Тогда бог Старого Колодца, раздраженный тем, что кто-то вздумал ограничить его, обратил свою силу на нити. Неизвестно, каков стал бы исход поединока между богом и Небесным Стражем, ибо велики были силы их обоих, однако ж Тарнааль обладал еще одной Силой, и эта Сила устрашила бога Старого Колодца, когда Тарнааль направил на него свой клинок.
Сказал бог, прекращая рвать нити, коими Ангел-Страж стягивал распадающуюся реальность вокруг этого места:
- Что тебе до меня?
Сказал Тарнааль:
- Тебе здесь не место. Убирайся, откуда пришел.
Сказал вышедший из врат:
- Я долго пребывал в покое, пока размышления мои не были нарушены. Уже во второй раз кто-то сбрасывает мне на голову бесполезный хлам. Желаю я уничтожить это место, где, как я вижу, обитают сбрасывающие. Только после того я уйду туда, откуда пришел и вновь предамся размышлениям, которые уже ничто не сможет нарушить.
Сказал Тарнааль:
- Боюсь, тебе придется уйти, не уничтожая места, где обитают сбрасывающие.
Сказал бог Старого Колодца:
- Не вижу причин поступать так.
Сказал Тарнааль:
- Необходимость - вот наиважнейшая из причин. Если ты не уйдешь по доброй воле, я заставлю тебя сделать это.
Сказал бог Старого Колодца:
- Я вижу, ты располагаешь могущественной Силой и можешь исполнить то, чем грозишься. Эта Сила ужасает меня, но, мне кажется, ты сам не догадываешься, чем владеешь. Откуда у тебя это? - И он указал на клинок.
Сказал Тарнааль:
- Это не твое дело. Немедленно убирайся обратно - или то, что страшит тебя, осуществится.
Сказал бог Старого Колодца на это:
- Я вижу, ты не представляешь себе, каковы могут быть последствия применения этого клинка и какие разрушения он может вызвать.
Сказал Тарнааль:
- Тебе ли говорить о разрушениях - тебе, угрожавшему разрушить все существующее!
Сказал бог Старого Колодца:
- Я говорил о месте, где обитают сбрасывающие, но разве я говорил обо всем существующем?
Сказал Тарнааль:
- Не пытайся отвлечь меня своей болтовней. Даю тебе последний шанс покинуть это место.
- Постой, - сказал ему бог Старого Колодца, от возрастающего волнения которого запульсировала реальность и снова начали рваться нити, которыми Тарнааль связал ее, - я должен объяснить тебе…
Но Тарнааль не стал слушать его лживых откровений. Взмахнув клинком, он поразил бога. И показалось Тарнаалю, будто на миг время застыло и между мгновением и мгновением образовалась пустота. Следом за тем время потекло снова, но божества, говорившего с Ангелом-Стражем, уже здесь не было. Впрочем, оставалось еще то, что можно было бы назвать "магическим телом" божества. Тарнааль знал, что если оставить это в покое, то со временем оно превратится в могущественного демона или бога какой-либо местности - бога разрушительного, жестокого, злого. Поэтому он отсек ему руки, ноги, голову, разрубил сердцевину и раскидал части его естества по Нижним Мирам.
И Давим Гэаман видел это духовным зрением и восхвалил Всемогущего за то, что тот послал своего слугу избавить Вселенную от страшнейшего из демонов. Когда же Давим Гэатман вернулся в Дамассару, то призвал к себе писцов и учеников, и поведал им эту удивительную историю, и приказал записать все слова Небесного Стража, чтобы последующие поколения могли узнать о великих делах, творившихся в прежние времена и о чудесах, совершаемых по воле Всемогущего Создателя земли и неба.
