- Ну, что же, наставник, добро пожаловать в Небо Коптящую Глушину! - воскликнул он, лицедействуя. - Представьте, у этого места уже появилось называние, и, признаюсь, мне нравится, как нарекли его наши острословы. Когда-то волшебники древности уходили прочь от суеты в далёкую Дремчугу, а мы сбежали куда-то совсем уж далеко, в дебри, в непролазный лес, в глушь, в Глушину. Может, когда-нибудь и она получит любимое певцами и славословами прозвище, перещеголяв Среброгорящую! Сделается, грех сказать, какой-нибудь Высокоглавой, а пока вот, как видите, назвали точнее некуда! А что ж мы ещё и делаем, как не небо коптим, мудрейший?
Старик ответил сдержанно, безо всякой улыбки:
- Кажется, что-то ещё делаем. Но об этом после, - и, совсем уж иначе: - Так что же наша Глушина? Как вижу, это - поварская? - он указал на чугунный котёл поставленный поверх тяжёлой, разлапистой подставки, под которой тлели алые угли, подёргиваясь от движения воздуха пепельно-дымчатой плёнкой.
- Именно так. Сегодня, надо полагать, к столу будет подана ячменная каша с сушёным мясом. Если, однако, паршивец и дальше будет крутиться у ладьи, то каша окажется горелой, - добавил Альрех, отыскав глазами Житьку.
- Оставь его, пусть веселится, - молвил задумчиво Имбрисиниатор. - Много ли ещё придётся?
- Да уж хватит на его век.
Молча ступали по мокрой траве. Как же недавно это случилось… всего какой-то месяц назад в полумрак собора влетел обезумевший мальчишка, прокричал какую-то околесицу на Се-Ра, опалил кого-то из напыщенных драхляштов горючей мерзостью, которую используют уличные проходимцы, и всё переменилось. Разом, за какую-то пару мгновений сложная игра, напряжённо сведённая к своей середине причудливая вязь ходов и взаимоотношений рухнула. Надменная в своих нищенских обносках, глазам открылась неприглядная, струпьями покрытая правда. Нечего больше было скрывать за пышностью многозначительных речей и таинственным священнодейством - нет, с воплями почтенного драхляшта, с суматохой и неразберихой, с испуганными возгласами и суетой исчезли, растворились вмиг как летний полуденный сон и страхи и надежды, лишились всякого смысла сложные переговоры и попытки украдкой выведать, что может, и чего не может противник; сослужили свою службу, наконец, Смотрины, и прокажённые увидели язвы друг друга, и каждый с отвратительным облегчением осознал, что эти отметины смерти не только на его собственном теле, но и других коснулась безносая, каждого поцеловала прелюбодейка в уста и обдала смрадным духом. Что толку в прославленном драхляштском владении покорённым огнём, и многих трудах, написанных их велеречивыми волшебниками? Цена им - горючая дрянь вмиг поджёгшая роскошное платье, и ни один волшебник - ни один со всех земель - не смог унять огня своим приказом, и больше даже - не стал пытаться, и страшно было видеть кругом себя безумные, затравленные глаза людей, понявших, что вдруг, вмиг, в единочасье кончилось то, что когда-то называлось временем высоких. С таким же чувством, наверное, орлы и куропатки, петухи и ястребы, если бы им случилось бродить мирно по одному птичьему двору и распушать перья, показывая друг другу - только оттого-де и не взлетаю, что вас жалею, а вот ежели захочу, так мои крылья мне не изменят, с таким же ужасом они смотрели бы друг на друга пустыми, зеркальными глазами, брось какой проказник в самую их гущу камень с тем, чтобы они, кудахча и крича, смешно припрыгивая на коротких ногах, неуклюже переваливаясь, бросились бы врассыпную, неспособные взлететь. В этот миг для пустоголовых куриц смерть в когтях ширококрылого орла, слетевшего с небес, была бы радостным знаком - есть ещё птицы, можно ещё летать, просто с твоими-то крыльями, глупая клуша, что-то не так! Но орлы, как и курицы, бежали от камня, а, значит, самый воздух проклял их и не пускает больше в себя, а с этим уже не поспоришь.
