2
Воронье все кружило и кружило. Черные птицы в вышине, черные, как хлопья сажи. Черная метель. Черная зима над миром. Над обреченным ущербным миром, проклятым в миг создания, ибо создателем его был - преступник.
У него заломило виски. Это была ненависть, тягучая и плотная, как яд пустынного гада. Бессильная ненависть ко всем, кто позволил преступлению свершиться, и прежде остальных - к самому себе.
Ненависть была ему единственной опорой в этом мире, и он берег ее истово и свято, как ладанку с пеплом родной земли. Первые полсотни лет его вела и согревала любовь… много дольше, чем он смел надеяться. А потом любовь угасла - постепенно и неизбежно, как гаснет в дождливый день костер, для которого больше нет пригодного топлива. И тогда в остывающей золе прежних чувств он нашел жгучее зерно ненависти.
От судороги в висках мир для него словно утратил краски. В черном небе кружили пепельные вороны. Перед ним лежала улица в цветах сажи и пепла, и он пошел по ней.
Кривые улочки и крошечные переулки вели его все ниже по склону холма, и вот уже сладкие испарения земли и трав сменились бризом, что оставлял на губах вкус моря. Привычная боль, толчками расходящаяся от медальона на груди, указывала ему дорогу.
Медальон привел его в этот город-порт через весь континент. Медальон, который дал ему Хранитель Башни Севера-и-Востока. Там, на берегу вечно холодного моря, он поклялся страшной клятвой, и свидетелями клятве были леденящий ветер-убийца да бледный неживой восход. Он не знал тогда, чего потребует от него Хранитель, а если бы и знал - череда прошлых поступков не оставила ему выбора.
Он шел через континент три века. Три сотни лет.
Его прежнее тело износилось, как рубаха, еще на исходе первой сотни. Душа дважды вновь обретала плоть. Он шел и смотрел, как рушатся доселе незыблемые империи, как гаснет в короткой памяти ныне живущих поколений знание, которое перестало приносить пользу. Новый мир не мог вместить великие сущности уничтоженного прежнего мира, и они умирали. Умирали сразу или угасали постепенно, но - исчезали навсегда.
Он тоже был чересчур велик для этого мира. Мир отторгал его, воевал с ним, хотел его изменить. Иногда он поддавался, ибо ущербный мир не был ему врагом. Врагом был преступный создатель мира. Творец-убийца.
Он смотрел на людей и видел, что некоторые из них достойны либо его презрения, либо жалости; но большинство не заслуживает ничего. Когда он позволял миру временно исказить его, он сходил с ума и становился одним из них. Становился человеком.
Тогда он жег, убивал и насиловал вместе с ними. Или утешал, лечил и строил времянки на пепелищах - тоже вместе с ними. Он не знал, какая из граней его истинной сути в следующий раз окажется втиснутой в узкие рамки людского "я" - разве можно узнать, какая именно часть моря войдет в кувшин? Вот он и не знал, да и не видел меж ними разницы. Ему было все равно, кем идти по миру - безумным лекарем, кровавым насильником или нищим мечтателем, - лишь бы дойти.
А теперь он стоял и смотрел на дом своего последнего союзника. Того, кто поможет ему добраться до врага. Должен помочь.
Ненависть упруго шевельнулась внутри, словно ребенок в чреве матери. Он улыбнулся и протянул было руку за деревянным молотком на цепи, но передумал и ударил по медной пластине на воротах рукоятью меча.
3
Служить у Каби-Габи, государи мои, это вам не селедкой торговать. Три часа я потел над книгами, записывая приход, расход и учитывая разного рода бумаги - три дивных утренних часа, заметьте, кои можно было употребить на блаженное созерцание цветущего под моим окном шиповника. Или морских просторов с туманной дымкой на горизонте. Или того и другого по очереди.
О, какие строки приходят мне в голову по утрам! Почти такие же нежные и возвышенные, как ночью при луне. Вечером тоже бывает неплохо. Но только не днем! Полдень убивает поэзию.
Днем я готов служить своему хозяину-ростовщику с утроенным рвением, ибо голова моя пустеет, и от тоски по рифмам и образам я становлюсь беспощаден. Беспощадность - именно то, за что Каби-Кровосос платит своим работникам. Мне он платит еще и за хороший почерк, но это куда менее важно.
