Какая-то мысль никак не давала ему покоя, зудела через сон и мешала. Житька чуть не вскрикнул, когда понял - какая! Подпрыгнул на своём сундуке, стряхивая надоевшее одеяло. Глянул по сторонам - ночь, тихо кругом, все спать улеглись. Встряхнул головой, сгоняя сон, и пошёл, ступая босыми ногами по дощатому полу, в сени. Пошумев там немного, переворошив всякий старый хлам и больно наткнувшись впотьмах животом на ручку метёлки, он снова вскарабкался на сундук, сжимая в руках добытое сокровище.
Тяжёлая, маслянистая, пузатая, с заткнутым какою-то ветошью горлышком, в его руках была волшебная бутыль. И слова сами собой повторялись в его ушах с каждым ударом сердца, с каждым приливом крови: Лаим. Шесте. Стомархат.
Мысли роем кружились в его голове, дерзкие, хвастливые или глупые, он даже сразу не мог разобрать, одно ясно - теперь его жизнь переменится. Он подобен колдунам и волшебникам, он может хоть Ирника, хоть Вашека заставить замолчать, распахнув от удивления рты, он может будущей ночью (впотьмах огонь ярче) показать настоящее колдовство мамке с отцом, а может половину жидкости променять на… да на что угодно! Хоть на новые сапожки, хоть на заточенный нож с костяной ручкой, хоть бы даже на книги. Но это всё вздор, это всё мелко! А ещё он может пойти в ученики к волшебнику. Конечно, придётся туго, он не книгочей, но ведь доказал уже, что обладает волшебной силой, хотя - как известно - едва ли каждый сотый может похвастаться таким даром.
Житька, едва замечая это, блаженно улыбался, пока мысль об ученичестве обрастала всё новыми и новыми прелестями. Он научится приказывать людям и духам, сможет с такой же лёгкостью колдовать, как тот пьяный волшебник (теперь Житька думал о нём уже без прежнего восторга, и к благодарности странно примешивалась лёгкая брезгливость). Дух замирал при мысли о большем, и Житька боялся мечтать, но зато в его голове созрел отчаянный замысел. Известно же - это все знают, - что каждый может попытать счастья и спросить волшебника, не возьмёт ли тот его в ученики. Дело обыкновенное, должны ведь откуда-то новые волшебники браться! Обычно - так говорили - посмотрит пристально на тебя колдун и скажет: нет, шалишь, какая ж у тебя волшебная сила? Нет никакой, я тебя в ученики не возьму. А то наоборот: только глянет, и сразу ж видит - волшебник перед ним! Как человек человека видит, вот так и он глядит - волшебник, только что необученный. И тогда принимает к себе.
Дело оставалось за тем, чтобы отыскать волшебника, готового взять ученика - Житька уже не сомневался, что любой колдун его признает за своего, как только посмотрит внимательно. Ведь творил он, Житька, чародейство? Ясно, творил. И живой остался, хоть кровь в нём кипела, и жидкость из бутыли его обожгла вроде, да за своего признала - ведь ни следа теперь, только что простудился, на земле-то уснув. Житька напряжённо думал, сидя в темноте на крышке большого платяного сундука. Руки эдак за спину отвёл, опёрся, голову закинул и губу закусил. И, наконец, решился.
А если решился, то нужно делать, это закон такой. Ни о каком сне не могло быть и речи - следовало всё продумать и рассчитать. Во-первых, ни слова родным - растрезвонят, обсмеют, ещё, чего доброго, от расстройства всё волшебство пропадёт, и тогда уж конец всем мечтам. Во-вторых, бутыль спрятать подальше и понадёжнее, а от мысли выменять за часть её содержимого что-то полезное пришлось с сожалением отказаться - по тому, хотя бы, что нельзя же товарищей обманывать! Что они, лишённый волшебной силы, будут делать с колдовской жидкостью? Колдовать уж точно не смогут, а то и потравиться могут, легко. С другой стороны, опять же, когда он сам сделается волшебников, проходив в учениках сколько-то там лет, у него уж точно всего будет вдосталь, это ясно. А пока, значит, придётся потерпеть. Но это ничего, ничего. Главное то, что в-третьих, а в-третьих нужно поболтаться по дворам, послушать разговоры, поспрашивать и поискать, и понять, наконец, кто из волшебников собирается брать учеников. При определённой удаче можно даже выбрать себе наставника пощедрее того самого Зинтернаха, который слепого с обрыва столкнёт, лишь бы тот ничего не узнал.
