Когда он закончил и опять махнул рукой, кругом началось настоящее сумасшествие. Гости вопили "Хайль Гитлер!" и вскидывали руку в нацистском приветствии, причем один случайно угодил в глаз другому, потому что они размахивали руками во все стороны.
Одна девица вскочила и завизжала:
– Хочу ребенка от Гитлера!
Но никто не засмеялся, и она, хохоча сама, уселась на место.
Хозяин дома обнял отца и велел фотографу сделать не менее десятка снимков. Он настойчиво поил отца водкой, хотя отец отнекивался и ссылался на то, что фюрер ведет трезвый образ жизни.
– Да брось ты, – лениво говорил ему хозяин дома, – фюрер, он тоже…
Я незаметно заснула. Когда Годунов разбудил меня, была уже ночь. В лесочке никого не было, людоедский костер погас.
– Папа! – сказала я и заплакала.
– Идем. – Годунов взял меня на руки и понес.
В машине уже находились участники шоу. Я бросилась к отцу и залезла к нему на колени. От него пахло водкой, чужим одеколоном и луком. Годунов сел за руль.
– Да, кстати, – сказал он, что-то вспомнив. И, обернувшись, вручил отцу полиэтиленовый пакет. – Я тут наснимал мясо с шампуров, бери. Дочку угостишь.
Отец принял пакет дрогнувшей рукой. Другую руку он положил мне на спину.
* * *
Отец не знал немецкого языка. Усы у него выросли уже через неделю, но с языком проблема оставалась. Впрочем, неунывающий Годунов считал, что вполне можно обойтись тем псевдонемецким, который так удачно имитировал отец во время своего первого выступления.
Годунов заехал к нам домой на следующий день после отцовского дебюта.
Постоял, потоптался на пороге, потом ввалился в квартиру и с веселой бесцеремонностью оглядел наши засаленные обои, потемневший паркет и люстру, где горела только одна лампочка.
Отец мыл посуду, поэтому вышел встречать Годунова, не снимая фартука.
– Был бы ты, Сергей Степаныч, дамой, приехал бы с цветами, – сказал Годунов. – Дебют как у премьерши. Рита Хейворт, все влюблены! Только девчонку с собой больше не бери. Мало ли что. Это все-таки шоу для взрослых.
– А куда я ее дену? – спросил отец удивленно и посмотрел в мою сторону.
– Куда хочешь. Приучи дома сидеть. Закроешь дверь получше, телевизор ей включи, мультики, и пусть сидит. У нас на работе всякое случается. Ты что, не понимаешь? Маленький? Хорошо, вчера были ребята нормальные, а бывает ведь… – Он понизил голос. – Могут и тухлыми помидорами забросать. Ну, помидоров в наших широтах немного, а вот картошка… Не веришь?
– Я теперь всему верю, – сказал отец. – Пройдешь сядешь?
– Да нет, я на минутку. Проведать, узнать, как дела. Не остыло желание работать?
– Нет, – хмуро ответил отец.
– Понравилось мясо? – продолжал Годунов.
Отец не ответил.
– Да брось ты, не оставлять же было… Проще гляди, Степаныч. Это ведь не объедки, нормальные куски.
– А что, – подступил отец, – действительно могут забросать тухлятиной?
– Запросто, – небрежно отозвался Годунов. – У Завирейко даже нарочно гнилые овощи зрителями раздают. Перед входом. Он на базе закупает по цене компоста. Популист дешевый. – Годунов скривился с презрением. – И под всё идеи подводит! Мол, при Гитлере в кафешках актеры жидов изображали, чтобы в народе ненависть подогревать, – ну а теперь обратная картина.
Отец сжал губы.
– Я до шоу с тухлятиной не опускаюсь, – добавил Годунов утешающим тоном, – но кто же знает, что людям в голову взбредет! Знаешь анекдот: двойник Фанни Каплан стреляет в двойника Ленина… Ладно, я тебе тут кое-какие книжечки про Адольфа принес, подчитай литературку.
Он шлепнул на тумбочку под зеркалом пачку растрепанных книжонок, рассмеялся, повернулся и ушел.