И кто-то из совсем молодых пробился тогда к вопящему драхляшту и накинул на него свой расшитый плащ. Плащу повезло оказаться крепким и толстым, так что огонь под ним быстро унялся, не то бы быть беде, а так несчастный толстяк больше испугался, чем поджарился, да ещё чуть подпалил бороду. После Альрех навещал его, лежащего на огромной постели, на горе пуховых подушек в одной из немногих просторных и светлых комнат мрачного Тетерева. Толстяк оживлённо и шумно убеждал его, что сей ужаснейший случай, безусловно, предсказать было никак невозможно и потому - а как же можно иначе? - он не придаёт ему ни малейшего значения и чрезвычайно ценит гостеприимство Среброгорящей, и уж, безусловно, заверит в нём своего короля.
Кажется, он был единственным, кто не понял ничего. А, может быть, в нём проснулось самообладание и веселье, одной только отчаянной безысходностью и пробуждённые. Впрочем, в этом Альрех сомневался, и потому, раскланявшись и распрощавшись, спешно покинул мрачную крепость.
Когда под сводами собора перестали метаться суматошные возгласы, и молчаливое осознание явилось ко всем, раздались язвительные упрёки и злобные отповеди в ответ - но всё лишь жалкие попытки защититься, отогнать, оттолкнуть неизбежное. Среди других заговорил Эйзорг, угрюмый свардлят, он требовал для мальчишки казни с какой-то звериной ожесточённостью доказывая, что никто не смеет нарушать закон и входить в собор после того как двери его затворены, и таинство, свершающееся собором, началось. Альрех кричал в ответ - говорить в общем гомоне уже не было смысла, да и кровь в висках стучала так, что уж лучше было выкричаться, и он кричал, обличая Эйзорга, хоть и без этого было ясно, что свардлят кричит о законе одним только - хочет сохранить тайну. Пусть даже знают волшебники, что нет больше силы, нет волшебства, но пусть знают это только волшебники и никто другой. Альрех едва сдержался, чтобы не ударить этого невысокого, сухого с высоко задранным подбородком и сверкающими чёрными глазами, на разозлившегося галчонка похожего свардлята, который собственную беспомощность пытался скрыть смертью мальчишки. Но тут он сказал, на удивление тихо: "Хочешь спасти - сделай его волшебником. Волшебник сохранит тайну".
И Альреху, набравшему воздух для гневного ответа, нечего было сказать, а Житька в тот день сделался его учеником.
Бурным потоком промчавшиеся мысли остановил Имбрисиниатор:
- Что с твоими изысканиями? Прояснилось ли хоть что-то? - спросил он.
- Нет, наставник. Какое? Сейчас не до незримого. Нужно поставить хоть какие-то срубы, свезти достаточно припасов, чтобы спокойно перезимовать. Говорят, здесь зимы суровые, много неласковей столичных. Вот и валим ели, плотничаем, как умеем - а где же ты среди наших найдёшь плотников? Кто топор с нужной стороны держит, тот и умелец.
- Ничего, справимся, - отвечал старик. - Мы привезли шатры - Ярослав даровал нам пять шёлковых шатров. Зиму, конечно, не перезимовать, но по нынешней поре сгодятся. Какое ни есть, а убежище от дождя и ветра, - рассудительно закончил он.
- Отдадим же должное Ярославу - подарок хороший. А тебе спасибо, наставник, шатры пригодятся.
- Отчего ты не хочешь созвать строителей? Не думаю, чтобы нам запретили и это, да и те люди, что вызвались помочь нам, которые сели на вёсла и управляли парусом, они останутся здесь, и будут служить нашему делу, стоит только позвать, - наставник говорил ласково, вкрадчиво, как часто говорят с детьми, и Альрех ответил резко, даже чересчур:
- Нет! Так мы точно ничего не добьёмся, и всё, всё, что случилось, не приведёт ни к чему, все усилия окажутся тщетны. Нет, мы сами должны вцепиться в эту землю, вгрызаться в чащу, спорить с ненастьем. Мне сложно объяснить, учитель, но я чувствую это. Кем мы станем, если привезём с собой слуг? Бледной тенью тех волшебников, которых прогнали из Среброгорящей. Мы будем теми же, но только хуже. Никогда ненависть и тоска по минувшей роскоши не оставит нашу память. Мы будем той же Дремчугой, только уменьшенной в сотню раз, и это значит одно: волшебство навсегда останется закрытым для нас. Нет, мы ходили уже этим путём, и - ты видел! - он привёл нас в пустыню! Вернувшись, мы не знаем ничего. Ничего, кроме того, что назад идти нет смысла. И пусть уходят те, кто согласен на меньшее, мы останемся тут, в Глушине!