ТАНЦУЮЩИЙ
(история двадцать третья)
В неких Землях, в некой стране, в одной деревушке жил молодой человек по имени Стэфан. И казалось бы - живи да радуйся. Ведь не был он не уродом, ни дураком. Все у него было на месте. Однако закрепилась за ним в деревне слава как о непутевом чудаке. И нельзя сказать, что это мнение было несправедливым. Всякую работу, которую поручали ему, делал Стэфан спустя рукава. Принимался он за нее бодро, с известным рвением, но уже через самое короткое время работа валилась из рук, а мысли его уходили далеко-далеко. Странные были эти мысли и касались самых различных предметов. Впрочем, было у них кое-что общее - все они были пустыми, вздорными и относились к предметам, никакого отношения к реальной жизни не имеющими. Совершенно смехотворные, никчемные, незначимые вещи волновали Стэфана куда сильнее, чем вещи настоящие и действительно важные. К примеру, он мог всерьез задумываться над тем, каков размер звезд. Известно ведь, что звезды прикреплены слюной Богини Ночи к небесному своду. Однако небесный свод находится от нас на расстоянии, которое хотя и неизвестно нам, но все же достаточно велико. А большие вещи издали кажутся маленькими. Небо находится выше, чем вершина горы, однако баронский замок, расположенный на горе, кажется совсем крохотным, если смотреть снизу. Не значит ли это, что звезда, которая с земли видится крохотной точкой, окажется, если приблизится к ней, огромным шаром из огненного хрусталя, превосходящим по своим размерам баронский замок или даже гору, на которой он расположен?
Вот такие вот бредни лезли в голову этому юноше. А ведь, между прочим, если бы он выкинул эти бредни из головы, мог бы зажить не так уж плохо. Поскольку он был красив собой, некоторые девушки засматривались на Стэфана, но вскоре разочаровывались в нем, поскольку с таким, как говорится, каши не сваришь. Да и самому Стэфану скучно было с девицами. Скучно ему было общаться и с юношами своего возраста, и со стариками. Пожалуй, только с детьми каким-то образом он умел находить общий язык.
Он был чудак, настоящий чудак. Например, как-то он пытался доказать, что вода в том месте, где на нее ложится отражение луны, должна иметь другой вкус, чем во всяком остальном месте. Одно время он любил приходить в одно место в лесу и часами мог сидеть там; когда же лесорубы подошли к этому месту и хотели срубить там несколько деревьев, он с такой яростью набросился на них, что они приняли его за умалишенного. Еще, например, он утверждал, что все люди равны в том смысле, что жизнь любого из его односельчан имеет такую же ценность, как жизнь барона, живущего в высоком замке на горе. Слезно умоляла его мать не говорить ничего подобного при баронских слугах.
Также часто мог он остановиться и как-то по-иному взглянуть на тот или иной предмет - взглянуть так, как будто видит его впервые. Из глубокой задумчивости можно было вывести его только криком или пинком.
Меж тем все эти странности, еще простительные для подростка, тем сильнее раздражали односельчан, чем старше становился Стэфан. Казалось бы, пора бы уже и за ум взяться, но нет, что ни день - все больше бредней приходило ему в голову. Уже и уговаривали его, и молча терпели его чудачества, и вразумить пытались, и даже били - все без толку. Родители уже и отчаялись женить его, потому как ни одна девка не желала идти за него замуж. Даже и жрец пытался его образумить - но от того больше худа произошло, чем добра. Одно время, видя его пытливый ум, стал служитель богов обучать его грамоте и разнообразным божественным наукам. И что вышло? Не выучившись еще всему, уже этот Стэфан во всем сомневался. День ото дня вопросы задавал он все более каверзные, все с большей насмешкой говорил о вещах, к которым иначе, чем с благоговеньем, и относится нельзя. Многие места в божественных книгах отрицал, а те, что не отрицал, все равно по-своему перетолковывал. Не было в нем ни страха перед этими таинственными предметами, ни почтения. Такого учить - лучше и не учить вовсе. Выгнал его священник, ибо не желал взращивать нового ересиарха.
И был с тех пор Стэфан как отрезанный ломоть. Уж и родители на него рукой махнули. Непутевый. Дурак.
