- Это не сложно, - кивнул священник. - Россия издыхает. В ней ныне нет никакой власти. Бояре травят друг друга и прочих смертных. С юга ее рубежи грызут крымские татары, с востока - казанские, с запада - литовцы. Она похоже на перезрелый плод, готовый вот-вот свалится в руки того, кто не поленится раскрыть ладонь. К сожалению, смертные недолговечны, а память их коротка. Они забывают свой долг. Наследники забывают заветы предков, династии теряют троны, как протертые башмаки. Всего триста лет назад я сделал из Швеции крепкую страну, дал ей хорошую династию, указал, как вести себя в будущем. Ан нет уже ни страны, ни династии, ни тех, с кого спросить за неисполнение указа. Позор: она оказалась провинцией Дании - страны данников, веками плативших Руси серебро за право жить на этих берегах. Вот уж не верил, что судьба извернется столь странным образом. Данники стали хозяевами, вольные варяги - рабами. Почему вы не удержали свободы? Почему не забрали у Руси Неву? Не могу же я делать все сам! У меня хватает хлопот и в других краях и странах по насаждению своей веры. Я не могу сидеть в этом медвежьем углу вечно!
- Возможно, Московия и издыхает, монах, - согласился дворянин. - Но только чем я могу ее так напугать, чтобы она отдала мне хотя бы безлюдные болота? Я могу украсть лодку и доплыть на ней до Невы, но у меня нет даже меча на случай, если к моему костру выйдет пара тамошних волков.
- Меч? - удивился монах. - Тебе нужен не меч, тебе нужна страна и крепкая армия.
- И где я ее возьму? - оглядел свою комнатушку Густав Эриксон. - В сундуке и под столом я уже искал, а в кошельке больше роты не помещается.
- Ерунда, - небрежно отмахнулся монах. - Ты имеешь знатное происхождение, тебя несложно сделать шведским королем. Я не хочу иметь дела с данниками и их страной. Мне слишком памятно их недавнее прошлое.
- Королем Швеции? - остолбенел дворянин от сделанного мимоходом предложения. - Меня? Но… Но как? Кристиан не позволит даже заикнуться об этом!
- А ты собираешься спрашивать его разрешения? - удивился Изекиль и накинул на голову капюшон. - В таком случае ты куда более глуп, нежели я думал. Прощай.
- Постой! - кинулся за странным гостем дворянин. - Стой! Я понимаю, я знаю. Короли понимают только силу. Но… Но он уже вырезал в Швеции почти всех дворян. Кто может встать на мою сторону? Кому сражаться против датчан? Нас разгромили всего год назад!
- Ну, что же, - остановился монах, - попытаюсь проверить твой ум еще раз. Ответь мне: что необходимо для победы в войне?
- Сильная армия, - торопливо сказал Густав Эриксон, чуть подумал и добавил: - Надежные союзники… Еще нужны деньги.
- А если короче?
- Армия… Деньги.
- Еще короче.
На этот раз дворянин задумался на несколько минут, делая выбор, и наконец решился:
- Деньги.
- Вот видишь, смертный, - кивнул монах. - Оказывается, не все так безнадежно. Какая разница, перебили датчане всех шведов до единого или кого-то оставили на развод, если главным все равно является золото? Будет золото - будет и победа.
- Но где его взять? - Дворянин подобрал со стола свой последний пфенниг и зажал в кулаке.
- Мы сейчас где, в Любеке? Значит, нужно идти в ратушу и просить у них в долг. Отдашь, когда станешь королем.
- Кто же мне поверит? Кто поверит в то, что я стану королем, что верну золото?
- Я пойду вместе с тобой, - спокойно сообщил священник и нехорошо рассмеялся: - И пусть только попробуют не поверить человеку, за которого я поручусь.
* * *
Спустя две недели в Данию пришли вести о возникших в подвластных шведских землях, в провинции Даларна, антиправительственных волнениях, во главе которых встал беглый заложник Густав Эриксон Ваза. Посланные на усмирение мятежников войска столкнулись, к своему изумлению, не с местными дворянами и наспех вооруженными землепашцами, а с матерыми немецкими наемниками, не умеющими ничего другого, кроме как воевать. Вдобавок флот Ганзейского союза начал атаковать датские корабли, перевозящие оружие и подкрепление в восставшую провинцию. Зажатые в крепостях и замках, оставшиеся без поддержки, датские гарнизоны один за другим сдавались или истреблялись после осады и штурма многотысячной наемной армией. Уже через два года исход войны был решен окончательно и бесповоротно, и шестого июня тысяча пятьсот двадцать третьего года Густав Эриксон объявил себя королем независимой Швеции.