* * *
Когда заказов не было, Годунов вывозил своих артистов на Невский или на Острова, где они разгуливали на небольшом пятачке, вступали в беседы и дискуссии и позволяли с собой фотографироваться. Естественно, за деньги.
На эти прогулки меня брали с собой, и я ела мороженое где-нибудь в сторонке, пока мой отец кричал "зиг хайль" и "толкал речи" на своем псевдонемецком. Он был невероятно притягателен. Мне в мои семь лет легко было понять, почему в Адольфа постоянно влюблялись женщины, даже такие красивые, как Ева Браун. Я видела ее фото в книге. Ева Браун, конечно, не могла быть моей мамой, хоть и была женой Гитлера, потому что она умерла слишком давно.
Мне нравилась ее прическа. Я хотела сделать себе такую же, но отец считал, что это рано. "Вот перейдешь в седьмой класс – тогда и подстрижешься, а пока изволь носить косички", – говорил он строго.
Седьмой класс! А я – в первом. Да я, может быть, не доживу до седьмого. Это же целую вечность ждать.
Но я подчинялась Адольфу, потому что он лучше знал, как надо. Боже ты мой, он такие сражения выигрывал! И столько всего для страны сделал, заводы там, хорошая получка для всех. И столько людей его обожало.
"Ты ведь хочешь угодить Адольфу?" – спросил меня отец напоследок.
Я молча кивнула. Ничего я не хотела так сильно, как угодить Адольфу!
Поэтому, отправляясь с отцом на Невский, я заплетала свои тощие косички и смирнехонько ела мороженое, пока мой отец расхаживал возле Гостиного Двора и выкрикивал в толпу:
– Аш кхезг айнс-цвай доннерветтер киндершлоссе! Хайль зиг!
Это звучало устрашающе, и вместе с тем невозможно было оторваться.
– Какая гадость, – сказала одна тетенька. На ней было сатиновое платье, совсем новое, со складками, – наверное, только что купила, вытащила из пакета и сразу же в туалете переоделась.
Я откусила большой кусок от своего мороженого и посмотрела на эту тетку внимательнее. Адольф говорил, что врагов следует изучать.
– А ты, девочка, что здесь делаешь? Где твои родители? – обратилась она ко мне.
Я пожала плечами. Дочь Адольфа не станет разговаривать с какой-то мятой женщиной.
Но она уже решилась взять надо мной покровительство.
– Ты что, потерялась?
– Я здесь с папой, – сказала я, чтобы она только отстала.
– И где же твой папа?
– Здесь.
– Послушай, я дам тебе конфетку. Если ты потеряла папу, давай попробуем его найти. Ты знаешь номер телефона?
– Папа купит мне миллион конфеток, – сказала я. – Он артист.
Она пристально посмотрела на меня сверху вниз.
– Артист?
– Да, – сказала я. – Он выступает.
Она перевела взгляд с меня на Адольфа Гитлера.
– Это… – пробормотала она. Ее губы зашлепали, как две жабы.
– Как не стыдно! – прошипела она. – Вы в Ленинграде живете!
– Это тебе стыдно – к маленьким приставать! – завопила я.
Она сказала:
– Яблоко от яблони недалеко падает.
И ушла, полная презрения.
Я плюнула ей вслед и разрыдалась.
* * *
Выступления на Невском были чреваты неожиданными встречами. Однажды, когда Берия обсуждал с уличными коммунистами события в Тбилиси и, удачно имитируя грузинский акцент, рассуждал про саперные лопатки, которыми убивали женщин и детей, мой отец на другой стороне Гостиного Двора фотографировался со смущенными пьяненькими иностранцами. Один из них по-английски пытался объяснить моему отцу, что у него на родине подобная шутка может закончиться штрафом, а то и потерей работы. "Это может быть расценено как признание в симпатиях к фашизму, что неприемлемо. У нас – полная свобода, но… у вас больше свободы. У вас можно изъявлять любые симпатии. Это – неслыханно в России. Ура Горбачев!"
Отец отвечал "хайль Гитлер" и "ура Горбачев", а также "Сталин капут" и показывал в сторону Берии. Иностранцы смеялись и совали ему доллары.
И тут из метро вышел некий человек. Несколько минут он смотрел на моего отца, окруженного мужчинами в шортах, с блестящими браслетками часов на волосатых руках, а затем вдруг с диким криком кинулся к нему.