- Возможно, ты прав, - отвечал Имбрисиниатор, носком сапога отбрасывая в сторону попавшуюся на пути ветку. - Я помню ещё то время, когда не только люди прислушивались к словам высокого Се-Ра. Я сам играючи разжигал огонь и поднимал ветер, это было легко, мальчик мой, почти так же легко как дышать. Я говорил тебе - стоило выучить правильные знаки, и мир не перечил больше, как не перечит лютня ловким пальцам певца. И что же? Я сам не заметил, как всё переменилось. Ты никогда не знал силы, тебе неведома пьянящая радость от неё, наполняющей и веселящей душу. Но мы упустили её, и значит теперь ваше время. Пытайся, ищи, благословляю тебя.
Сядем, ноги уже не те, - добавил он, помолчав, и опустился на сучковатое бревно.
Белёсое небо всё так же сеяло моросью, видно было, что братья расселись для трапезы, и Житька суетился вокруг котла, накладывая черпаком каши каждому из мудрых.
- Ты уже сказал ему?
- Нет, учитель. Пока он уверен и в нашем и в собственном могуществе. Кажется, выходка Велемировича его нисколько не поколебала, - задумчиво ответил Альрех.
- Честно ли это? Он совсем ещё юн и - единственный - не знал, на что шёл. Я могу велеть забрать его и отвезти домой, в Дремчугу.
- Поговорю с ним. Но не думаю, что мальчик отступится. Житька бойкий и достаточно сообразительный, чтобы понять - после такого разгрома мы нескоро оправимся. Нет, если б он хотел, давно бы улизнул.
Конечно, улизнул бы, в те короткие дни после Дворцовой, когда Альрех ещё мог свободно ходить по Дремчуге. Да, Альрех ждал переворота. Более того, он знал, кто и зачем его устроит, он знал почти всё, и, несмотря ни на что, едва смог вынести унижение. Он был готов - и всё равно удар отозвался слишком острой болью. Конечно, Богдан Раздолович смягчал свои донесения, но уж его-то Альрех знал, и верил ему вполне. "Нет, шалишь, - думалось ему тогда, - ты, Раздолович, рисуешь мне глупого ястребка, но я-то вижу, что он затеял. Да ты и сам не станешь отрицать", и Богдан, виновато тупился и не отрицал, и предлагал, глядя на Альреха пустыми, невидящими, почти стеклянными глазами, принять должные меры. Но каждый раз уходил обнадёженный - и Альрех, и сам Имбрисиниатор отпускали его со словами: "Рано, рано, пусть пока, там видно будет". Но работал Богдан Раздолович отлично, и Альрех знал, с кем ему стоит поговорить с глазу на глаз, и потому сам вызвался встречать исхирцев. Сархэ произвёл на него впечатление блистательного лицедея и человека весьма умного: приходилось очень осторожно говорить с ним, проговорками и случайно сказанными словами давая понять, что дремчужкие волшебники уже никуда не годны. И в него самого, весельчака-гуляку, сбежавшего из дворца и взявшего имя на высоком Се-Ра только чтобы проще соблазнять благородных девиц и дать отставку докучающим государственными заботами вельможам, Сархэ, кажется, поверил вполне искренне. И, значит, можно было надеяться, что приезд мнимого писаки, покрутившегося немного в Среброгорящей, и тут же укатившего в Безрыбьево, подстегнёт тамошних бездельников.
