кот, мышеловный. Вот пока был в силе, тут ни крыс, ни мышей, ни-ни… Нового надо брать, а пока вот они и шастают, паскудники. Тут же кухня, яду не насыплешь…
- Это утешает, - мрачно согласился Лютик. Он подумал, что уже, кажется, сыт. Надо же, а ведь только что, вроде, буквально помирал от голода. Выполоскав руки в миске, где плавали лимонные корки, он уже, было собрался вытереть их носовым платком, но вовремя вспомнил про балкон и бурое пятнышко на манжете.
- Голубушка, - сказал он нежно, - фея! Полотенце можно?
- Как? - женщина всплеснула полными руками, - а щуку? Как же щука?
- В следующий раз, - Лютик кинул на стол монетки, и они, раскатившись, звонко шлепнулись на отполированную сотнями рук столешницу, где, полускрытая пустым раковым панцирем, темнела полустертая надпись "Марта - шлюха!". И где она сейчас, та Марта? Потом он перевел взгляд на белые руки подавальщицы, красивые пухлые руки с ямочками…
- Хозяюшка, - спросил он тихо, - что это у вас?
- Это? - женщина отвернула рукав, причем еще заметнее обнажились розовые вздутия, обильно идущие от подмышек и бледнеющие к запястью, - с утра что-то высыпало. Да они не болят, вроде. Только чешутся. Обычно, когда горечавка цветет, так аж печет, а тут даже почти и не…
Лютик уже не слышал.
Оттолкнув табурет, он выбежал на улицу, и едва успел забежать за угол, чтобы согнувшись пополам, выблевать все яства, которые он только что с таким аппетитом поглощал.
* * *
"Катриона" стояла посреди акватории и горела. Густой черный дым валил из кубрика, паруса чернели и расползались, словно на облитой кислотой картине с изображением морского пейзажа, мачты тряслись в нагретом дрожащем воздухе - а может, под действием жара. Под "Катрионой" в темной воде, переливаясь и колеблясь, горело ее отражение.
Несколько зевак, столпившись на пирсе, глядели на горящий когг.
За их спиной горели склады, оттуда тоже валил черный дым, жирный и душный. Сажа хлопьями оседала на лицах зевак, на камнях мола, на Лютиковом голубом камзоле.
Невесть откуда вдруг возникшие серые люди в серых мундирах деловито стали расталкивать зевак, оттесняя их от пирса и покрикивая "разойдись". Зеваки расходиться не хотели.
Капитан людей в сером стоял поодаль, на кожаном рукаве куртки плясали отблески пожара.
- И вам здесь нечего делать, сударь, - он только сейчас заметил Лютика.
- Здесь никому нечего делать, - сказал Лютик устало, - а что команда когга?
Капитан указал бритым подбородком на горящий рядом со складом сарай, дым оттуда валил особенно черный и густой.
- Ясно, - Лютик кивнул, - только… это уже не поможет. Она, эта зараза, сама как пожар. Она уже в городе.
- У меня приказ, - угрюмо сказал капитан, - оцепить порт и никого не пускать. А ну, ррразойдись!
Аккуратная цепь в сером оттеснила зевак к мощеному спуску и двум беленьким боковым лестницам, ведущим в верхний город.
- И, разумеется, карантин?
- Это само собой. Но это пускай портовые службы чешутся.
- Они наверняка уже чешутся, - печально согласился Лютик.
* * *
Ее он отыскал там, где в море выдавалась мощная груда камней. Порт оттуда был как на ладони, но серое море и пустой горизонт плохо просматривались из-за сизого дыма, сгустившегося над акваторией.
Тем не менее она сидела, охватив руками колени и смотрела на море. На пустое море.
- Они не придут, - сказал Лютик.
Торувьель вздрогнула и обернулась.
- Что?
- Карантин, - пояснил Лютик, - видишь этот дым? Знаешь, что он значит?
Она покачала головой.
- С "Катрионой" пришла какая-то зараза. Страшная зараза. Она… я никогда не слышал о таком, Торувьель. Она… даже наши волшебники, чтоб им пусто было, на такое были не способны. Это сама смерть. Еще день-два и в городе не останется никого, кто бы…
Торувьель молча пожала плечами.
- Я думаю, - сказал Лютик (он сел на камень рядом с Торувьель, но она выбрала самый высокий, и оттого Лютику приходилось задирать голову, чтобы взглянуть ей в глаза), - они попытаются оцепить город. Чтобы не пустить заразу дальше. Но у них не получится. Войска ушли. Понимаешь? Оккупационные войска ушли. Мы сами их провожали… насмешками и… стояли по обочинам улиц и рукоплескали. Что они уходят. Еще бы. Но карантин им по силам. Потому… никто не придет, Торувьель. Ни один корабль. А придет смерть и страх. Опять. Как всегда. Смерть и страх.
У него вдруг отчаянно зачесалась подмышка, и он, выпростав руку из манжета, какое-то время внимательно разглядывал запястье и выше - до локтевого сгиба. Нет, чистая рука.