Следующие два дня целиком были посвящены разведке. Даже бегая из лавки в лавку по отцовским поручениям Житька то тут, то там вставлял словцо и слушал, как отзовётся - а что удивительного? Смотрины же, все только о волшебниках и спорят. И дело, как ни крути, складывалось весьма удачно - в честь Смотрин, волшебники устраивают целое представление. Любой, кто хочет, может прийти на площадь пытать счастье, а они на каждого посмотрят и учеников отберут. Лучшего нельзя было и ждать! Житька еле вытерпел, еле дождался нужного дня. Он тем только и жил, что любовно представлял себе пузатую бутылку спрятанную в сундук и повторял раз от раза, боясь спутать порядок: Лаим шесте стомархат!
И вот, настало заветное утро. Ушёл, не сказавшись, захватив с собой своё сокровище, завёрнутое в кусок холстины - подальше от любопытных глаз. Пошёл к Дворцовой - сегодня пускали всех, и народу натекло сотен пять, не меньше. Гомону, шуму, но все по краям площади теснились, а перед собором, перед самыми его громадными, серебряными воротами выстроились в ряд… Житька увидел, и сердце заныло - ну все, как один, видно же за версту, боярские дети. Вон, в каких кафтанах, и шапки с отворотами, перья пёстрые воткнуты - видно, что наряжались! А у кого и сабелька на боку посверкивает. И не всё ж мальцы - и юноши статные были, особняком держались, и отроки что-то громко обсуждали, сбившись в кружок и размахивая руками, только далеко же - не разобрать, одни обрывки ветер носит. Одни только мальцы стояли порознь, тихо и испуганно.
Житька собрался с духом, и решился. Пошёл к ним. Прошёл шагов десять, совсем уж близко, а живот подводит, ноги не идут - хоть назад поворачивай. Невольно шаг замедлил, а мысли кружатся - может, и нечего? Куда ж мне, со свиным-то рылом в калашный ряд? Выдумал, тоже мне, волшебник. Подумал, и тут ему на плечо рука опустилась. Тяжело так, чуть к земле не прижала. Развернула к себе - стражник. Усатый, громадный, в куртке с красными полосками и начищенных сапогах - видно, в честь праздника.
- Ты куда это, малец? Не видишь, что ли - тут господа волшебники сейчас учеников будут выбирать. Давай, не путайся под ногами. Видишь, где народ стоит? Топай туда.
Сказав, стражник явно счёл дело сделанным, и неспешно, поглядывая по сторонам, зашагал к своим. Обернулся для порядка, глянул на Житьку, нахмурился.
- Малец, ты что, не понял разве? Топай давай! - прикрикнул он.
Житька стоял, набычившись, прижимая к груди бутыль. "Не уйду, - вертелась мысль. - Не отступлюсь. Я - волшебник, мне нужен наставник". Стражник вновь подошёл к нему, схватил за плечо.
- Не уйду! - крикнул Житька. - Говорили же - всем можно! Кто желает себя испытать, любой может! А где сказано, что у простых силы не бывает, а? - он едва-едва сдерживался, чтобы не заплакать от душащей обиды и страха. Одна злость спасала: - Всем можно, пусти.
- Эй, дядька! Кто там такой смелый? - донеслось со стороны собора, оттуда, где ждали волшебников будущие их ученики. - Ну, ты пусти, пусти его, позабавимся.
Стражник посмотрел в ту сторону, поджал губы, кивнул, да и пошёл назад. Житька остался стоять один. Ветер, гонявший по брусчатке песок, пыль и сор поднялся вдруг и хлестнул его по лицу, заставляя очнуться и поспешить к остальным.