…Чем дольше он жил среди этих людей, тем сильнее мучился осознанием простой истины: он здесь - чужой. Это - не его время, не его дом, не его жизнь. Это - чье-то чужое, доставшееся ему, Стэфану, по какой-то ошибке. Старый жрец, впрочем, утверждал, что боги не ошибаются. Глупец. Что он знает о богах? Разве он видел их хоть раз? Разговаривал с ними? "…Однако и мне о них, - думал Стэфан, - известно не больше, чем ему. Но, я, по крайней мере, не делаю вид, будто что-то знаю. А он еще даже не осознал собственного невежества…"
Зачем он был рожден в этом мире? Он не понимал. Тоска по чему-то большему, чем эта жизнь, с некоторых пор стала его постоянной спутницей, но если бы кто-нибудь спросил его: что оно? какое оно, это большее? - Стэфан не смог бы ответить. Вместе с тем слишком часто ему казалось, что все это - только игра его воображения, а сам он ущербен, ибо даже в обыденной жизни не сумел добиться каких бы то ни было высот - куда уж замахиваться на большее! Не был он "героем без подвига", и себя он знал достаточно хорошо. Он не мог похвастаться ни быстрой реакцией, ни большой силой, ни твердой волей, ни цепким умом. Были у священника другие ученики, которые научились читать и писать гораздо быстрее, чем он. Он хорошо знал, что такое страх - может быть, даже слишком хорошо. И было неважно, поддавался ли он страху или пересиливал его. Страх открывал в его душе такие глубины ада, о которых Стэфан и не подозревал прежде. Он умел любить, но любовь его (как он сам думал) была болезненной и убогой, поскольку приносила ему не радость, а несчастье. Вместе с тем, он не желал (или не мог) измениться, чтобы стать, наконец, достойным предмета своей любви, дав этому предмету все желаемое. Почему он не хотел меняться? Неужели собственное убожество, эта неопределенная мечта о чем-то большем, испортившая ему всю жизнь, была ему дороже личного счастья? Да. Кажется так…
Со временем он научился не-любить. Но зато вот с ненавистью справиться оказалось гораздо труднее. Ненависть росла в нем ежедневно, ежечасно, ежеминутно, подспудным ядовитым растением проникая в самую сердцевину души. Он ничего не мог с ней поделать. Он ненавидел людей, с которыми ему приходилось жить вместе, ненавидел тех, кого боялся, ненавидел тех, кого любил. Ненависть и презрение. Он ненавидел и презирал каждого из своих односельчан, начиная от престарелого жреца и заканчивая собственными родителями. Он презирал соседей за их жирные, самодовольные рожи, презирал тех, кто безропотно принимает побои и тех, кто уверенно раздает их, презирал мелочную суету, занимающую все мысли его односельчан, презирал их тупость, их гогочущий смех над вещами, которые они не могли понять. Он презирал все то, чем не мог и чем, может быть, очень хотел бы стать…
Стэфан прятал свою ненависть. Он знал, что болен. Лекарства от этой болезни не существовало, ибо поражен был его дух.
Так тянулись дни - между сном и сном, между тоской и безысходностью. И вот, настал день - вернее, это был поздний вечер - когда он понял, что больше не выдержит. Тогда он встал и тихо выбрался из дома. Куда идти, он не знал и поэтому пошел прямо. А прямо перед ним был лес, и за ним - горы.
Он шел несколько часов. В эти часы в нем родилось нечто вроде внутреннего голоса - говорившего хотя и без слов, но достаточно внятно. Так, например, когда Стэфан хотел свернуть с дороги и углубиться в лес, внутренний голос настойчиво подтолкнул его идти дальше.
К утру он добрался до гор. Солнце еще не взошло, но было уже светло. Воздух был по-утреннему свеж. Щебетали птицы, приветствуя восходящее солнце.
Двигаясь дальше, он увидел крохотную долинку. Там журчал ручей и росли какие-то цветы. Валуны, покрытые лишайником, лежали в беспорядке, который был совершеннее любого порядка. Каменные сарафаны старых гор спадали вниз широкими складками. Он стоял у подножья.
Здесь он остановился. Он понял, что дальше идти не нужно, да и некуда было идти. Собственный побег из дома вдруг показался ему бессмысленной глупостью - такой же бессмысленной и бесплодной, как и попытка поймать в луже отражение луны. Вот, он пришел. Что теперь?
