* * *
Гораздо позднее я узнала, что учительница имела серьезный разговор с Адольфом. Она назначила ему встречу, но не в своем кабинете и вообще не в школе, а в небольшой кафешке неподалеку от метро.
– Надеюсь, Сергей Степанович, вы меня понимаете, – начала она, сердито глядя в чашку удивительно невкусного кофе. (Да и чашка небось была треснувшая и слегка подтекала на липкий стол.)
Адольф удивленно смотрел на нее и молчал.
– Я насчет того, как мы с вами встречаемся, – пояснила она.
Адольф слегка пожал плечами. Обычно он предпочитал молчать, если женщина, с которой его вынуждали иметь дело, ему не нравилась. Ждал, пока она выскажется. И не всегда отвечал.
– Ваше присутствие в школе, – сказала учительница, – вызывает много вопросов.
Я так и представляю себе, как он смотрит на нее сейчас, – с косой челкой через бровь, не щурясь, ясными, внимательными глазами. У него очень красивый нос. Чрезвычайно чистые очертания. Редко когда встретишь такое.
А учительница постоянно двигала носом. То расширяла ноздри, то морщила переносицу, то шмыгала. У нее был, по-моему, хронический насморк. Она, без сомнений, проигрывала Адольфу.
– Вообще, это довольно эксцентрично – одеваться под Адольфа Гитлера, копировать его прическу и манеры, – сказала учительница. – Какие цели вы при этом преследуете? У вас ведь есть какие-то цели? И как вы рассчитываете при таком образе жизни воспитать ребенка?
– Цели? – переспросил Адольф, понимая, что дольше молчать уже невозможно. – Помилуйте, у меня те же цели, что и у всех остальных тридцати четырех родительских пар в вашем классе: по возможности не позволить этому безумному миру убить мое дитя до того, как оно достигнет совершеннолетия.
– А после совершеннолетия – можно? – язвительно спросила учительница.
И подумала, наверное: "К чему это я ехидничаю? Больной человек – а я насмехаюсь".
Адольф грустно улыбнулся:
– После совершеннолетия моей дочери я уже буду бессилен.
Учительница решила зайти с другой стороны.
– Но почему именно Гитлер?
– Потому что я оказался похож на Гитлера.
– А если бы вы оказались похожи на Геббельса?
– Достопочтенная, этого ведь не случилось! Я похож на Гитлера, точка. Вы ведь, кажется, преподаете в младших классах: "жи" – "ши" пиши с буквой "и"?
Она покраснела, как будто он сказал что-то непристойное.
Мой отец заключил:
– Умозрительные конструкции, в таком случае, вам совершенно не к лицу. Женщинам не следует рассуждать столь абстрактно.
Она чуть приподнялась со стула:
– Да вы просто… фашист!
– Это вы – фашистка, – спокойно ответил Адольф, даже не пошевельнувшись. – Готовы преследовать невинного человека только за то, что он похож на Гитлера. Да еще строите всякие предположения! Вам волю дай – вы и концлагерей настроите. Нет уж, почтенная. Вы будете обучать мою дочь писать, считать и любить окружающий мир, а я буду зарабатывать ей на хлеб тем единственным способом, который мне доступен.
После этой отповеди он преспокойно выпил свой кофе.
Учительница медленно осела на стул. Адольф не торопил ее. Ждал, пока румянец покинет ее щеки. Вдруг она произнесла совершенно дружеским тоном, как будто они никогда и не ссорились:
– А вам не приходило в голову, что Лизу в школе будут дразнить?
– Приходило, – кивнул он. – Но с этим ничего не поделаешь. У меня нет другого источника дохода.
– А… в школу… – Она побарабанила пальцами по столу. – Нельзя ли так сделать, чтобы в школу Лизу водил кто-то другой, не вы?
– Невозможно, – ответил мой отец, – у Лизы больше никого нет.
– А бабушка?
– Нет, – сказал Адольф, чуть повысив голос.
– Понятно. – Учительница вздохнула.
Адольф встал, положил ладонь ей на голову.
– Каждый будет выполнять свой долг по отношению к Лизе. Тогда мы достигнем наилучшего результата.
