Можно было бы предположить, что в детстве меня много дразнили из-за родинки и что я вообще "натерпелся" от бессердечных и черствых зверенышей, именуемых детьми, но это совершенно не так. Дети принимают мир как данность, не имеющую развития, поэтому наличие у меня большой, темно-красной, бесформенной родинки мало кого занимало.
На самом деле нас поглощали совершенно другие проблемы. Если хотите, назову одну.
У меня был приятель по имени Суслик. И этот Суслик все время делал разные пакости, а я жаловался на него воспитательнице, и она ставила Суслика в угол. Потом Суслик догадался, как отомстить, и тоже стал на меня ябедничать. Тогда я возненавидел всех, кто ябедничает, и поклялся никогда этого больше не делать и не позволять другим. А потом нас с Сусликом развели по разным группам, и мы вообще почти не виделись больше.
Вот эти обстоятельства и поглощали мой ум, а вовсе не родимое пятно.
Я рос вполне счастливым ребенком. Мама иногда заговаривала о косметической операции и даже сводила меня однажды к врачу, но врач сказал, что делать такую операцию опасно – это может вызвать онкологические осложнения. Возможно. Лучше не рисковать.
Мама согласилась, что лучше не рисковать, но вышла от врача успокоенная. Ей казалось, что она совершила нечто важное, хотя на самом деле мы остались в той же самой точке, с которой начали. Просто мы знали теперь об этой точке гораздо больше, чем прежде, и это наполняло наши действия смыслом.
Однажды, когда мне было тринадцать лет, я проснулся от странных ощущений. Больше всего в этих ощущениях было брезгливости и страха, потому что я ничего подобного не хотел, не ожидал и не просил.
Я встал и пошел переодеваться, а потом полез в шкаф за свежим постельным бельем. Мне вообще все это не понравилось и показалось похожим на болезнь, хотя в школе на уроке биологии нам уже показывали комикс, где объяснялось про половое созревание.
Кстати, половина моих одноклассников, и я в том числе, так и не поняли из этого комикса, откуда, собственно, берутся дети. То есть внешний механизм был там продемонстрирован во всех необходимых деталях, но как это все происходит мистически – осталось по-прежнему загадкой.
А детей интересует в первую очередь вовсе не соединение этих, которые с хвостиком, и чьей-то там яйцеклетки и не погружение одного полового органа в другой (все это отнюдь не сногсшибательная новость: во дворе и в пионерлагерях нас давно уже просветили старшие приятели). Нет, именно мистический план не дает покоя и остается загадкой. Почему рождается именно этот ребенок, а не какой-то другой? Как это вышло, что у родителей почему-то – к счастью, конечно! – получился конкретный "я", а не некий абстрактный "он", который был бы вполне конкретен, если бы был зачат именно "он", а "я" так и остался бы в стране Нигде.
Когда я с чистым бельем вернулся в спальню, там горел свет и возле окна стояла женщина.
Она была похожа на медсестру. Высокая, сухощавая, с красивым и наглым лицом. Из тех, что в своей больнице могут запросто войти в мужской туалет и разогнать компанию нелегально курящих. У таких отсутствуют стыд и брезгливость. Обычно это очень хорошие сестры. И поразительно сильные физически.
На ней был длинный нейлоновый халат, не чисто белый, а в голубоватый цветочек, и туфли без пятки на чудовищно неудобной гигантской платформе. Медсестры почему-то любят подобную обувь и на диво ловко и быстро перемещаются в этих опорках по всему больничному корпусу.
Она смотрела на меня, и от ее глаз исходило тихое сияние.
Я положил белье на свою голую кровать и спросил:
– Вы что здесь делаете?
Она молча рассматривала меня. Потом сказала:
– Застели постель. Неудобно разговаривать.
Я подчинился. Она поправила простынь, едва прикоснувшись к ней. Ткань сразу натянулась – ни до, ни после мне не удавалось добиться такого эффекта – и сделалась прохладной.