Так он стоял некоторое время. Потом ненависть и презрение к себе самому отступили, перестав закрывать то, что он должен был увидеть. Он увидел это не сразу, а постепенно. И услышал.
Ручей танцевал. Танцевал, поднимаясь вверх по склону горы, обнимая ее, приникая к ее древней плоти. Танцевали цветы и кусты, раскачиваемые ветром, ловя ветер сетью своих ветвей. Танцевали неподвижные камни и узкие расщелины. Сама земля в этой долине двигалась столь стремительно, как будто бы Стэфан стоял в середине водоворота. Танец набирал силу и ритм. Вернее - это Стэфан видел все большую часть танца. Этот танец ничем не отличался от музыки. Движение и звучание были одним целым.
Он перевел взгляд на гору. Еще миг, и она тоже… Да. Гора пела. Облака закручивались вокруг ее вершины вторым водоворотом - подобием того, что был на земле. Воздух дробился на бесчисленные хрустальные осколки, которые кружились и летели в определенном ритме. Мир выгибался. Земля, где стоял Стэфан, стремительно погружалась вниз, изнанка небесного свода вытягивалась вверх. Это были две чаши, одна из которых была перевернута и установлена на другой, а горизонт был линией их разделения, и Стэфан находился в сердцевине этого неподвижного, неописуемого, молниеносного буйства.
Что-то толкнуло его изнутри. Сначала неуверенно и неумело, а затем все быстрее и быстрее он стал двигаться, стараясь ухватить этот гремящий ритм, слиться с ним, раствориться в нем. Он вскидывал руки и ноги, изгибался, как змея, кружился и кувыркался. Может быть, его движения были нелепыми, но поблизости не было никого, кто мог бы посмеяться над их нелепостью. Сам же Стэфан не думал об этом. Временами ему казалось, что он парит над землей, поднимаясь и опускаясь, ступая по воздуху так же уверенно, как будто под ногами была какая-то твердая поверхность. Он забыл себя. Он двигался все быстрее, быстрее. В любой момент он мог свернуть себе шею, слишком резким движением сломать руку, сместить позвонки. Лишь каким-то чудом ему пока что удавалось избежать этого, становясь буквально на голову, рывком поднимаясь обратно, выгибая руки, ноги и торс самым немыслимым образом. Он ни о чем не думал.
Что-то росло в нем, мучительно прорывалось наружу, трепетало, подобно цветку, готовому раскрыться. Оно поднималось откуда-то изнутри, достигало сердца и горла, током мучительного экстаза восходило выше, проникая в череп, и тонким, незримым ароматом выходило из макушки. Он хрипел, дыхания уже не хватало, но он продолжал танцевать. Мир кружился и бился в одном ритме с биением его собственного сердца. Но он чувствовал: еще немного - и он упадет без сил. Может быть, он умрет. Не выдержит сердце. Еще… еще немного. Не быть собой, чтобы найти себя…
То, что с некоторых пор обитало внутри Стэфана, где-то вблизи сердца, вдруг обрело голос. Оно сказало: "Все это я дам тебе, и даже большее. Я избавлю тебя от страхов, от сомнений, от слабости. Прими мою Силу - и я преображу тебя." "Да! - Выдохнул Стэфан. - Да, да, да!!!" "Ты забудешь себя." - Пообещал голос, но это обещание не вызвало в Стэфане ничего, кроме прилива экстатичной радости. Что помнить? Прозябание в деревне? Да пропади оно пропадом… "Ты изменишься." "Да. Да!" "Ты станешь вечно жить внутри этого танца. Ты будешь видеть его и ощущать постоянно. Твое прежнее тело и естество не приспособлены к тому, чтобы танцевать в этом ритме. Новые - будут." "Да!!!"
Кажется, он закричал. Но он не услышал своего крика. Рев танца поглощал все звуки, движение музыки было подобно урагану, в сердцевине которого оказался Стэфан. То, что раскрывалось в нем, раскрылось. Само по себе оно было еще слишком слабо и раскрылось слишком рано. Но рядом было нечто иное, более сильное, нечто, сравнимое с деревом или целой рощей - если сравнивать самого Стэфана с только что пробудившимся цветком. Он потянулся к этому большему и был укрыт, убережен от чудовищных ветров, дующих вовне. Лес спас его. Он стал частью леса, цветком, выросшим под сенью древних тяжелых ветвей. При этом он, кажется, потерял что-то… Но он не жалел об этом. Он разучился жалеть.