* * *
Московский кремль, Царские палаты,
15 мая 1539 года. Утро
Князь Иван Васильевич Шуйский вошел в светелку стремительным шагом, чуть согнув руки в локтях, чтобы длинные рукава собольей шубы, крытой синим, шитым золотом сукном, не волочились по полу, и без предисловий огрел няньку своим тяжелым, дубовым посохом:
- Почто царевич не одетый?! Послы ляхские, вестимо, со двора своего отъезжают, а встречать их некому! Кнута давно не пробовали, дармоедки? Ужо я вам!
- Сей минут, батюшка, - торопливо закланялись сплошь щекастые, в тяжелых иноземных платьях тетки, приставленные к Ивану.
- Ужо я вас! - грозно повторил князь. - В палатах посольских жду.
Шуйский вышел, и царевич тут же получил от няньки крепкую затрещину:
- Шевелись, гаденыш, бояре ждут! - Тетка принялась стаскивать с мальчишки серую, давно не стиранную рубаху.
- Маринушка, - плаксиво захныкал мальчик, - кушать хочется. Хлебушка дай. Кусочек хлебушка - и пойду я тотчас. Знаю я послов иноземных, сидеть там мне долгонько. За полдень, не менее.
- Поговори еще, выкормыш Телепневский, - отвесила тетка еще одну затрещину. - Буду я тут бегать. Слыхал, что Иван Васильевич сказывал? Спешить надобно. Давай, ферязь натягивай! И попробуй хныкнуть еще, вмиг розги схлопочешь.
Поверх расшитой серебряной нитью и подбитой горностаем ферязи на царевича накинули соболью шубку, на шею повесили две толстые золотые цепи, на пальцы нанизали десять крупных перстней с дорогими самоцветами, поволокли за руку через сводчатые переходы. Перед резной дубовой дверью посольских покоев царевича встретил обрюзгший от хлебного вина Михайло Тучков, критически окинул правителя Руси сивым взглядом, сунул ему в руки скипетр и державу, поднес к самому носу пахнущий кислой капустой кулак:
- Смотри, Ванька, не ляпни чего! Молча сиди, не то враз ума добавлю. Давай, к трону иди. Послы польские как раз прибыли, приема ждут.
За дверью послышался громкий голос рынды, возвещающего выход Великого князя, государя Всея Руси. Створки поползли в стороны. Царевич Иван, судорожно сжимая тяжелый шар державы, - скипетр не весил почти ничего, - пересек обширное помещение, на стенах которого красовались худосочные святые, благословляющие присутствующих, уселся на жесткий деревянный трон, стоящий на небольшом возвышении. Склонившие головы чуть не до пола бояре выпрямились, послышался тихий гомон.
- Молчи, царевич, - тихо предупредил возвышающийся по правую руку Иван Шуйский. - Молчи, не то худо тебе будет.
Князь пригладил голову, и на царевича повеяло слабым ароматом жаркого.
- Государь наш, Иоанн Васильевич, милостиво соизволил от дел важных державы своей оторваться и слова брата своего, короля Сигизмунда выслушать, - обратился он к одетым в узкие кафтаны польским послам. Шерстяные чулки на иноземцах делали их похожими на недокормленных цыплят на тонких лапках.
- Его величество король Речи Посполитой Сигизмунд Первый повелел мне, ничтожному рабу своему, передать тебе, Великий князь Московский Иоанн, свои пожелания мудрости, здоровья и долголетия, а так же сие письмо… - Сочно пахнущий копченой рыбой посол подошел ближе, опустился на колено и протянул царевичу туго скрученную и запечатанную шелковой лентой с сургучной печатью грамоту. Ее принял Михайло Тучков, а князь Шуйский, кротко склонив увенчанную высокой бобровой шапкой голову, ответил:
- И королю Сигизмунду от нас передавай пожелания долгих лет, здоровья крепкого и мудрости в делах Речи Посполитой. Дружбу его государь наш, Иоанн Васильевич, ценит и по мере сил своих готов словом добрым и делом ответить.
- Дело у нас, Великий князь, одно, общее. - Посол, несмотря ни на что, обращался только к царевичу. - Крестоносцы тевтонские рубежи тревожат беспрестанно, разор землям и людям творя. Посему, мыслим мы, единой силой нам супротив ворога стать надобно, ударить на них с востока и запада, научить уму-разуму, заставить позабыть навеки, как на земли славянские с мечом приходить.