- Потому, Торувьель, ты лучше… беги отсюда, Sor’ca. Они не успеют поставить заслоны, у них и людей не хватит, но нильфгаардские войска ведь могут и вернуться. И вот они-то оцепят все так, что мышь не проскочит. Понимаешь?
Торувьель молчала.
Камень, на котором сидел Лютик, стали осторожно подгладывать волны прилива. Набегут и откатят. Набегут и откатят. И каждая последующая заходила чуть-чуть выше и дальше предшественницы.
- Они придут, - сказала она, по-прежнему глядя на горизонт.
- Комендант порта дал приказ палить по любому судну, которое будет пытаться войти в порт.
- Они спустят шлюпку. Высадятся на берег ночью. Тайно. Контрабандисты сроду так делали, чем наши моряки хуже?
- Тем, что они не знают здешних отмелей. И карты приливов. И еще тем, что никто, даже эльфы, не захочет тащить к себе в заповедный край чумных блох. Никто. И тут они, пожалуй, впервые будут действовать заодно с людьми. И из тех же побуждений. Ведь и комендант боится не тех, кто придет сюда. Он боится, что кто-нибудь прорвется отсюда. Или что-нибудь. Никто не даст тебе уйти, никто. Ни твои. Ни наши. Беги, пока можно. Потом найдешь своих. Когда-нибудь… у вашего народа в запасе прорва времени.
Волны зализали темную полоску водорослей, опоясывающую камень, на котором сидел Лютик.
- Мы не болеем болезнями Dh’oine, - Торувьель не повернула головы, - я не заболею. Тем, кто придет за мной, ваша зараза не страшна. Я подожду. Это ничего. А вот почему ты не убегаешь, сладкоголосый Taedh? Почему ты здесь? Почему не бежишь, пока можно?
- Я-то? Убегаю, а ты как думала? Пока еще не… ах ты, Bloede arse!
Он вскочил и в какой-то момент понял, что стоит в воде - вода почти окружила камень на котором он сидел, а камень, на который вскарабкалась Торувьель и вовсе оказался отрезан от берега - она застыла на нем, сама напоминая каменное изваяние, наподобие тому, что в графстве Агловаля поставили в честь сирены Шееназ. Сама Шееназ, впрочем, эту скульптуру терпеть не могла - уверяла, что она даже и при хвосте смотрелась гораздо изящней.
Лютика, однако, это не слишком занимало; он уже бежал, хлюпая мокрыми башмаками, обратно в порт и дальше, по белой лестнице.
* * *
- Вот, гляди! Красота, правда ведь?
Платье и правда было роскошным, серо-голубой атласный лиф вышит страстоцветами, в разрезах синих бархатных рукавов тончайший белый атлас…
- Смотри, какие застежки на корсете. Тоже как будто страстоцветы. Слоновая кость и перламутр. И крохотные гранаты. А корсет на китовом усе, и турнюр - тоже. Это последний писк, буквально. Он выписал его из Нильфгаарда. А вуаль аж из Зеррикана. Видишь, вот эти тонкие серебристые полосы на синем… Еще есть зелено-золотая, но тогда надо другое платье. А мне зеленый не очень, или как ты думаешь? Впрочем, все равно нужно платье для визитов, и ткань есть… рытый бархат, и другой, темно-зеленый, и если расшить его по краю…
- Эсси, - сказал Лютик.
Она посмотрела на него ярко-синим глазом. Откинула прядь, посмотрела другим ярко-синим глазом.
- Ему до завтра станет лучше. Это легкое недомогание. Вообще все готово уже, ему нет нужды… Кухарка вот только запаздывает. Я послала мальчика, но он еще не…
- Эсси…
- И еще туфли, - озабоченно продолжала она, - есть атласные, с вышивкой, но по-моему они не подходят по цвету. Вот погляди…
- Эсси, - в третий раз повторил Лютик, - в городе чума. Ее притащила эта самая "Катриона". И уж не знаю, что это за курва такая, эта чума, я про такую даже не слышал. Люди падают на улицах, Эсси, я не вру, только пока я шел сюда, я видел два трупа. И у Хольма твоего не просто недомогание. Он ведь один из первых встречал "Катриону". И кухарка не пришла потому что валяется сейчас в бреду, если еще жива. И мальчишка не вернулся, потому что сбежал, зараза такая. Впрочем, я его понимаю. Я и сам…
Ему хотелось выдернуть у нее из рук эту чертову тряпку и разорвать ее надвое. Еле удержался, но скрипнул зубами.
- Эсси, я уж думал, тебя тоже прихватило. Эта тварь никого не щадит. Ты бы видела, что делается в городе. Пока они еще не спохватились, бежим, Эсси. Мы… то есть, я ж не идиот, мы пересидим в лесу… месяц-другой. Чтобы убедиться, что чистые. Наберем провизии побольше, чтобы траву не жрать. Пока они все растеряны… им не до того, да и людей не хватит, но как только дойдет до Нильфгаарда, Нильфгаард пришлет кордоны. Тогда… Мышь не проскочит.