Но главное - отец. Старик, которого давно уже никто не принимал в расчёт, князь, из чьей ослабевшей руки выпали вожжи, вздорный, крикливый, едкий, нелюбимый, так что с того? Альрех много слышал о генерале Нирчеке, и приглядывался к нему весьма пристально, во время недолгого их знакомства, и Альрех увидел в нём человека, слову которого можно было доверять. И Альрех доверился слову генерала, заставив того поклясться, и Вайде поклялся, и остался верен своим словам там, на Дворцовой, когда исхирцы кольцом окружили князя и вывели его с площади, чтобы запереться в Высокой Чайке. Какими словами клял его в эти дни генерал, Альрех не желал знать. Разумеется, он не мог сказать ему почти ничего, и только намекнул, что жизни князя может грозить некоторая опасность, и, если такая появится во время Смотрин, может ли он рассчитывать на помощь высокого исхирского гостя, если только эта помощь будет в его власти? И исхирский генерал заверил его в своём почтении к долгу гостя перед хозяином.
Даже сейчас в памяти Альреха звенела пощёчина, звонкая пощёчина, которая оборвала на несколько мгновений речь Ярослава. Он тогда кричал своё: "Смотрите, кто вами правит! Смотрите, кому вы поклоняетесь и кого почитаете за богов! Они не могут ничего! Перед вами обманщики и лжецы, смотрите!", кричал он, выволакивая старика Айнкора, видно, случайно выбрав его из ряда волшебников, на середину площади, схватив того за грудки, протащив за собой, заставляя подслеповатого и почти совсем глухого, толстого и слезливого человечка мелко семенить ногами, спотыкаясь и едва не падая. Ярослав сорвал с него парчовую накидку - голый, жалкий, с растрёпанными седыми волосами и в несвежем белье, он являл собой лучшее доказательство словам новоявленного князя. И хуже всего было молчание собравшихся волшебников - никто не смел защитить собрата, и Ярослав, распаляя себя сильнее прежнего, продолжал обличительную речь. Альрех едва сдерживался, чтобы не сорваться, не закричать, не ударить проклятого выродка - и оттого было особенно больно, что тот говорил правду. Он кричал - и народ слушал его, замерев: "Эти ли старики, защитят вас? На них вы полагаетесь? Смотрите же - волшебники Среброгорящей не могут защитить даже себя. Всё, что по силам им, обманщикам, дурить головы простому народу, показывая дешёвые представления! Всё, что могут они - лгать! Всё, чего они желают - почести и богатства!" Айнкор испуганно, непонимающе вертел круглой головой, обычно узкие его глаза распахнулись, и он, взъерошенный, растрёпанный, казался филином, пойманным злым мальчишкой.
Альрех видел лица волшебников - на одних читался ужас, другие чернели от ярости, на лицах третьих гуляла кривая усмешка, но все они подчинялись порядку, и, вслед за окаменевшим, застывшим, в изваяние превратившимся Имбрисиниатором, они молчали, не двигаясь с места. Шум непонимания носился над сбившимися в кружки свардлятами и аштенохами, гостями Смотрин - прочие же давно сбежали с Дворцовой, вслед за исхирцами, ещё в те, первые мгновения, когда ничего не было ясно до конца, и когда Альрех успел шепнуть генералу Нирчеку, что настало время исполнять обещанное. И вот, обрывая речь Велемировича, Светлана Драгиславна подбежала к брату, ударила его по щеке, и замахнулась ещё, но он перехватил руку. Несколько мгновений они стояли так, замерев, после Светлана вырвалась, взяла стоящего рядом Айнкора и увела его вместе с собой, за руку, не оглядываясь, прочь с площади, будто строгая нянька непослушного ребёнка. Ярослав не стал её останавливать. Проводив их взглядом, он молвил насмешливо: "Женщины! Так часто милосердие в них побеждает разум! Но - пусть! Пусть уходят, дайте им дорогу, ибо вы видели уже всё то, что должны были видеть! Времена переменились не с тем, чтобы сеять ненависть и жестокость - нет! Те, кто достоин осмеяния и изгнания будут осмеяны и изгнаны, но и только. Украденное, награбленное лжецами богатство будет возвращено Среброгорящей, но их жизни не нужны нам - пусть их ложь искупится золотом, не кровью!"