После трех часов работы пером руку прямо-таки сводило от усталости. Да и поясница побаливала. Я встал и подошел к окну, потягиваясь и разминая затекшую кисть.
Ах! Там все еще было утро, и это утро было прекрасным. Незаметно для себя самого я погрузился в сладостные раздумья о том, какого рода стих больше подходит для описания подобного утра. Торжественный шестиколенный или вольный длиннострочный? Или, быть может, симметрический западный слог? Мысль моя только начала обретать форму, как вдруг стук в дверь самым грубым образом вырвал меня из размышлений.
На пороге стояла Минни. Она неуклюже присела, цепляясь за собственный фартук, как утопающий за обломки корабля.
- Посетитель, сударь. Непременно хочет хозяина видеть. Ой!
Не скрою, государи мои, я не лучшим образом поступил с этим глупым и безобидным созданием, захлопнув дверь у нее перед носом. Но я был немного выведен из равновесия тем, что она застала меня за возвышенными мыслями - тем более что я, как всегда в минуты глубокого раздумия, усиленно грыз ногти.
Приняв надлежащее выражение лица, я спустился в прихожую. И тут с меня слетело какое бы то ни было выражение. Я уставился на посетителя, как Минни - на расходно-приходную книгу. Короче, как полный болван.
Я, видите ли, никогда не верил в эти глупости, что рассказывают про моего хозяина. Будто Каби-Кровосос продался Бессмертному и сам живет уже вторую жизнь. Будто в первой жизни он обитал в Проклятой башне, а потом Бессмертный велел ему перебраться поближе к людям, чтобы высасывать из них золото и брать в заклад души. Ну и так далее.
Простонародные байки, отличающиеся дурным вкусом, - так я до сих пор полагал. Не любят люди ростовщиков, вот и врут.
Но у этого пришлого в глазах было такое… такое… Не могу я описать его взгляд. Да и не хочу, если честно.
Он что-то сказал, но я не понял что. Кажется, я заплакал. И упал на колени. Он нахмурился, шагнул ко мне, приподнял меня за шиворот и в самое ухо сказал: "Веди". И я повел. Мимо первого пояса стражи, и второго, и третьего, в самую что ни есть глубь домашней крепости Каби-Габи, куда никто, кроме самых доверенных, не вхож.
Ах, как я гордился еще полчаса назад, что числюсь среди этих доверенных! Ноги мои подгибались, не хотели нести меня вперед, хотели бежать отсюда - бежать куда угодно, лишь бы подальше от этого дома, ставшего вдруг ристалищем хладного ужаса. Но я довел его до заветной двери, и открыл ее своим ключом, и распахнул ее перед ним. Только тогда ноги подломились подо мной.
Тело мое упало на пол, а душа рухнула в милосердные глубины беспамятства.
4
Он ступил в полутемную комнату, за краткие мгновения отрешаясь от минувших сотен лет. Усилием тренированной воли он вычеркнул из себя весь трехсотлетний путь, словно страницы промежуточных уравнений. Важен лишь результат.
Он снова стал собой. Одним из тех, кто был рожден, обрел знания и возвысился в предыдущем мире. По меркам этого мира он был много больше, чем человеком.
Иными словами - не был человеком.
Он ступил в полутемную комнату и сказал выразительно и негромко:
- Приветствую тебя, Хранитель Башни Юга-и-Запада.
Никто не ответил.
Он принюхался, сделал несколько шагов и позвал чуть громче:
- Кабейг! Ты здесь?
Из угла раздался невнятный звук - то ли храп, то ли стон.
Гость невесело фыркнул, подошел к занавешенному окну, очертания которого угадывались в полумраке, и отдернул тяжелую занавесь.
Стало светлей, но ненамного - мутное стекло было покрыто толстым слоем грязи. Вдобавок от потревоженной занавеси в воздухе заклубилась удушливая пыль.
Одним точным ударом ноги гость вышиб стекло. Свежий воздух показался ему сладким, как парное молоко.
- Брось притворяться, вставай, - сказал он, не оборачиваясь. - Все равно ведь спиртное на тебя не действует.
За его спиной затрещало и заскрипело.
- Теперь уже действует, - произнес сиплый голос. - Здравствуй, Тенна. Я не верил, что ты доберешься.
Гость промолчал.
Сзади послышались тяжелые шаги, потом глухой стук, и звук льющейся в металлическую посуду жидкости.