Потом она сказала:
– Я пришла исправить ошибку. Я была небрежна.
С этими словами она прижалась к моей щеке губами. Как раз к тому месту, где у меня было бесформенное пятно.
Если бы она дотронулась этими губами до моего рта, я бы точно умер, потому что даже кожей щеки, даже грубой, с маленькими шерстинками кожей родимого пятна я ощущал сладость ее поцелуя. Она вся была сладкая, насквозь. И притом не приторная, как бабушкин чай, а пьянящая. После такого поцелуя начинаешь понимать, что такое "жить долго и счастливо".
Я весь наполнился ее поцелуем.
Она отошла и полюбовалась на меня в сиянии своих глаз.
– Теперь хорошо, – одобрила она. – Ложись-ка ты спать.
Я забрался в постель и заснул.
О визите ночной незнакомки я никому не рассказывал – отчасти потому, что стеснялся говорить о предшествующем ее появлению событии, отчасти же потому, что я думал, будто такое случается со всеми. Комикс "О Тебе", где объяснялось, как устроен человек, ничего не сообщал о подобных явлениях, но он ведь и о том умалчивал, откуда берется то, что называется "личностью" или, там, "душой", и почему родился все-таки "я", а не "он". Так что комикс "О Тебе" был неполон по определению, и апеллировать к нему как к некоему исчерпывающему источнику было бы, по меньшей мере, глупо.
После этого случая мое родимое пятно изменилось. Оно больше не было бесформенным. Теперь оно в точности повторяло отпечаток хорошеньких полненьких женских губок, измазанных жирной ярко-красной помадой.
Она:
Мы гуляли, взявшись за руки. Я целую тысячу лет так не гуляла. Даже забыла о том, что такое существует – держаться за ладонь мужчины и время от времени ловить на себе его быстрые, ласковые взгляды.
Наша неспешность заставляла и мир вокруг нас замедлять свое торопливое течение. Каждый человек, каждая вещь, которые попадались нам на пути, как будто на миг повисали в бесконечности и позволяли рассматривать себя, а затем их смывал поток новых впечатлений.
Лето незаметно перекатилось за свою середину. Казалось бы, еще только вчера триумфально цвела сирень, и вот уж все позабыто, и лишь пыльная полынь да лопухи на забытом пустыре распространяют вокруг свои одуряюще витальные запахи.
Я остановилась перед богатырским чертополохом.
– Он мощен почти до непристойного, – сказала я.
Эдуард хлопнул светлыми ресницами и ответил:
– Вы почти ребенок, Татьяна.
Я почувствовала, что краснею:
– Почему?
– Потому что только девочки на пороге первой любви видят повсюду непристойности и конфузятся от каждой мысли, связанной с этим.
– По-вашему, я – на пороге первой любви?
– Это очевидно, – отозвался он и тихо вздохнул, как будто завидовал.
Я подумала немного над его словами. Чертополох явно был на стороне Эдуарда.
– Наверное, вы правы, – признала я наконец и почувствовала себя более уверенно. – Первая любовь зачастую настигает тебя в самый неподходящий момент.
Он повернулся и посмотрел мне прямо в лицо.
– Но почему вы считаете именно этот момент неподходящим? Чем он отличается от других?
– Ничем… – Я опять растерялась и поняла, что отчаянно смущаюсь.
– Первой любви может не быть вообще, – продолжал он. – Я глубоко исследовал этот вопрос, можете не сомневаться.
Я не спросила: "Вы психолог или педагог?" Хотя при данных обстоятельствах такой вопрос, вероятно, был бы самым естественным из возможных. Потом я поняла, что это и есть симптом первой любви: не делать того, что было бы самым естественным из возможного.
– Значит, мне повезло? – уточнила я.
– Первая любовь мучительна и часто сопровождается болезненным бредом, – произнес он докторским тоном.
Я засмеялась. Я была счастлива.