Кажется, он не лгал тогда, новый повелитель Дремчуги - тех, кто не ушёл в Глушину, кто отрёкся по велению Ярослава от звания волшебника и имени на Се-Ра, тех не трогали, оставив доживать под крышами приютившей их родни. Другим же было позволено уйти, и Альрех увёл их в Глушину.
Теперь Альрех сидел на поваленном еловом стволе, опершись руками о его влажную, слоистую, пачкающую смолой кору, смотрел, как едят, переговариваясь братья, как рассказывают вновь прибывшие последние новости привезённые из Среброгорящей, он сидел рядом с наставником, и не знал, что сказать. Едва ли Имбрисиниатор понимал, насколько осознанно Альрех отдал Дремчугу в руки Велемировичу. Возможно, догадывался, но, верно, гнал от себя дурные мысли. У самого Альреха не было этой спасительной возможности - он был той овчаркой, что вела стадо, и он, своею рукой, своим словом, привёл гордых волшебников Среброгорящей, которая когда-то звалась Владимиром, сюда, под сень молочно-белого, мутного неба, в самое сердце непроходимой чащи, прочь от мира и людей. В единственной, отчаянной надежде высечь искру волшебства, схватить ускользающий сквозь пальцы воздух - он читал книги владимирцев вдумчиво и внимательно, взвешивая каждое слово, стараясь за каждой проговоркой разглядеть ту тайну, что наполняла их слова силой, и в пылу сражений добыло Дремчуге имя Владимира. И он нашёл, разглядел, отыскал. Догадка была простой, и она объясняла всё - да, мир переменился, да он не откликается больше на слова высокого Се-Ра, но волшебство не ушло, нет, оно словно бы повернулось к миру иначе, как шестерня в часах, и нет больше никакого Се-Ра, нужны иные средства - опытом и размышлениями нужно вырывать, отвоёвывать их у тьмы, так же, как добывали язык высоких первые дремчужские волшебники, год за годом, слово за словом, прежде чем первый ветерок повиновался их велению.
И всё это было в книгах владимирцев, и только слепцы могли не видеть этого! Слепцы, или те, кому незачем сражаться с неизбежностью, кого разморили солнце, лесть, богатство и праздность, кого нужно встряхнуть, нахлестать по щекам, заставить ненавидеть и бороться… и Альрех сделал свой выбор.
Вечерело. Под сенью лиловых сумерек, полных жаркими языками огней, уносящимися ввысь крохотными искрами, всё менялось - другим, непривычным казался высокий берег, иначе несла свои медленные воды Ухвойка, отражая и преломляя на волнистой глади тёплый свет костров. Братья успели раскинуть шатёр алого шёлка, светящийся изнутри светом растопленных жаровен и Глушина казалась теперь военным становищем, и Альреху хотелось видеть себя воеводой. Пройдясь кругом, надышавшись вечерним, прохладным воздухом, полным запахов душистых трав, пропитанным смолой и влагой, он вошёл в шатёр. Пора было приниматься за бумаги. Альрех срезал сургучные печати, поднял крышку сундука, разложил перед собой записи, черновики и наброски, разрозненные мысли, запечатлённые на бумаге, мелким почерком с сильным наклоном и вытянутыми ниткой словами. Альрех взял один из листов, прочитал, отложил в сторону, и взял другой, и так до глубокой ночи, когда в который уже раз окунул перо в чернильницу, но теперь уж не для того, чтобы вычеркнуть глупость или в нерешительности закусить кончик пера. На чистом листе он написал:
Вперёд, пока силы тебя не покинули,
И вверх - поднимайся, мой брат, и иди,
Для целого мира с тобою одни ли мы,
На всём бесконечном пути?
Дорога от наших шагов извивается,
Свой хвост норовит заглотить как змея,
Сквозь зыбкий завес облаков пробивается -
Последней ли почестью павшим? - заря.
И ели сырые широкими лапами
Молочное небо скрывают от глаз,
Колдуют, безбожные, хвойным ли запахом,
Густою смолою ли путая нас.
Дойдём ли? По этим оврагам нехоженым,
Изморосью сонной напившись сполна -
Дойдём. И над нашей душой растревоженной
Нежданной победою грянет весна.