- Вино - последний оплот слабых, - сказал Кабейг. - Я стал совсем слаб. Наверное, скоро умру. Выпей со мной, Тенна. Выпей хорошего вина. Они думают, что я пью кровь - так оно и есть. Я сам сажал эти лозы лет восемьдесят назад, и в каждую ямку капнул своей крови. Смотри, какое оно красное, Тенна. Красное и густое. Та кровь, что течет сейчас в моих жилах, бледная и жидкая. Ее я тебе не предлагаю… Тенна?
Гость обернулся. Глухо лязгнули ножны на поясе.
- Ладно, - сказал он устало, - давай кубок.
Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом полный одутловатый мужчина завозился над столом, а его подтянутый гость закусил губу и уставился на какую-то картину, неразличимую под слоем пыли.
- Серо, все серо. Не пепел, так пыль, - пробормотал он едва слышно.
Он взял протянутый Кабейгом кубок и осушил одним глотком. Вино было терпким и сладким и чуть уловимо пахло красными розами.
Кабейг на последнем глотке закашлялся, и кашлял надрывно и долго. Как только приступы кашля перестали его трясти, он снова наполнил кубки.
- Зачем, Тенна? - хрипло спросил он. - Знаешь, все эти годы я задавал себе разные вопросы… сотни вопросов… десятки вопросов… и вот остался только один. Зачем? Ихаллу ты не вернешь, и остальных тоже. И себя не вернешь. Мир все равно уже не будет нашим, потому что нас нет. А они живут в этом мире, и… живут, и все. Разве ты можешь судить, какой мир лучше? Можно разрушить этот мир, можно создать новый - но прошлое утеряно безвозвратно. Так надо ли пытаться? Ортана говорил…
- Ортана хотел стать единственным, - сказал Тенна сквозь зубы. - Неужели ты так и не понял? То, что содеял Ортана, он содеял намеренно.
- Какая разница? - пожал плечами Кабейг.
- Может, и никакой, - произнес Тенна, поднимая кубок. - Но он - не истинный творец, он убийца и разрушитель. Я иду в Башню. Дай мне ключ, Хранитель.
Этот кубок Тенна пил долго - все то время, пока Хранитель Башни медленно лез за пазуху, доставал оттуда медальон на золотой цепочке и долго разглядывал четкие геометрические контуры рисунка, словно портрет любимой женщины.
Тенна сделал последний глоток и вернул кубок на стол.
- Во имя магии травы и радуги, воды и камня, - тихо сказал Кабейг и после паузы протянул медальон Тенне: - Возьми.
- Благодарю тебя, Хранитель Башни Юга-и-Запада.
Кабейг выпустил медальон из рук и схватился за кубок. Он пил так торопливо и жадно, что вино пролилось ему на грудь.
- Прощай, - сказал Тенна.
Кабейг оторвался от кубка и посмотрел на Тенну долгим взглядом. Ни следа винной мути не было в его глазах.
- Да, друг, - медленно сказал он. - Благодарю за то, что понял меня верно. Я никому не судья. И я принадлежу теперь этому миру. Если ты уничтожишь его, я погибну вместе с ним. Если ты покинешь его, я останусь. Если ты изменишь его, я изменюсь по воле твоей. И даже если ты сумеешь вернуть наш прежний мир - меня не будет там, мое место здесь. А если ты потерпишь поражение, если ты не изменишь ничего и сам станешь частью этого мира - ты не захочешь видеть меня, я знаю. Что бы ни случилось, мы больше не встретимся. Прощай навсегда!
И он поднял тяжелый кубок в прощальном салюте.
5
Может, я и дура. То есть наверняка дура. Но не настолько, чтобы не разобраться.
Бабушка-покойница, ведьма старая, меня чему учила? Хочешь человека от других отличить - на рожу не гляди, в глаза гляди. Чужую личину нацепить хоть и непросто, но можно. А взгляд подделать нельзя.
Ну вот. Смотрю я на солнце, которое как раз за полдень перевалило, и начинаю думать, что мой утрешний дружок не объявится. А не объявится - так и прах с ним. Главное, деньги-то он мне уже отдал. Стало быть, с Мамочкой я теперь в расчете, в узелке на первое время кой-чего завязано - могу направляться, куда пожелаю. Спасибо Ортане, как говорится.