И он ушел.
А она осталась в кафешке и долго переставляла чашку с места на место, наблюдая, как на грязном столе появляются все новые и новые кофейные кругляшки.
* * *
Вопреки опасениям учительницы, никто меня в школе не дразнил. И не потому, что дети у нас подобрались сплошь добрые и ангелообразные, а потому, что никто из моих одноклассников ничего толком не знал про Адольфа Гитлера. Наоборот, многие мне завидовали, поскольку мой отец работал в шоу-бизнесе.
Одна девочка в нашем классе точно знала, что в шоу-бизнесе все друг с другом знакомы, и скоро уже вся параллель, первые "а", "б" и "в", пребывала в убеждении, что Воронцовой Лизки отец дружит с Оптимусом Праймом и журналисткой Эйприл, так что мой рейтинг взлетел до небес.
Дома я нарисовала десяток портретов журналистки Эйприл и подписала как бы автографы. Я почему-то была убеждена, что одноклассники поверят, будто это – фотографии и что подписи подлинные. И, кстати, так и случилось в двух случаях. А остальные, кого я хотела облагодетельствовать, просто не поняли, в чем дело.
Я хочу сказать, что мое детство было счастливым.
* * *
Я росла в мире, где все постоянно разваливалось на какие-то неожиданные фрагменты, где не было ничего незыблемого, а постоянно изменяющиеся очертания окружающей действительности обретали все более гротескные черты. Но ребенок, если его любят, может быть счастлив даже на помойке.
* * *
Как-то раз, когда мне было почти шесть лет, мой отец возвращался с работы, где давно уже не было никакой работы, и увидел большое скопление народу. Отец не любил "массы" и обычно старался как можно быстрее миновать митингующих или демонстрирующих, но тут толпа перегородила всю улицу, и он поневоле погрузился в людское море.
В середине улицы находилось каре, составленное из скамеек, которые, очевидно, притащили из близлежащего парка. Внутри этого каре сидел на перевернутом ящике человек с некрасивым серым лицом. Он уткнулся локтями в колени, а подбородок опустил на ладонь и глядел прямо перед собой пустыми немигающими глазами.
Вокруг него, с внешней стороны каре, расхаживала толстая женщина в ярком платье. Она неприязненно смотрела на толпу.
Люди в основном тянулись, чтобы прочитать листовки, расклеенные на спинках скамеек.
Две листовки читались легко:
Я ГОЛОДАЮ ПРОТИВ СОБЫТИЙ В БАКУ
ПРОСЬБА ГОЛОДАЮЩЕГО НЕ КОРМИТЬ
Остальные содержали в себе нечто вроде политической программы и были набраны мелким шрифтом. Женщина категорически запрещала срывать их.
– У нас денег нет – на всех напечатать! Вот наклеено – вы и читайте. Тут все сказано. Умно, между прочим. Исчерпывающе. Вот вы прочитайте и потом сами напечатайте.
Она говорила громким, режущим голосом и все время водила выпученными глазами поверх голов, как будто ожидала кого-то. Прессу, к примеру, или неизбежных ментов с демократизаторами, которые тотчас начнут разгонять и утеснять.
Отца притиснули к самой скамейке, и на миг он встретился взглядом с голодающим. Тот смотрел на отца с холодной ненавистью, как будто именно мой отец засадил его в эту клетку и выставил здесь напоказ.
Толстуха что-то интуитивно уловила, потому что внезапно напустилась на отца:
– Не задерживайся! Что прилип? Другим тоже надо!
Отец в сердцах сказал:
– Да прекратите же вы этот балаган!
Голодающий вздрогнул и безнадежно опустил голову. Толстуха заорала:
– Сволочь!
Послушайте, она набросилась на единственного, наверное, человека, который вообще не хотел здесь находиться и меньше всего думал об этом голодающем, его политической программе и его подруге. Мой отец просто хотел пройти по улице к трамвайной остановке, чтобы поехать домой. Но она вцепилась в его пиджак и стала визжать. Совсем близко застыло ее лицо с лоснящейся кожей, обильно смазанной потом, и вдруг ее жаркое дыхание обдало его щеку.