Он вцепился моему отцу в пиджак и начал срывать его с плеч.
– Самозванец! – неистово вопил этот человек. – Отдай!
Иностранцы опешили и отошли в сторонку, но не уходили, а вместо этого вынули камеры и начали фотографировать драку. Отец вынужден был отбиваться. Он сжал кулак и быстрым, точным движением расквасил напавшему нос.
Тот отпрыгнул, заливаясь кровью, и ошарашенно уставился на отца.
Адольф посмотрел на него сочувственно, как на сумасшедшего:
– Извините.
– Ты!.. – задохнулся незнакомец.
К месту происшествия уже спешил Годунов. Он шел своей танцующей походкой, и я сразу поняла, что сейчас все уладится.
Годунов озабоченно глянул на Адольфа.
– С тобой все в порядке, Степаныч?
Адольф кивнул и отошел в сторону. Иностранцы посмеялись, подошли, хлопнули его по плечу, вручили еще две мятые долларовые бумажки и удалились по Невскому, шумно переговариваясь на ходу.
Когда Адольф вернулся к Годунову, тот стоял перед напавшим и качал головой.
– Мы же с тобой, кажется, договорились. Что же ты, Дмитрич, и себя позоришь, и меня?
– Взял на мое место сопляка! – пыхтел Дмитрич, тщетно унимая кровь.
– Голову задери, вот так, – хлопотал Годунов. – Стыда не оберешься. Пожилой человек, а такие вещи устраиваешь.
– Он не Адольф, – сказал Дмитрич с ненавистью. – Это я – Адольф.
– Ты уже старый для Адольфа, – ответил Годунов. – Я же объяснял тебе. Да?
Дмитрич вырвался из его заботливых рук и, брызгаясь кровью, заорал:
– А плевал я на то, что ты там объяснял! С работы меня выкинул, куска хлеба лишил! У меня, между прочим, удостоверение есть блокадное, а ты!..
– Побойся бога, Дмитрич, ты пенсию от государства получаешь.
– Ага, пенсию! Получаю! Околеть на такую пенсию!
Он махнул рукой и, кособочась на бегу, быстро засеменил в сторону подземного перехода. Скоро подземелье совершенно его поглотило.
Отец несколько раз сильно моргнул. Годунов протянул ему платок:
– Руки оботри. И лицо он тебе попачкал. Артист.
Отец молча подчинился.
Годунов пожал плечами.
– А что я мог поделать? Ты – вылитый Адольф, и способности у тебя есть, а он… ну какой из него Гитлер? Чтобы неврастеника изображать, стальные нервы нужны. И внешность какая-никакая требуется. Наш зритель, хоть и пьян, как правило, но все ж не совсем зомби.
Отец сказал:
– Я понимаю.
– Ага, – кивнул Годунов. – Шоу-бизнес – вещь жестокая. Смотрел про девочек из Лас-Вегаса? Ну вот, где-то так. Как ты, Степаныч?
– Я хорошо, – сказал отец. – Я хорошо.
* * *
Мне часто снится электричка. Или это поезд дальнего следования? В любом случае, все места сидячие. Только таких вагонов, как в моих снах, на самом деле не существует: они всегда немного странные по планировке, с боковыми сиденьями и очень узкими коридорами.
В этих поездках всегда царит неразбериха. Нужно вовремя пересесть с поезда на поезд, бежать по платформам, переходам, рельсам, а когда все-таки удается запрыгнуть внутрь, выясняется, что в вагоне нет своих и их предстоит разыскивать.
Но самое интересное – это станции. В моих снах есть несколько знакомых станций, и иногда я на них выхожу и осматриваюсь на вокзальной площади, где, несомненно, побывала и в прошлом сне, а иногда – проезжаю мимо, как это случилось в позапрошлом.
Словом, целый мир, существующий параллельно.
Некоторые люди, которым я об этом рассказываю, предполагают, что в моих снах отразились – в искаженном, полуфантастическом виде – впечатления детства. Некогда эти впечатления были очень сильными, но со временем забылись и перекочевали в подсознание, вместе с рельсами, вагонами и вокзалами.
У меня, должно быть, непомерно раздутое подсознание.