Как раз тут мой дружок выходит из-за развалин.
Жопа.
Приходится вставать - а уж как славно было валяться на теплых плитах! Он подходит ближе и даже руку протягивает, чтобы меня поднять. Заглядываю ему в глаза, и…
Темный, темный водоворот. Сумеречная тяжесть глубин. Неумолимое скольжение по медленной спирали - туда, вглубь. Темно-синий густеет до фиолетового. Фиолетовый сменяется черным. Глубже, глубже. Безвозвратно. Чернота сдавливает грудь. Воздуха мне! Звон в ушах…
Я вцепляюсь в протянутую руку, как клещ. И всеми силами души стремлюсь наверх, к простору и солнцу. Я чувствую, как он поднимает мое тело на ноги, и это дает мне силу для отчаянного рывка.
Я пробкой вылетаю на поверхность. В глазах пестрая круговерть - синее небо, желтая глина, коричневые развалины. Оказывается, я обалдело верчу головой во все стороны.
Да чтоб меня тролль трахнул! Полное впечатление, будто я только что ныряла - и куда глубже, чем надо. Хочется попрыгать на одной ножке и вытряхнуть из ушей темноту.
- Что с тобой? - спрашивает он.
- П-перегрелась на солнце, - лепечу я и отворачиваюсь, чтобы не встретиться с ним взглядом.
Его взгляд - омут. Страшный, притягательный. Нездешний. Взгляд - бездна. Древняя, опасная. Манящая. Нет, это не тот человек, с которым я провела ночь! И вместе с тем - он. Но человек ли? Кто же он?! Бабушка, подскажи - кто?
Он подхватывает меня на руки, делает два шага в сторону ближайшей тени. И останавливается. Я высвобождаюсь из его рук.
К чахлому деревцу за обломками стены привязан грязный черный осел, навьюченный поклажей. Осел задрал морду и объедает листья с верхних веток, потому что с нижних он уже все сожрал.
- Это твой? - удивленно говорит тот, кто еще сегодня поутру был человеком. - Разве до Башни так далеко?
- Нет, - отвечаю я. - Но ты обещал забрать меня, увезти с собой. Помнишь?
Он задумчиво смотрит на меня и кивает:
- Помню. Хорошо, я заберу тебя отсюда. Если получится то, для чего я иду в Башню.
- Кстати, я иду с тобой, - говорю я.
- Нет, - говорит он.
- Да, - говорю я.
Он молчит и смотрит на меня, а я смотрю на глину под ногами. Сначала он смотрит просто так, а потом… Такой взгляд я хорошо знаю. Он впечатывается в меня, как раскаленное клеймо. У меня предательски подгибаются коленки.
Ох, нет! Не надо. Не здесь. И не сейчас! Ночью было можно, ночью ты был человек, обычный сумасшедший человек - а сейчас ты стал иным, и голос магии в моей крови откликается на твой зов. О, господин мой… Пойми, я не могу! Я же…
Сильные руки укладывают меня в тени, подальше от осла. Полоска тени узенькая, и земля там еще горячая, прогретая полуденным солнцем.
Лучше бы меня и в самом деле тролль трахнул. Одна из Мамочкиных девиц рассказывала, что это пережить можно. Помучаешься недельку-другую каменной лихорадкой, и все тут. А кости сами срастутся. И бородавки когда-нибудь сойдут. Впрочем, на мне они вообще не приживаются, потому что бабушка надо мной еще в колыбели нужное слово сказала.
От бородавок уберегла. А от всего остального?
Его дыхание обжигает мне губы. Нетерпеливые руки срывают с меня одежду, и я понимаю - все у нас будет не так, как ночью. Все иначе. Когда он был человеком, он плакал, а теперь… Слезы катятся по моим щекам. Нельзя мне с ним! Нельзя… Но наши тела жадно сплелись, и я уже знаю - не избежать. Сейчас. Сейчас свершится. Горячая волна поднимается во мне, смывая все - страх, осторожность, разум… Я то отталкиваю его, то прижимаю к себе с безумной силой. Мы выкатились из тени, и солнце размашисто рисует красные пятна поверх моих закрытых век. Бабушка-ведьма, помоги внучке! Прямо сейчас помоги, не то поздно будет…
Красное солнце взрывается внутри меня.
Все.
Теперь поздно.