Вовремя. Под праздничный, медный крик рогов, кованные серебром двери медленно распахнулись, и из тьмы на свет, по двое стали выходить первейшие волшебники. Житька стоял ни жив ни мёртв. Парень лет пятнадцати (это, видно, он отослал стражника), называл по именам выходящих. Пот холодной струйкой сбежал по спине, когда он шепнул, чуть наклонившись, на самое ухо: Имбрисиниатор и Альрех-Тинарзис. Житька поднялся на цыпочки, стараясь лучше рассмотреть их - высокий, сутулый старик с тонким посохом в руках и громадным, горбатым носом, теряющимся в густых, серо-пепельных бороде и усах, он был, верно, самим Имбрисиниатором, а юноша рядом с ним, румяный и одетый в щегольской кафтан, без волшебницкой парчовой накидки, был, верно, Альрехом-Тинарзисом.
- Гляди, а за ними гости, этих уж по именам не знаю, - шептал парень, и из дверей выходили волшебники в красных накидках, а потом в эдаких куртках с шитьём, а потом ещё, и много всяких, так что у Житьки совсем уж разбежались глаза, и дыхание перехватило.
- Подойди, отрок, - проскрипел старческий голос, и Житька увидел, что один из волшебников ткнул пальцем в грудь ученика. - Я вижу в тебе силы и знания, идём за мной.
Не дожидаясь ответа, старик развернулся и побрёл в темноту распахнутых ворот собора, а выбранный юноша, сверкнув улыбкой и что-то бросив своим, поспешил следом. А потом ещё один ушёл со своим наставником, и ещё. И другой, и много ещё. Вот уже позвали парня, который Житьке волшебников называл, и он исчез, весело бросив: "Удачи!"
Вот уже пятеро осталось, потом трое. А потом только сам Житька и задувающий в лицо, бросающий пыль и мелкий, острый песок в глаза весенний тёплый ветер, слёзы, дрожь в руках и медленно удаляющиеся спины стариков в парчовых накидках. Вот уже четверо стражников с горящими пламенниками медленно затворяют высокие соборные ворота. Ещё пара мгновений, и ему придётся проглотить позор, уйти, стараясь смешаться с людьми, затеряться в толпе, и тот стражник плюнет ему под ноги, а кто из ребят приложит по уху, и…
Житька решился. Подбежал к воротам - стража, видно, ждала, изготовились ловить слишком прыткого мальца, но Житька подбежал к стражнику (оказалось, тот самый), сказал:
- Дядька, я уж тут постою? Одним глазком гляну.
Тот сперва насупился, да чего уж, не прогнал. Медленно закрывались тяжёлые ворота, степенно проходили через них последние волшебники, отворачиваясь от Житьки (или только казалось?). Вот, уже скрылись из виду Имбрисиниатор с щёголем Тинарзисом.
Житька не глядя, тайком, смотал тряпицу с бутыли, и, стараясь, чтоб из руки не выскользнула тяжёлая, скользкая ноша, поднёс тряпицу к огню пламенника. Та затеплилась, шипя и дымя, едкий запах колдовской жидкости ударил в ноздри, а между створок ворот всего и осталось-то две ладони. И Житька прыгнул.
Он - волшебник. По случайности, из-за невзрачной одежды его не разглядели, но назад уже нельзя. Нельзя снова стать обычным Житькой, третьим сыном продавца спитого чая, если был уже волшебником в Среброгорящей.
- Лаим шесте стомархат! - выкрикнул он в темноту, приложился к бутыли и выдохнул струю огня.
Всё случилось не так, как он ожидал.
Кажется, никто ничего не понял, вспыхнула и загорелась одежда на колдуне, оказавшемся рядом, забегали и закричали люди, хотели распахнуть ворота, но кто-то крикнул: "Ворота не трогать! До обряда никто не выйдет!". С погорельца сорвали его красную куртку и затушили огонь, он как-то тихо и испуганно выл, кругом кричали, но Житька не понимал больше ни слова. Потом его скрутили, заломили руки, он оказался на коленях, и видел только мозаичный пол, но вскрикнул, как от боли, когда бутыль упала на пол и разбилась, проливаясь едко пахнущей лужей, в которой плавали осколки.
Больше он не мог видеть ничего, но только слышал, как спорят, крича до хрипоты, волшебники, он не понимал ни слова, он видел только собственную мечту, разбитую, плавающую осколками в маслянистой жидкости, которая уже успела пропитать ткань на его коленках. В душе было пусто. Слезы больше не текли, и он смотрел на осколки толстого, мутного стекла, на разлитое по мозаичному полу волшебство и думал, что уличный волшебник, бритый налысо и пьяный, видно, оказался слишком неумелым и его колдовство смешно настоящим волшебникам. Глупо было пытаться удивить их этим. Странно, но он совсем не жалел. Какое-то омертвение охватило его посреди всего шума, несмотря на боль в саднящих коленях и скрученных руках.