Мой отец довольно брезглив. Погружение в единое воздушное пространство с вопящей распаренной бабищей вдруг вышибло его из состояния привычной отрешенности. Как будто весь этот враждебный мир внезапно накинулся на него со всех сторон, и не осталось в теле ни одной клеточки, которая не страдала бы от соприкосновения с ним.
И мой отец вырвался из ее хватки и закричал:
– Дрянь! Кухарка! Пошла вон отсюда, ты!.. Посадила мужа в клетку? Выставила мужчину, как барсука в зоосаде? Дура! Плебейка! Иди помой полы на кухне!
Он надсаживался и выкрикивал одни и те же слова, которые считал самыми обидными. Он не видел, что кругом попритихли и немного расступились, а голодающий в квадрате скамеек прянул и вытянул спину. Отец видел только тьму и посреди этой тьмы – жалкую фигурку с перепуганной толстой физиономией.
Он вспотел, волосы его растрепались. Его руки, мягкие аккуратные руки чертежника, яростно дергались. Краем сознания он понимал, что выглядит недостойно, и пытался привести себя в порядок. Он даже несколько раз приглаживал волосы, но они снова вставали дыбом. Чужой, срывающийся на визг голос – боже, его собственный голос! – звучал как будто со стороны:
– Ступай домой, дура!
Кто-то взял его за локоть и в самое ухо проговорил:
– Уйдемте отсюда.
Отец дернулся и обмяк. Стыд накатил на него жгучей волной, испарина выступила у него на лбу, волосы приклеились к лицу.
– Уйдемте, – спокойно повторил незнакомец.
Отец позволил себя увести. Он даже не обернулся, чтобы увидеть, какой эффект произвело его выступление на толстуху. А та несколько секунд поглядела ему в спину, отдуваясь и пыхтя, после чего вдруг напустилась на кого-то другого.
Незнакомец отвел отца в сквер, усадил на скамейку и встал прямо перед ним.
– Годунов, – сказал незнакомец.
Отец поднял на него страдальческие глаза.
– У вас есть платок?
Годунов вытащил платок и подал ему. Отец принялся обтирать лицо.
Потом проговорил:
– Это вы – Годунов?
– Да, представьте себе, я – Годунов.
– А зовут – Борис?.. Простите, вас, наверное, замучили этой шуткой… – спохватился отец тотчас.
Он посмотрел на платок в своей руке, пытаясь сообразить – как будет вежливей: отдать грязный или сказать, что постирает и отдаст после.
Годунов избавил его от мучительного выбора, попросту бесцеремонно отобрав испачканный платок, и сказал:
– Это не шутка, потому что меня действительно зовут Борис. Собственно, имя и подтолкнуло меня к идее заняться моим бизнесом. Двойники, понимаете?
– Вы хотите рассказать мне об этом? – наморщился отец. Он не любил откровенных бесед с незнакомцами. Он вообще был очень замкнутым человеком.
– Я хочу предложить вам работу, – ответил Годунов.
– Это такая шутка? Простите, к концу дня я плохо соображаю.
– Это не шутка. Я продюсирую двойников, понимаете?
– Что вы с ними делаете? – не понял отец.
– Я продюсер, – объяснил Годунов.
– Я не хочу вас обидеть, – сказал отец, – но продюсер – это ведь что-то неприличное?
– Смотрите. – Годунов деловито присел рядом с отцом на скамейку. – Положим, я получаю заказ на вечер, где непременно должны участвовать Сталин, Ленин и Берия. Я звоню своим артистам, чтобы готовились к определенного рода представлению. Я координирую проект, от начала до конца. Я несу ответственность за своих людей. И поверьте мне, я понимаю, что это значит. Понимаете?
– Не вполне.
– Сегодня, когда вы вдруг начали ораторствовать, меня просто как током прошибло… Вам никто не говорил, что вы удивительно похожи на Гитлера?
Отец поднялся со скамьи.
– Мне бы не хотелось продолжать этот разговор.