Кому я это совсем недавно говорил? Буквально только что. Про мышь… А, Торувьель. Курва, все в голове путается. Наверное, поздно. Все-таки заразился.
- Бежать? - оба синих глаза Эсси были широко распахнуты, - ты не преувеличиваешь, Лютик? Это просто… поэтическое воображение, да?
- Ты в город сегодня выходила?
- Нет, понимаешь, столько дел… И Хольм что-то занемог. Я послала за доктором, но он… Тоже что-то задерживается.
- Либо умер, либо сбежал, - мрачно подытожил Лютик.
Он чувствовал зуд по всему телу. Особенно горячо и неприятно было под мышками. Снова украдкой поглядел на свою руку. Нет. Ничего.
- Если ты еще не заболела, может, и пронесет. Не может же быть, чтобы заражались все, поголовно. Если поторопиться…
- Но Хольм?
- Куколка, он обречен. Ему осталось жить от силы несколько часов. Скоро он будет бредить, и не… даже и не будет знать, тут ты или нет. Ему будет все равно.
- Я думаю, - Эсси глядела перед собой, руки ее разглаживали серебряный шелк и голубой бархат, перебирали страстоцветы на застежках, - слуги тоже разбегутся. Разбегутся, да? Всем хочется умереть дома. Пускай это жалкая лачуга или курная изба, или… но - дома. У меня никогда не было дома, в котором хотелось бы умирать. Странно, да? И вот как только мне показалось…
- Эсси!
- Среди родных, - Эсси вздохнула и встала, платье соскользнуло на пол и осталось лежать у ее ног, точно маленькое озеро. Эсси не глядя, наступила на него, отшвырнула кончиком башмачка в сторону, - ладно, Лютик. Извини. Мне надо к Хольму, он, наверное, звал меня, а отсюда разве услышишь? Слишком большой дом…
- Эсси, - Лютик схватил ее за руку, рука была холодная, пальцы в его ладони чуть подрагивали, такие маленькие пальцы, - Эсси, этот самый Хольм… Он ведь на самом деле не любит тебя. Никогда не любил. Он взял тебя из-за тщеславия. Ему просто было лестно… как любому буржуа! Еще бы, жена-певица, знаменитая. Чтобы ты пела его гостям. Деловым людям. Чтобы… смягчить обстановку перед сделкой. Умаслить их. А он бы хвастался перед ними. Выставлялся бы. Никакой любви, Эсси. Голый расчет - кто-то должен вести дом. Принимать гостей. Уметь управляться со слугами. Чтобы чисто и чтобы обед подавали вовремя. Да и ты его не любишь. Ты просто хотела тихой спокойной жизни. А потом, в горячке ссоры, а ссоры всегда бывают между супругами, да еще такими разными, тут уж никуда не деться, он бы упрекал тебя, что взял бродячую певичку - с сомнительной репутацией, да еще нищую, как храмовая мышь. И что ты должна ценить… Да, мыши… так вот… Это тоже была такая сделка, понимаешь?
- Понимаю, - Эсси часто-часто кивала, - я… ну да… он - хороший человек, но я не… ну, ты же знаешь! Как я могла полюбить его, как? Это все равно что… человеку, один-единственный раз видевшему солнце, раз за разом показывать, как горит свеча, и уверять, что это и есть… лучший в мире огонь.
- Вот видишь! Сама признаешься. Пошли, Эсси, пошли…
Под мышками зудело все сильнее. Неужто все? Как быстро, как быстро!
Он выпустил ее пальцы и начал чесаться, стараясь делать это как можно незаметнее.
- Но это и есть лучший в мире огонь, Лютик. - Она выпрямилась и расправила плечи, - потому что свечу зажигаем мы сами. Понимаешь? Это в нашей власти. Солнце - нет. Оно само по себе… Я остаюсь, Лютик.
Лютик представил себе, как поворачивается и сбегает вниз по лестнице солидного особняка, пробегает меж двумя бесполезными, чисто символическими кариатидами у входа и бежит дальше, по пустым улицам, один-одинешенек и звук его шагов отдается эхом в пустых переулках. А, курва, он все равно уже обречен!
Он глубоко вздохнул.
- Я… подожду, Эсси.
Она подняла на него глаза. Он вдруг осознал, до чего же она такая маленькая, ее макушка где-то на уровне его груди.
- Правда?
- Правда, куколка.
Она тоже вздохнула, прерывисто, со всхлипом, как ребенок.
- Мне так страшно, - тихо сказала она, и глаза ее наполнились слезами. Серый свет из окон, отраженный в них казался ярче, чем на самом деле.
- Ничего, девочка, - он обнял ее за плечи, - я с тобой. Я тебя не оставлю. Мы, богемная шваль, должны держаться вместе.
Под мышками чесалось.