Сторонний наблюдатель, оказавшийся бы в этот час в горной долине, увидел бы престранную вещь. Сначала какой-то юноша прыгал, скакал и изгибался вблизи ручья, но затем он, двигавшийся поначалу как деревенский увалень, стал откалывать коленца, на которые были бы способны не всякие жонглеры и акробаты. А затем он начал меняться.
Сначала сторонний наблюдатель мог бы подумать, что ему просто мерещится всякий бред. В самом деле, юноша двигался так быстро, что нельзя было точно различить, сколько у него рук - две или четыре. Но потом стало видно, что все-таки четыре. Вот, разорвав рубашку, показалась еще пара. Новые руки были длинными и свободно изгибались во всех направлениях. Да и можно ли назвать их руками? Поначалу их цвет почти ничем не отличался от цвета кожи Стэфана, но затем они стали темнеть, покрываться блестящей чешуей и бить в воздух так, будто бы атаковали кого-то невидимого. На их концах вместо пальцев были головы шипящих змей, плюющихся ядом.
Он стал выше ростом и продолжал расти дальше. Одежда рвалась на нем и скоро превратилась в лохмотья. Пробиваясь наружу, кожу разрывали когти и шипы. Плечи раздались вширь, кожа потемнела, стала твердой как камень, мышцы заиграли, налились сталью. Когда он закричал, его крик обернулся низким рычанием. Вместо языка во рту помещалось что-то, напоминающее пилу со многими зубчиками. Из глотки изрыгался огонь. На плечах вспухли и увеличились черные почки. По мере того, как тело его продолжало расти, почки раскрывались и возникали новые. Это были головы. Головы почти человечьи - с раскосыми глазами, широкими губами, длинными клыками. На груди звенело ожерелье из черепов. Основных рук теперь было шесть, а змей, вырастающих из спины и извивающихся в воздухе - бесчисленное количество. Ногти на пальцах превратились в изогнутые когти. Ног стало четыре. Единственным предметом одежды, не считая ожерелья и золотых браслетов на руках, была набедренная повязка, представлявшая собой металлический диск со множеством цепочек и шнурков, привешенный к веревке, обвитой вокруг пояса. Из груди, на месте сосков, и ниже, там, где были ребра, выходили длинные когти, напоминающие беспорядочно шевелящиеся лапки насекомых. В верхней части живота было еще одно лицо с огромной пастью.
Из движения, из того, что возрастало в нем, родилось имя. Его имя. Он засмеялся. Он стал единым целым. Наконец-то.
Он танцевал. Он был огромен. Захохотав, он вытянулся и стал ростом с гору. Он схватил одну из гор, отломал у нее вершину и зашвырнул высоко в воздух. Его пальцы крошили камень, как творог. Языки пламени нисходили с небес и ласкали его кожу. Он был уже не просто в танце, но и управлял им, питал его своей силой. Начинался небывалый шторм. Небеса, казалось, сошли с ума. Он продолжал двигаться и реветь, призывая огонь из земных недр. Скоро это место станет огнем и ветром - и больше ничем. Станет одним бесконечным, свободным движением.
…В ту самую минуту на вершине горы появились двое. Неторопливо они стали спускаться вниз, к долине, где танцевал терафим. Видя, какие разрушения вызывает его танец, один из этих людей начертал в воздухе некий знак. Повинуясь неведомой силе, раксшас, опоясанный бурей и ветрами, поднялся в воздух и во мгновение ока скрылся из глаз.
Спутник этого человека, высокий и беловолосый, спросил:
- Куда ты отправил его, наставник?
Сказал первый:
- В нижние области Сущего, называемые также Преисподней. Нечего пока ему делать на поверхности. Пусть порезвится в аду. Там он найдет то, что теперь ему больше по нраву - огонь и ветер.