– Подождите! – Годунов схватил его за руку. – У меня уже есть Гитлер, но это просто дешевка по сравнению с вами. Ну как японский калькулятор против корейского, понимаете? К тому же он уже старше, чем был Гитлер, когда тот помер… Слишком мятый. Шестьдесят два. И это бросается в глаза. Возраст. Потасканный он все-таки. Думаю, одно время он крепко пил, хоть и не признается. А в Гитлере должно быть эдакое нечеловеческое, дьявольское обаяние, понимаете? Вы – почти идеальны. Одна только челка чего стоит!.. – Он машинально потянулся к волосам отца, но в последний миг отдернул руку и страстно заскрежетал зубами. – Потная черная челка наискось, нелепые дергающиеся движения, завораживающий крик… Поймите, это неплохой заработок.
– До свидания, – сказал отец. – Благодарю вас за платок и за беседу.
Годунов сунул ему в карман визитку и долго еще сидел на скамье, глядя, как отец уходит – быстрой, дерганой походкой. Годунов шептал, еле слышно, заклинающе, как безнадежно влюбленный:
– Адольф Гитлер! Адольф Гитлер!
* * *
Отец мучился сомнениями почти неделю. Однажды он признался мне:
– Страшно представить себе, Lise, но я ведь мог бы тогда отказаться от предложения Годунова. Мог потерять его визитку. Просто не найти ее у себя в кармане!
Он устремил на меня влажные темные глаза. Они были как вишни, и от них исходило тепло. Это тепло могло бы согреть весь мир.
В те, самые первые, дни отец считал свое вероятное участие в шоу "падением". Он мучился, мял визитку Годунова, потом опять разглаживал ее и подолгу смотрел в одну точку. Наконец он набрал номер.
– Это… – начал он и вдруг сообразил, что Годунов не знает его имени. – Мы встречались во время митинга, – сказал отец, кривясь при воспоминании о безобразной сцене. – Вы еще сочли, что я похож… ну, на…
Годунов отозвался весьма бодро:
– А, Адольф Гитлер! Рад, что вы позвонили. Очень вовремя – на завтра как раз есть заказ. Небольшое шоу. Вечеринка с фотографированием. Придете?
И продиктовал адрес.
Все совершилось так легко и буднично, что у отца немного отлегло от души. Отец долго смотрел на себя в зеркало, потом пробормотал: "Подумаешь, Сонечка Мармеладова!" – и велел мне ложиться спать.
Перед сном мы немного почитали. Я даже помню, что это была за книга – "Мэри Поппинс". Отец читал увлеченно. Он часто запинался, зато представлял все в лицах и как-то совершенно особенно улыбался. Я половины из прочитанного не понимала – например, почему шарики вдруг взлетели, – но смеялась, просто от радости, от того, что отец сидит рядом и разговаривает со мной через эту книгу.
* * *
Вечеринка проходила за городом, на даче у какого-то человека. Огромная профессорская дача стояла не посреди "участка", засаженного крыжовником и гладиолусами, как наша, а практически в лесу. Там росли самые настоящие сосны. И никаких грядок или парников.
Между соснами виляли нетвердые на каблуках женщины. Одна или две ловили меня и щекотали. Еще одна принялась было рассказывать мне, что у нее тоже есть дочка, но эту очень быстро куда-то увели.
Мужчины были крупные, как великаны, и что-то жарили во дворе на углях. Я представляла себе, что это людоеды и что жарят они каких-нибудь безработных бедняг, но почему-то это меня совершенно не пугало. Напротив, представлялось веселым. Ну надо же, оказаться на самой настоящей людоедской вечеринке! Будет о чем рассказать в садике.
На меня практически не обращали внимания, и я гуляла по лесу, окружающему дом, и по самому дому, где было много интересных вещей, от старых ватников до глянцевых журналов из иностранных магазинов.
Годунов мне понравился. Он был веселый, легкий, ярко одетый. До сих пор я считала, что мужчинам очень не повезло, потому что они обязаны всю жизнь носить только черное и серое, и радовалась тому, что я – девочка и мне дозволены и красные, и зеленые, и желтые, и какие угодно платья. Но Годунов носил красное, и это было необычно и очень красиво. Одежда разлеталась на нем, как будто он был нарисован в книжке.