Мимо нас прошла девушка с худыми кривоватыми ногами, торчащими из шортов. Она несла большой торт. Ее лицо было сосредоточенным и очень голодным. Вокруг водянисто-голубых глаз лежали темные тени.
– Хотите сладкого? – спросил меня Эдуард.
– Мороженого?
Мы вывернули карманы. Оказалось, что денег у нас обоих с собой совсем немного, но на мороженое хватило.
Он свой вафельный стаканчик кусал ровными квадратными зубами, а я свой лизала.
– У вас длинный язык, – сказал он.
– Я долго тренировалась, – ответила я. – Перелизала вагона два таких стаканчиков. У меня вообще было счастливое детство.
– Странно, и у меня тоже.
– Лично мне не нравятся люди, которые жалуются на здоровье, погоду и детство, – сказала я.
– Аналогично.
– И когда родную школу бранят – не люблю.
Он кивнул:
– И когда рассказывают, как угнетала учительница математики.
– И когда говорят, что все мужики козлы.
– Кстати, – сказал он, – а вам нравятся козлы? У них глаза как у кошек.
Я совершенно перестала следить за своими чувствами, не говоря уж о словах, и потому ответила правду – точнее, то, что было для меня правдой в те годы, когда я была девочкой и у меня еще оставалось время для таких бесцельных прогулок:
– Мне нравится, что у коз – то есть у женщин-козлов – тоже есть бороды. Это определенно сближает их с народом гномов.
Он шевельнул бровью. Брови у него широкие и светлые, выделяются на красноватой от загара коже.
– Я не успеваю угнаться за вашей мыслью, Татьяна, – признался он.
– Гномки тоже бородатые, – объяснила я.
– Вы убеждены?
– Однозначно. Полагаю, я их видела.
– Познакомьте как-нибудь меня с гномкой, – попросил он. – Меня весьма интересуют бороды. А из бородатых знакомых у меня только замначальника, один старый папин приятель да еще соседка с верхнего этажа, которая вечно бросает незатушенные окурки в форточку. Однажды такой окурок угодил в лысину проходившему под окном пешеходу, и тот захотел подать в суд на соседку, но когда увидел ее бороду, то испугался и обратился в позорное бегство.
Я посмеялась, а потом сказала:
– Вы все придумали.
– Так как же гномки? – настаивал он, пропустив мое замечание мимо ушей.
– У нас в институте благородных девиц обучалась одна.
– Подробнее! – потребовал он.
– Она умела открывать бутылки зубами, а когда глубоко задумывалась, начинала стучать головой о стену. Машинально.
– Здорово. Познакомите?
– Ни за что, – отрезала я. – Вы увлечетесь ею и бросите меня.
Он сжал мою ладонь чуть сильнее.
– Нет, Татьяна, это вы меня бросите.
Я удивилась. Я удивилась так сильно, что остановилась.
Рядом с нами оказалась одна из тех бесстрашных крохотных городских клумб, что держатся на земле исключительно собственным мужеством – тем самым зеленым мужеством, которое совсем недавно так смутило меня в чертополохе. Между плешью асфальта и чумазым сборищем сорняков были вбиты в землю пять колышков и натянута нитка. А в этом эфемерном загончике росли чахленькие, как диккенсовские девочки, цветы на тонких стебельках.
– Почему это я брошу вас, Эдуард? И… – спохватилась я вдруг, – разве у нас такие отношения, чтобы кто-то кого-то бросал?
Я поняла, что жгуче, просто по-перечному краснею.
Он сказал просто:
– Женщины всегда меня бросают. Никто не остается навсегда рядом со своей первой любовью. Первая любовь на то и первая, что она эфемерна. Она призвана пробудить чувства, но не в силах удержать их.
– А вы всегда становитесь чьей-то первой любовью?
Он поцеловал меня в лоб.
– Это не тема для обсуждения.