- Как тебя зовут, мальчик? - услышал он вдруг ласковый голос. - Не заставляй меня повторять вопроса.
- Житька, мудрый.
- Ты вбежал сюда, чтобы доказать нам своё право быть волшебником, верно, Житька?
- Да как он может ответить на этот вопрос! Ты же сам за него ответил, ему только согласиться. Это ничего не докажет, мы против! - быстрой, странно сухой, щёлкающей речью прострекотал кто-то, и опять зашумели, но Житьке уже было всё равно, он отвечал:
- Именно так, мудрый.
- Как ты узнал заклинание огня? - последовал вопрос.
- Я носил уличному волшебнику вино, и тот, охмелев, принял меня за своего ученика. Он рассказал мне и дал жидкость, нужную для колдовства.
Снова шум незнакомой речи, и вдруг вернувшийся к дремчужской голос:
- Отпустите его. Я, Альрех-Тинарзис, беру его своим учеником. Отпустите его, повторяю я, или вы забыли, кто перед вами?
Глушинское оправдание
Вторую неделю накрапывал дождь: такой мелкий и тонкий, что казалось, будто его капли не падают вниз беспокойной моросью, а повисают в воздухе бесплотным туманом - из-за него-то и дышалось тяжелее, и работа шла натужнее. Альрех-Тинарзис, Предвидящий Звёзды, срубал сучья с поваленной ели. Он размахнулся и в который раз ударил топором, тот тяжело клюкнул и увяз в смолистой и влажной еловой плоти. Альрех отёр со лба пот и замахнулся вновь. Погода под стать месту, небеса согласны с землёй. Он с трудом мог представить себе, что над этим хмурым ельником, непролазной чащею покрывавшим крутой берег Ухвойки, может радостно сиять весеннее солнце или трещать по зиме жестокий мороз - нет, низкое небо, застланное тяжёлой, седой пеленой, верно, приковано было к земле колдовством тёмной хвои, густой неподвижностью вязкой еловой крови, каплями прозрачной смолы проступающей на срубах. Топор ещё раз ударил, и толстый сук, поддаваясь, дрогнул, зашумел, тряся игольчатой лапой. Альрех перехватил топор поудобней, пошире расставил ноги и рубанул.
- Плывут! - зазвенел тонкий голос. - Плывут! Ладьи плывут!
Не прекращая радостно голосить, Житька торопливо взобрался на взгорок, подбежал к нему, чуть запыхавшись, и повторил: "Учитель, плывут!". Альрех оставил топор, распрямился: спину с непривычки ломило, и он невольно крякнул, ухватясь ладонями за поясницу:
- А ну, пойдём посмотрим, - ответил он; огляделся, повременил самую малость неизвестно зачем и поспешил к берегу вслед за мальчишкой, оскальзываясь на влажной, вчера только скошенной траве. Братья, как и он, оставляли работы и шли встречать медленно выплывающую из-за излучины ладью. От неё и виден пока был только краешек носа, но вёсельный плеск радостной вестью разлетался уже над рекой.
Парень - из тех, кого Альрех узнал лишь в изгнании, и которого помнил пока по одной только вихрастой, чёрной голове, бычьей шее и совершенно вздорным взглядам на размыкание пределов незримого естеством существования человеческого духа, а имени чьего не знал вовсе, - тот парень уцепился за тоненькую, приютившуюся на самом краю обрыва молодую берёзку, невесть как выросшую в непролазной глуши ельника, приложил ладони ко рту и звучным, далеко слышным голосом пропел: "Радуйтесь, братья!", "Радуйтесь" - слабо, едва слышно донеслось в ответ, а может просто отзвук отразился от воды, но вёсельный плеск стал как будто ближе.