Шоу двойников выезжало иногда за пределы Питера, но я совершенно не помню длительных или суматошных поездок, хотя отцу они, наверное, представлялись именно таковыми. Мне нравилось мороженое из вагона-ресторана. Такого не продавали в городе.
Адольф ни с кем из своих товарищей по шоу близко не сходился. Он всегда держался особняком. Мне нравилось думать, что я была его самым близким другом, как и он для меня.
Он объяснял мне, каким должен быть настоящий Адольф: набожным, любящим, заботливым, в любое мгновение готовым воспламениться. Адольф любит свою родину и не пьет алкоголя.
Он говорил об этом со скромной гордостью, а я думала о том, как же мне повезло – быть дочерью Адольфа!
В поездках труднее было уклоняться от общения с другими его участниками.
Берия был болтливее прочих.
– Слышь, Адольф! – цеплялся он к моему отцу. – А знаешь, что про твоего предшественника рассказывают, про Дмитрича-то, который тебя задушить пытался? Не знаешь?
Отец молчал.
– Ну вот, – тут Берия медленно, заранее торжествуя, обводил глазами окружающих, – был такой Махлазов, что ли, у Завирейко в шоу. Гитлер. Махлазов этот озорник был большой и выпить, кстати, любил. На Гитлера был похож – как родной сын, особенно прической, и кобенился так же.
Приезжает как-то раз Махлазов в уездный город Н. и прямым ходом направляется в парикмахерскую. Потому что накануне два дня в поезде непрерывно гудел, оброс щетиной, а побриться чтоб самостоятельно – ему Завирейко запрещает: руки дрожат, может порезаться и гитлеровскую образину попортить. За этим делом, – тут Берия выразительно обвел свое опухшее лицо пальцем, – следить же надо, поскольку оно-то и есть основной источник дохода.
Хорошо. Махлазов собирается и тащит свою физиономию в парикмахерскую.
А город Н. – стопроцентно уездный, и парикмахер там по фамилии Фельдман, старичок. Махлазов на это обстоятельство поначалу-то никакого внимания не обратил.
"Побрей меня, – говорит он Фельдману, – и усы вот так-то и так-то отреставрируй. Чтоб щеточкой".
А Фельдман как его увидел – у него аж руки затряслись. Что-то в мозгу у старца помутилось, и он недолго думая зарезал Гитлера бритвой прямо в парикмахерской. И сам милицию вызвал.
Дело было громкое и долгое, но в конце концов Фельдмана освободили прямо в зале суда. И даже невменяемым, в общем-то, не признали. У него, оказывается, вся семья погибла, и сам он – малолетний узник концлагеря с синими цифирьками на руке у локтя. И удостоверение со всеми подобающими льготами имелось, и цифирьки эти любой желающий посмотреть мог. "Я, – говорит Фельдман, – такого глумления вынести не смог".
Про это газета "Антисоветская правда" писала. Смешная газетка такая, злобная. Ну вот, прочитал Дмитрич про Фельдмана и решил удостовериться. Приезжает он в уездный город Н., направляется в парикмахерскую – и прямо ахает. Всё, как рассказано: старичок-еврей, за окнами – пыльная площадь, на ней заведение "Русские блины" и две бабки сушеной рыбой торгуют. Благолепие по-дореволюционному.
Фельдман поворачивается и видит перед собой Гитлера!
"Можешь резать меня, – говорит Гитлер, – можешь стрелять, но я все равно живу! Потому как бессмертный я".
– И что старичок? – заинтересовался Ленин.
– Тут разное рассказывают, – уклонился от прямого ответа Берия. – Одни говорят, будто Фельдман прямо на месте и рехнулся. Сидит теперь в Обуховской больнице и твердит: "Тройка, семерка, Гитлер!" А другие – будто бы бодрый старикан Дмитрича шваброй вон из своей парикмахерской вытолкал и при этом сильно бранился на языке идиш.
Тут Берия подтолкнул Адольфа под локоть.
– А ты что думаешь? Мы ведь в этот самый городок сейчас едем… Что с тобой Фельдман сделает?
Я громко заплакала, представив себе страшного Фельдмана со шваброй, и отец повел меня умываться и кушать мороженое из вагона-ресторана.