Он:
Татьяна оказалась первой из всех, кто не провел со мной ночь после нескольких часов общения. Я проводил ее до дому и даже подождал внизу, пока не загорится свет в ее окне – она заранее показала мне свои окна на пятом этаже. Когда вспыхнул ласковый желтый огонек и шевельнулась занавеска, меня как будто толкнуло в грудь сильной и теплой ладонью.
Я подумал о том, как она снимает свою узкую юбку и бросает на спинку кресла пиджачок, как расстегивает аккуратную блузку и после долгого дня наконец-то влезает в разношенную футболку с дурацкой картинкой на груди, какой-нибудь кошечкой или покемоном. Как включает телевизор, приглушив звук, и шлепает на кухню, так и не обувшись.
Сотни, тысячи раз она возвращалась домой и проделывала все это, и никто не смотрел снизу вверх на ее окно, не думал о ее наготе с целомудренным юношеским вожделением, не представлял себе, как она жарит на сковородке какой-нибудь полуфабрикат из холодильника и, босая, приплясывает вокруг плиты от нетерпения.
Я был уверен в том, что у нее нет микроволновой печи. Женщины, готовящие в микроволновках, обычно большие чистоплюйки, а Татьяна ела мороженое с бесстрашием девочки, которая никогда не боится заляпать одежду.
Вдруг в полупрозрачном ночном воздухе появился бумажный самолетик. Он то кружил возле окон, опускаясь все ниже, то зарывался носом и начинал падать. Наконец он рухнул в лужу, но тотчас вслед за ним вылетели второй, третий… Скоро весь двор был покрыт самолетиками. Они были похожи на птиц, усевшихся передохнуть во время перелета на юг.
Я наклонился и поднял один. Осторожно развернул. На оборотной стороне листа, из которого он был сделан, оказались отпечатанные типографским способом какие-то сметы, счета и графики поставок. Прекрасное окончание жизни для документа, почему-либо составленного с ошибкой. Если где-то и существует особый рай для бумаг, то эти бюрократические неудачники, несомненно, угодили именно туда. Им просто дико повезло.
Она:
Конечно, это была глупая идея – забросать весь двор бумажными самолетиками, но я ничего не могла с собой поделать. То, что происходило в тот вечер со мной, было настолько больше меня – меня как личности, как Татьяны Ивановны Такой-то, – что я ощущала непреодолимую потребность в саморасширении. Мне просто необходимо было расшириться на целый двор, на целую вселенную. Чтобы везде наличествовали какие-нибудь фрагменты Великой Меня.
Эдуард был, конечно, прав: никогда прежде я не чувствовала ничего подобного. Первая любовь! Ха!
Я поела и немного успокоилась. Радость перестала хлестать фонтанами, она наконец угомонилась и улеглась, свернувшись в клубок. Ее присутствие согревало и щекотало. Я вспомнила вдруг, что нечто подобное происходило в детстве, перед Новым годом и днем рождения. После четырнадцати эта радость внезапно меня предала. Она просто не пришла. День, которого я ожидала целый год, приближался, а щекотания в груди не наступало. Свое четырнадцатилетие я проплакала, начав с утра, а в пятнадцать уже твердо знала: предательство неизбежно, плачь не плачь. С шестнадцати я не отмечаю дней рождения, а с двадцати – и Новых годов.
Все, что я испытывала теперь в эти праздничные для всех дни, было тихим злорадством.
И вдруг то, что бросило меня так подло и внезапно, вернулось. Я ухватилась за это чувство с жадностью, как за друга после долгой-предолгой разлуки. Засыпая, я думала блаженно: "Завтра…"
А что, собственно, завтра?
При пробуждении я открыла глаза, все еще погруженная в радость, а потом пошевелилась в постели, и наступил новый день. Самый обычный. Зубная щетка и все такое. И человек с невероятным именем Эдуард и родимым пятном в форме поцелуя на щеке исчез из моей жизни.
Он:
Когда вам скажут, что все люди одинаковы, – не верьте. В детстве я видел драку двух Гитлеров, и это зрелище поразило меня до глубины души.
Происходило это на Невском.
Моя мама страстно любила Невский. Никто из моих знакомых не говорил о Невском так вдохновенно, как она; каждый раз у нее находились новые слова, новые краски. Это было как поэма, которую бард, по счастью, никогда не окончит.
Иногда ее неудержимо тянуло туда: просто побродить, помечтать о Пушкине, о загадочных кондитерских, где гусары в красном и сверкающем, с талией-рюмочкой, пили шампанское и говорили очаровательные непристойности.
Она частенько задумывалась об этом, призналась мне она как-то раз во время такого мечтательного разговора. Как звучали сии милые скабрезности на самом деле? Каким манером выговаривались слова? Во что превращал их французский прононс?
Любое слово, утверждала она, даже неприличное, есть акт сотрудничества отдельного человека, языковой стихии и творческого вдохновения, посылаемого с небес. Звук произнесенного слова живет в пространственно-временном континууме вечно. Мама мечтала отправиться к звездам, чтобы настичь там давно умолкнувшие голоса и подслушать эти разговоры.
В метели, под весенним ливнем, в расплавляющую жару по асфальту – она ходила по Невскому, выслеживая призрачных гусаров.
А потом, сказала она, Невский заболел. Это случилось немного раньше, чем началась перестройка: году в восемьдесят третьем. Кажется, именно тогда возвели леса вокруг Гостиного Двора и начался нескончаемый ремонт-язва.
Ничего удивительного, что именно на Невском, возле Гостиного, и околачивалось безобразное шоу двойников. Ряженые, имитирующие самых отвратительных людей в истории человечества, шлялись по священным мостовым и цеплялись к прохожим, предлагая сфотографироваться вместе на память. За деньги, конечно.
Соглашались в основном иностранцы. Они глядели на ряженых с веселым презрением и совали им мятые долларовые бумажки. Ряженые, когда их не видели клиенты, поливали тех холодным взором, полным ответного презрения к сытым дурачкам. Вишь, приехали покобениться в глупой России!
Эти ледяные взгляды были мимолетны и тотчас сменялись гримасами и улыбками.
И вот как-то раз на Невском подрались два Гитлера. Очевидно, оба претендовали на один и тот же заработок, но по законам бизнеса Гитлер на Невском мог существовать только в единственном экземпляре. И вот соперники вцепились друг другу в пиджаки, принялись дергать на конкуренте косую потную челку и ругаться, кривя лица уже не понарошку, а взаправду.
Порознь каждый из них действительно походил на Гитлера. Но когда они оказались вместе, то выяснилось, что они совершенно не похожи друг на друга.
Вот тогда я и понял, что все люди – абсолютно разные. И даже сходство с одним и тем же человеком вовсе не означает их сходства друг с другом.
Разными были все мои женщины. Каждую из них я любил той мерой любви и собственной личности, какую только моя партнерша в состоянии была воспринять. Меня никогда не обманывала их принадлежность к одному и тому же типажу или повторяемость их черт. После того случая с шоу двойников я твердо усвоил: одинаковых людей не бывает. Это иллюзия.
Моя первая подруга была крупной девушкой старше меня на шесть лет и выше на одиннадцать сантиметров. Я отчетливо видел свое отражение в ее широко раскрытых черных глазах с расширенными зрачками: тощий белобрысый юнец с не до конца оформившейся фигурой – слишком узкие плечи, слишком костлявые нескладные ноги. Но я нравился ей, и это я тоже видел.
Мы почти не разговаривали. При встречах мы долго целовались, потом она брала меня за руку и уводила к себе. Она снимала маленькую комнату в квартире, где обитало столько жильцов, и постоянных, и временных, что невозможно подчас было разобраться, кто здесь угнездился надолго, а кто эфемерен и забрел случайно.