Годунов сказал отцу, чтобы тот шел с ним.
– Я вас представлю остальным.
Отец замешкался на пороге комнаты, которую Годунов называл "гримеркой", оглянулся на меня, несколько секунд смотрел с каким-то очень странным выражением, а затем глубоко вздохнул и шагнул внутрь. И дверь за ним закрылась.
В комнате обнаружились Берия и Ленин. Годунов подтолкнул отца вперед и сказал:
– А это наш новый Гитлер.
Ленин произнес, нарочито картавя:
– Давно по’а. П’ежний никуда не годился. Это был п’ямой обман на’одов.
Отца поразила карикатурность и ненатуральность его облика и поведения. Годунов, кажется, понял, о чем отец думает. Наверное, каждый из участников шоу поначалу думал об этом.
– Заказчики скоро будут совсем "хорошие". Для них вовсе не требуется игра по Станиславскому.
– А что я должен делать? – неловко спросил отец.
– Для начала вам придется отрастить усы, – сказал Годунов. – Сегодня обойдемся искусственными, но вообще-то я сторонник всего натурального.
– У Завирейко Ленин лысину бреет, – ревниво сообщил Ленин. Он осторожно капнул на ладонь подсолнечного масла из бутылки и принялся натирать свою лысину – абсолютно естественную, так что скоро она заблестела, точно яблоко, натертое рыночной торговкой для придания товарного вида.
Отец неловко приладил гитлеровские усики под нос. Годунов сказал:
– Позвольте.
И аккуратным жестом поправил накладные усы.
– Клей не очень хороший, будет кожу тянуть, – предупредил он. – Как ощущения?
– Чувствую себя загримированным, – ответил отец, пытаясь держаться молодцом.
– Поэтому я и настаиваю на том, чтобы вы их отрастили… Так. – Годунов оглядел своих артистов. – Готовы?
Они вышли из гримерки и отправились во двор, где уже собралась вся компания.
– Вот видишь, вернулся твой папа, – сказала мне одна из женщин. От нее кисло пахло духами.
Артистов приветствовали громкими криками. Ленин произнес:
– До’огие това’ищи! Вы уже заняли телег’аф, телефон и телетайп?
Кругом засмеялись. Ленин тоже засмеялся. Хозяин дома встал, вскинул руку и провозгласил:
– Хайль Гитлер!
Мой отец ужасно побледнел, оглянулся на Берию. Тот зловеще сверкнул очками. В них отразилось пламя, тлеющее в углях, над которыми изнемогали шашлыки. Отец вяло отмахнул рукой и пробормотал:
– Зиг хайль.
– Ну-ка подвинься, – сказал моей соседке какой-то мятый, совершенно неуместный здесь человечек в сером. Он извлек фотоаппарат и начал делать фотографии.
– Речь, фюрер! – подбадривал отца хозяин дома.
Отец молча глядел на него. Он думал о шашлыках. Потом вдруг встретился глазами с Годуновым. Годунов сразу все понял и захлопотал:
– Фюрер сегодня не в духе!
– Что, фюреру нечего сказать своему народу? Ну ты даешь! – ответил Годунову хозяин дома. – Народ, может быть, хочет слышать!
– Фюреру всегда есть что сказать своему народу, – согласился Годунов.
Отец опять махнул рукой и сказал:
– Зиг хайль!
Годунов шевельнул губами, подавая отцу знак.
– Народ! – неожиданно выкрикнул отец. – Мы вместе идем к победе!
– Эй, так не годится!.. – протянул один из гостей. – А чё он по-русски? Фюрер пусть по-немецки!
Две девицы рядом со мной начали громко выкрикивать: "Фю-рер! Фю-рер! По-не-мец-ки!" И хлопать в ладоши.
Отец замешкался на миг, а потом вдруг покраснел почти до черноты и начал верещать на каком-то кошмарном, несуществующем языке. Этот язык состоял сплошь из шипящих, и все слова в нем были очень короткие.