Молчали, сгрудившись на самом краю обрыва - того и гляди, не выдержит отсыревшая, размокшая глина, и рухнет вниз целым откосом, с плеском упадёт в прозрачные воды Ухвойки, растворяясь грязью и мутью, того и гляди соскользнёт чья-нибудь нога, а там долго ли и шею сломать, однако же, собрались все там - на самой кромке, всматриваясь в тусклую, моросью и туманом занавешенную даль, считая удары вёсел, пытаясь расслышать голоса с ладьи, откуда-нибудь с самого её носа, где уж наверняка кто-то точно также приложил ладони ко рту и широким, распевным голосом воскликнул раскатистое "Радуйтесь!". Но туман глушил и звуки, и мысли, полагая им слишком близкий предел, и потому оставалось молча ждать, и Альрех ждал, давая отдых усталой спине, чувствуя, как по потному, разгорячённому телу гуляет почти недвижный холодный воздух, и озноб подступает так близко, что хотелось сжать на груди руки поплотнее, и уж больше не стоять на берегу, и тогда он переминался с ноги на ногу, растирал ладони, и вслушивался, стараясь различить тот самый возглас приветствия, что сделался знаком для них, тех, кто отправился в изгнание и оставил великолепие Среброгорящей ради права быть волшебником. И когда поутру ломило кости и сводило мышцы от вчерашнего труда и от сна на сырой земле под тонкой и волглой, как всё кругом, шерстяной накидкой, когда голос хрипел и сипел, и горло не в силах было исторгнуть ничего, кроме проклятий, кто-нибудь различал сквозь серую утреннюю хмарь его, проснувшегося, и приветствовал с весельем наглеца - "Радуйся, брат!". И свернуть бы шею тому, кто выдумал такое приветствие, и язык бы ему выдернуть, а только нельзя - сам придумал, сам и терпи. И радоваться-то было нечему, да всё же была в этом возгласе ещё не истёршаяся, живая сила, звенящий смысл, наполняющий душу полнозвучным откликом. После сотрётся, как стирается под ногами служителей мозаика на полу соборов, исчезнет, истопчется, останется лишь собственной пустой оболочкой, как высосанная пауком муха, останется строгим наставлением прошлого, но сейчас, в глуши, в изгнании, громче всех приветствий и многосложных званий звучало это простое: Радуйся, брат!
Ладья подплыла. Пристань соорудить не успели, но были сходни - перекинули их, и по качающимся, шатким доскам, одетый в льняное платье до пят, первым сошёл на берег мудрейший Имбрисиниатор.
- Радуйтесь, братья! - воскликнул он, и Альреху показалось, будто старик смущён, и как-то неловко раскидывает руки и прячет улыбку в окладистой бороде, в бороде той серо-свинцовой масти, в которую превращаются смоляные, чёрные волосы, чтобы, даже поседев, никогда не стать белым невесомым пухом, гонимым всяким ветерком. Он будто остановился, готовясь произнести речь, как случалось ему не раз, но то ли мрачная стена леса слишком уж отличалась от праздничного убранства собора, то ли и вовсе не было теперь никакой нужды в речах, но старик только шагнул вперёд, обнял Альреха, растрепал русые волосы Житьки, шепнул что-то разрыдавшемуся вдруг толстяку Зинтернаху, раскланялся с надменным Интрогом, который даже здесь оставался холоден и строг, и в этом его высокомерии было какое-то величие, и Альрех втайне был благодарен звёздам, что они судили так, и Интрог пошёл вместе с ним, в изгнание, презирая своей несгибаемостью все обстоятельства и невзгоды. Сбегали по сходням прибывшие вместе с Имбрисиниатором братья, радостно восклицали, находя знакомых, оглядывались, потрошили дорожные сундуки, хвалясь привезёнными припасами и книгами. Уже успевшие обжиться хозяева только смеялись и перемигивались - снеди хватало, и книги, кажется, привезены в избытке, много больше уже, чем может вместить врытая в землю избёнка, тёмная землянка, крытая хворостом и лапником, где днём и ночью теплилась, дымя, самодельная печка - а куда ещё прятать их от всепроникающей влаги, от повисшей в воздухе мороси и подступающей плесени? - а вот топоров не хватало, пил бы хотя б с десяток, камней бы точильных, хорошо бы ещё молотков и гвоздей добыть, да уж, видно, снова не в этот раз.
Взяв наставника под руку, Альрех водил старика по обжитой братьями поляне так, словно по дворцу, проходя неспешно и заглядывая всё в новые и новые комнаты, где таились диковины одна другой чуднее, притягательней и изящней. А начал так: