* * *
Мне было тринадцать лет, когда в меня вроде как влюбился парень. Старшеклассник по имени Костя Лагутин. Он мне совсем не нравился, он бы никому не понравился – тощий, нескладный, прыщавый, с мокрыми руками, – но все равно было лестно. Я хихикала вместе с подружками, когда он встречал меня возле школьных ворот и потом тащился следом.
– Чего это Лагутин за тобой хвостом ходит, Лизка? – спросила как-то раз Катя Измайлова. У нее была огромная пшеничного цвета коса, которой я завидовала. Катя же отзывалась о косе пренебрежительно и говорила, что непременно срежет, как только мама позволит.
– Он влюбился, – объяснила я.
– В тебя? – Катя покачала головой.
– По-твоему, в меня нельзя влюбиться?
– Можно.
– Вот он и влюбился.
– Ага, ага.
– Говорят тебе!
– Он бабник.
– Сама ты!..
Я вырвала у Кати руку. Катя пожала плечами и зашагала к школе одна. Коса медленно ползала по ее спине, как живая.
Лагутин нагнал меня во дворе и влажно проговорил мне в ухо:
– Хочешь, я тебе все задачи по алгебре буду решать?
Я ответила:
– Это будет прямой обман народов, как сказал бы Ленин.
И поскорее убежала от него.
Но когда я обернулась, уже возле самых школьных дверей, то увидела, что он стоит и смотрит на меня с жадностью.
Он не отставал от меня и в последующие дни и все ныл, улучив момент, что готов делать за меня и алгебру, и физику, если я позволю.
Наконец мне это надоело, и я сказала:
– Что ты хочешь? Поцеловать меня?
Он молчал и рассматривал меня так, словно хотел сжевать.
Я показала ему фигу.
– Меня никто не целовал, и ты первым не будешь. У тебя прыщи.
– Я спиртом протираю каждый день, – признался он. – Ну, водкой, если точнее… От этого только кожа шелушится. Прыщи – они имеют внутреннее происхождение. У тебя тоже, кстати, могут начаться, ты имей в виду. Я и тебе буду водку доставать, только попроси.
– У меня не начнутся! Дурак! – закричала я.
Я пошла к дому, а он поплелся за мной.
Возле самого моего дома он остановился и сказал:
– Я не хочу тебя поцеловать. Я хочу поговорить с твоим отцом.
От неожиданности я едва было не спросила: "Так что же, получается, ты в меня не влюбился?" – но в последний миг сдержалась.
– Зачем тебе мой отец? – пробормотала я.
– У меня к нему дело, – ответил парень.
Отец сейчас переживал творческий кризис и всерьез обдумывал перемену амплуа. Если Каракоров – мультидарование и на городских праздниках свободно изображает Петра Первого, то почему бы ему не попробовать стать Чарли Чаплином?
– Конечно, в этом имеется определенная ирония, – добавил он как-то, обсуждая со мной эту тему, – сперва Чаплин изображает Гитлера, а потом, спустя почти полвека, Гитлер пытается заработать на жизнь, изображая Чаплина… Но почему бы не попытаться?
Я подумала об этом и сказала моему странному ухажеру:
– У моего отца творческий кризис. Ему сейчас не до гостей.
– Нет, я с предложением, – сказал он. – Ты не думай, Лиза, я ведь правда по делу.
– Хорошо, – сказала я.
Мы вместе поднялись в квартиру. Отец открыл мне и отпрянул, увидев за моей спиной незнакомого парня.
– Это Костя Лагутин из девятого, – быстро объяснила я. Отец очень боялся налоговой полиции, хотя с нашими теперешними доходами ему следовало скорее бояться тетенек из Ленэнерго, которые вечно грозились отключить у нас свет за долги. – Он хотел тебе сказать что-то важное.
– А, – безразличным тоном произнес отец, – ну пусть заходит.
На нем были мешковатые штаны, купленные на раскладушке, и разношенные ботинки на несколько размеров больше, чем требовалось. Отец пытался репетировать Маленького Бродяжку.
Костя Лагутин вошел в квартиру, вскинул руку и прокричал:
– Хайль Гитлер!
Отец привычно отмахнул в ответ:
– Зиг хайль!
Лагутин страшно покраснел, надвинулся на него и проговорил немеющим, деревянным голосом:
– Сергей Степанович!.. Уважаемый… Многоуважаемый Сергей Степанович! Я здесь по поручению… товарищей. Мне поручено предложить вам возглавить нацистскую партию России.
* * *
Отец очень побледнел и долго молчал, разглядывая Костину прыщавую физиономию, исполненную прямо-таки религиозной серьезности. Потом мой отец сказал:
– Ступайте. Я подумаю.
Абсолютно ровным, спокойным тоном.
Я даже решила, что ничего особенного не произошло.
Костя щелкнул наростами, что украшали подметки его кроссовок, повернулся и вышел из квартиры.
Адольф сказал мне:
– Больше никогда не приводи с собой никого, Lise. И постарайся, чтобы с тобой не заговаривали посторонние. Сразу уходи, поняла?
Я кивнула и пошла мыть руки после улицы. А Адольф посидел немного в кресле возле телефона и затем набрал номер Годунова.
Годунов был решительно против того, чтобы Адольф изображал Маленького Бродяжку. Отец настаивал и уверял, что у него неплохо получается.
– Чаплина народ знает еще хуже, чем Гитлера, – возражал Годунов. – Так что, Степаныч, сиди на жопе ровно.
В очередной раз услыхав мнение Годунова, отец положил трубку и побаюкал телефон на коленях, как кошку. Потом крикнул:
– Lise, разогрей щи! Не ешь холодные!
Он знал, что я ленюсь и предпочитаю хлебнуть пару ложек прямо из кастрюли. По мнению Адольфа, человек просто обязан съедать в день немного жидкого и немного горячего.
– Тебя послушать, так идеальным блюдом является детсадовская манная каша, – сказала я.
Отец вдруг обнял меня и сильно прижал к себе.
– Моя маленькая, – прошептал он.
И тогда я вдруг с острой, болезненной отчетливостью поняла, что выросла.
* * *
Отца арестовали через неделю после визита Кости Лагутина. Я не пошла на его выступление, потому что назавтра у меня была контрольная по физике. Адольф считал, что я должна как следует подготовиться. "Конечно, школьные оценки ничего не значат, – добавил он, – но все-таки неприятно: дочь Адольфа – и вдруг двоечница".
В одиннадцать вечера, когда я уже собиралась ложиться спать, вдруг позвонил Годунов.
– Слышь, Адольфовна, – сказал он странным голосом (я у него такого никогда не слышала), – батьку твоего замели.
Я ни слова не поняла. И Адольфовной он меня никогда еще не называл, так что я в первую секунду даже не сообразила, что он ко мне обращается. И отец мой даже в самых нелепых фантазиях никогда не звучал как "батька".
– Кто это говорит? – спросила я строго, памятуя отцовский наказ не вступать в беседы с неизвестными.
– Годунов. Ты что, не узнаешь? Спишь? Не прикидывайся, Лизавета, беда.
– Что?
– Арестовали, – сказал Годунов. – Родственников надо. У него есть совершеннолетние родственники?
– Не знаю, – сказала я. – У него родня вся в Саратове. А мамины – здесь, питерские, но мы с ними не общаемся.
– Мамины не подходят, – озабоченно сказал Годунов. – Сиди дома, я заеду за тобой. Будем отмазывать.
Я оделась в джинсы и свитер и стала ждать. Годунов свалился на меня минут через пять. Было впечатление, что он перенесся по воздуху волшебным образом.
Мы ехали по ночному городу так стремительно, словно неслись в Золушкиной карете на бал к принцу во дворец. В окнах сверкали Нева и Зимний, шпили и купола.
Годунов молчал, думая, очевидно, о том же, о чем и я, потому что потом он произнес:
– Красиво подсветку сделали. При Брежневе тускленько так, желтоватенько было, а теперь – просто диснеевский мультик, а не город.
Я спросила:
– Что случилось?
Годунов свернул в какую-то улицу, темную и совсем не такую праздничную, как проспект, по которому мы только что ехали. Мы как будто из одного города перенеслись в другой, где Золушкин бал решительно отменялся.
– В общем, закончилось все общей дракой, и есть пострадавшие, – сказал Годунов. – В начале девяностых это еще сошло бы за мировоззрение, но сейчас – уже нет. Хулиганство. Приехали.
Он взял меня за локоть и привел в большое помещение. Там сидел милицейский, очень некрасивый. Пословица "не место красит человека, а человек – место" была здесь неприменима ни при каких обстоятельствах.
Слева была решетка, вроде той, какая устанавливается в шахте лифта, справа – деревянный барьерчик.
Милицейский что-то скучное писал в разлинованной тетради. За решеткой бесились какие-то люди в кожаных куртках, и вдруг среди них я увидела Адольфа. Я просто застыла на месте, не зная, как себя вести. Возможно, Адольф не захотел бы, чтобы я его заметила в подобном обществе. Или же, напротив, мне не следует отрекаться от моего отца. Я сразу запуталась.
Годунов взял меня под руку и подвел к милицейскому. Тот посмотрел на меня такими нечеловечески безразличными глазами, что я сразу вспомнила Каракорова: "Ад – это другой". Милицейский, несомненно, являлся самым полномочным представителем ада, какого только можно представить.
Годунов положил перед милицейским какие-то бумаги и начал втолковывать ему, что совершена ошибка, что арестован артист сатирического жанра, – и вот контракты, где все это оговорено.
– Ни о каком митинге не могло и речи идти, – ворковал Годунов.
Милицейский отвечал неотчетливо. Я ничего не понимала и вдруг закричала:
– Отпустите моего отца! Он ничего плохого не делал! Вы бы и Чарли Чаплина арестовали?
Годунов мягко взял меня за руку, но было поздно: адские глаза милицейского уставились прямо в мои. Его зрачки были как две точки, и никогда в жизни еще мне не было так одиноко.
– У меня завтра контрольная по физике, – сказала я. – Мой отец – мультидарование, что бы там Борис Годунов ни утверждал. Он не фашист.
– Его выступление спровоцировало несанкционированный митинг и хулиганские действия, – сказал милицейский мне как взрослой.
Я заплакала.
Милицейский, к счастью, уткнулся в контракты, подложенные ему Годуновым. Я даже не подозревала, что у моего отца столько деловых бумаг. Мне казалось, что все в нашей жизни происходит по мановению волшебной руки и держится на одном только честном слове. Оказалось, нет. И везде стояла жирная фиолетовая печать.
Милицейский пошуршал контрактами, потом сложил их ровной стопкой, накрыл ладонью и сказал:
– Я могу отпустить под расписку, но придется давать показания.
Мы ехали домой с отцом. От него пахло так, словно он только что выбрался из зверинца. Мы все молчали.
Ночью Адольф плакал. Я сделала вид, что не слышу.
* * *
Совершенно не помню, чем закончилась история с фашистами. Костю скоро перевели в другую школу. Изображать Маленького Бродяжку у Адольфа так и не получилось. Я росла, и с каждым годом все больше пропастей отделяло меня от отца. Я сама ходила в магазины и сама готовила обед. Универсальная лепешка, коронное блюдо Адольфа, была забыта: теперь мы ели котлеты моего собственного изготовления, борщи, свекольники с непременным вареным яйцом. Я даже научилась делать манную кашу без комков.
У меня появлялись и исчезали друзья. О некоторых Адольф даже не успевал узнать.
Однажды он предложил мне вместе сходить в кино.
– Или у тебя другие планы? – спохватился он.
Я покачала головой.
– У меня нет никаких планов, папа.
Мы вышли вместе из дома, и я вдруг поняла, что мы очень давно не выходили вот так, вдвоем. Случилось то самое, что я предвидела, когда мне было пять лет и отец зашел за мной в детский садик и принес деньги. У меня даже дух захватило, когда я оглянулась назад и увидела, как много, оказывается, лет с тех пор прошло.
В общем-то, прошла целая жизнь.
Мы добрались до Марсова поля. Красные флаги выцвели, но все еще бодро хлопали на ветру. Вечный огонь горел слабо, напоминая о газовой плите. Какие-то молодожены, сражаясь со встречным ветром, храбро брели с цветами к мемориалу. Платье невесты надувалось как парус, так что она в любое мгновение могла улететь. Она очень высоко подбирала подол, чтобы не испачкать его в лужах, и видны были резиновые боты на ногах. Жених, висевший на ее локте, выглядел несолидно.
Мы остановились на углу, глядя, как они подбираются все ближе. За первой парой шла вторая – свидетели. Эти выглядели куда счастливее. Свидетельница, похожая на лошадь, была в ярко-синем мини, ее костлявые ноги в туфлях-опорках модного фасона храбро разбрызгивали грязь. У свидетеля через плечо тянулась лента вроде орденской. Оба они подталкивали друг друга кулаками и хохотали. Поравнявшись с нами, свидетель крикнул: "Хайль Гитлер!", а его спутница залилась смехом. Невеста вздрогнула.
Отец молча, грустно смотрел на процессию.
– Люди слетаются на огонь, потому что им не хватает тепла, – проговорил он, обращаясь ко мне. – Даже искусственный огонь притягивает озябшие души. Дело не в физическом холоде, дело в пустоте…
Огонь был такой же выцветший, как и флаги, но мы стояли, не в силах двинуться дальше с места, и всё смотрели на него.
И вдруг прилетел первый весенний ветер. Он был мокрый и пронзительный.
Я засмеялась и теснее прижалась к Адольфу. Он погладил меня по волосам и сказал:
– Вот ты и выросла.
– Ну, я давно выросла, так что это не новость, – ответила я.
Жених и невеста исполнили свой ритуал возле огня и торопливо брели обратно к машине. Они сгибались под порывами ветра, как изгнанные с насиженных мест переселенцы. Невеста семенила, спеша поскорее очутиться под защитой автомобиля. Свидетели все так же беспечно шлепали сзади. И снова свидетель крикнул отцу: "Хайль Гитлер!", а свидетельница довольно громко сказала: "Ну хватит, Герман, уже не смешно!"
Машина уехала.
Адольф задумчиво произнес:
– Я вот представляю себе, как Маленький Бродяжка подходит к этому огню, как обходит надгробия, над некоторыми качает головой и плачет, над другими хмурится, потом обрывает цветы с клумбы, чтобы возложить их на эти плиты. Долго распределяет, чтобы было поровну. Потом усаживается у огня, протягивает руки, чтобы согреться. И тут появляется сторож…
Он двинулся по дорожке, подражая походке Чаплина. Я пошла за ним.
Могилы были укрыты еловыми ветками, но снег с них уже стаял. Ветки пахли моим детским шампунем, от чего вдруг защемило сердце. Проклятье, подумала я тогда, у меня уже столько воспоминаний, что я в них захлебываюсь и погибаю от тоски! Как же старики живут? Им наверняка еще тяжелее, хотя куда уж тяжелее.
Я догнала отца и сказала в спину Маленького Бродяжки:
– Я не буду переходить в десятый.
Он остановился, повернулся ко мне.
– Почему?
– Хочу побыстрее получить специальность.
– По-твоему, я не в состоянии прокормить нас обоих?
– По-моему, будет лучше, если я получу специальность.
– Да? – сказал Адольф с непонятным выражением на лице. – Ты уже нашла себе дело по душе?
– В общем и целом, – ответила я.
Он помолчал, водя зонтиком по земле и вырисовывая кривые линии. Потом спросил:
– По-твоему, у меня не получается Чаплин?
– Дело не в том, что у тебя получается, – отозвалась я, – а в том, как на это смотрит Годунов.
– Что, на Годунове свет клином сошелся? Мне от Завирейко звонили, между прочим.
– Завирейко тебя обманет. Он всех обманывает.
– Да? И как же он продержался в бизнесе столько лет, если он всех обманывает?
– Поэтому и продержался.
– Не говори, о чем не знаешь!
Впервые в жизни мы поссорились.
* * *
Фильм, на который мы все-таки отправились, назывался "Враг мой". Там рассказывалось про человека и зверообразного ящера. Как они оба потерпели крушение на одной планете и сперва только тем и развлекались, что пытались поубивать друг друга.
Но потом они как-то наладили контакт. Затем ящер оказался беременной женщиной. В финале человек-звездолетчик стоит с растроганной улыбкой на лице и новорожденным ящеренком на руках.
– Глупо, – сказал отец, выходя из кинозала и щурясь на ярком свету. – Но мне почему-то понравилось. Даже захотелось съездить в гости к кому-нибудь из друзей.
– У нас нет друзей, – напомнила я. – Разве что Берия.
Отец остановился посреди улицы и взглянул на меня.
– А ведь и правда, Lise, друзей у нас нет, – вымолвил он. – Интересно почему?
– Потому что ты все время работал. Потому что ты – Адольф Гитлер, какие уж у тебя могут быть друзья! Потому что ты…
Я прижалась к нему. Мне было невыразимо стыдно, что я с ним ссорилась у Вечного огня.
Он похлопал меня по макушке мягкой ладонью.
– У меня есть ты, Lise. Ты – мой лучший друг. Единственный.
Я всхлипнула – довольно демонстративно. Мне не хотелось бы, чтобы сила моих чувств была оставлена Адольфом без внимания.
– Это все из-за меня. Из-за меня ты стал Гитлером.
– Глупости, – сказал Адольф. – Просто время было такое.
Мы пошли дальше и некоторое время молчали.
Адольф вдруг проговорил:
– Почему-то, проходя здесь, я всегда вспоминаю, как на меня набросился другой Гитлер. Он недавно умер, знаешь? Мне у Завирейко сказали.
– Ты все-таки хочешь поработать у Завирейко?
– Что поделать! Он предлагает новые творческие возможности. Детские сады, елки. Маленький Бродяжка приходит на праздник, понимаешь? Это воспитывает сострадание.
– На празднике? Скорее в тебя будут бросаться тортами, – сказала я.
К тому времени мы уже обзавелись целой коллекцией фильмов Чарли Чаплина.
– Ты просто не хочешь, чтобы я играл Маленького Бродяжку.
Я молчала.
Он прошел еще немного и сказал:
– Помнишь уездный город Н.?
Я кивнула.
Адольф продолжал, задумчиво рассуждая вслух:
– Обычно человек не вполне отдает себе отчет в том, что дошел до предела своих возможностей в том или ином деле. Но я – я полностью понимал, что лучше, чем в городе Н., не сыграю. Лучший, звездный Адольф остался там и тогда. Наверное, в те мгновения в меня воистину вселился дух Адольфа. Это было… – Он помолчал, покосился на меня и все-таки закончил фразу: – Это было нечто эротическое. То, что происходило между залом и мной.
– Ты испытывал эротическое возбуждение? – спросила я.
Он чуть покраснел.
– Да, но… не только. Я чувствовал ответ. Из зала.
– Я понимаю, – сказала я.
Мы взялись за руки и дальше пошли так.
Пройдя еще несколько кварталов, отец прибавил:
– Такое больше не повторится.