- Слова ты речешь мудрые, гость дорогой, - вежливо ответил князь Шуйский, - однако же одна беда не приходит. Земли русские разор терпят от татар безбожных ногайских, от крымского хана, слуги османского. От братьев-славян тоже разор идет, от Великого Княжества Литовского. На одном языке мы с ними речи ведем, одному Богу молимся, однако же хуже Ордена немецкого нам эти соседи. Намедни на Смоленск покусились, в Новгород лазутчиков засылают, под свою руку зовут. Слышали мы, и королю Сигизмунду они покоя не дают. Рати наши разбросаны по рубежам разным, ратную службу непрестанно несут, а потому сил свободных для войны с Орденом ныне на Руси нет. Вот если бы король польский совместно с ратями нашими княжество Литовское приструнил, тогда и супротив крестоносцев сила бы освободилась немалая.
Посол ответ выслушал внимательно, поклонился:
- Слова сии, Великий князь, до повелителя своего я донесу в точности. С сим ответом поспешать мне надобно, за что прощения прошу.
Гость еще раз поклонился и быстрым шагом направился к дверям, уже на ходу о чем-то переговариваясь с двумя сопровождающими его шляхтичами.
- Все, Ванька, ступай, - уже без особого смущения похлопал князь Тучков царевича по плечу.
Иоанн, проглотив публичную обиду, поднялся - все бояре тут же согнулись до пола, - удалился в ту же дверь, в какую вошел. Здесь не было никого - похоже, няньки не ожидали, что прием закончится так быстро. Царевич сунул державу под мышку, по полутемным коридорам пошел в свою светелку. Здесь скинул на сундук тяжелую шубу, заглянул за занавеску на окне, в шкафчик рядом с привезенным из Франкского королевства бюро, на всякий случай заглянул и в бюро. Нет, тетки не оставили ничего - ни крынки с водой, ни миски с кашей, ни куска хлеба. Иоанн Васильевич забрался на сундук поверх шубы, подтянул к себе ноги, обнял колени. Пытаясь заглушить голод, попытался вспомнить что-нибудь хорошее. Но в голову почему-то лезла давешняя картина с мертвой матерью: царица лежит на постели, раскрыв рот, кожа покрыта темными пятнами, а рядом князья Тучков и Глинский, братья Шуйские роются в ее сундуках, выискивая кошели с серебром.
- Убью… - тихо пробормотал царевич. - Подрасту - всех убью, кого успею. И нянек, и Шуйских проклятых, и Тучкова. Нож украду да зарежу, пока не поняли.
- Нехорошо это, Иоанн. Грешно токмо о мести в жизни думать. Черствеет душа от мыслей таких, черной становится, как туча грозовая. Душно рядом с человеком таким становится, нет к нему ни у близких любви, ни у врагов уважения.
- Любви? - усмехнулся царевич вошедшему в светелку старику в длинной серой рясе, с прихваченными на лбу ремешком волосами и длинной седой бородой, опускающейся ниже опоясывающей чресла простой конопляной веревки. - Может, это у тебя мать отравили, а отца прямо на глазах зарезали? Может, тебя через день кормят да порют, как последнего конюха? Нет им прощенья! Задавлю, всех задавлю, до кого дотянуться смогу.
Появлению странного гостя мальчишка ничуть не удивился. Он привык, что в его комнаты заходят все, кому не лень.
- Прощать нужно уметь, вьюноша, - покачал головой старик. - Легко быть добрым, коли растешь в сытости и неге. Тяжело душу сохранить, чрез испытания шагая. Нельзя зло безнаказанным оставлять, коли умышленно чинится. Но надобно и заблудших прощать, не пятнать жизнь свою кровью невинной.
- Боишься, всех Шуйских изведу под корень? - злобно зыркнул на гостя мальчишка. - Думаешь, род Тучковых оборву? Не бойся, не дадут. Истребят меня, как к совершеннолетию дело подойдет, побоятся венец великокняжеский на меня возложить. Побоятся к власти допустить. Знают, что памятлив - и не допустят. Потому помыкать ныне и не опасаются. Для них я мертвый уже. Вместо меня на стол иного кого выберут.
- Человек предполагает. Однако не все во власти смертных, царевич. - Старик подошел ближе, оперся на посох, вырезанный из прочного соснового корня. - Есть еще земля русская, воля и желание ее. И коли сочтет она, что достоин ты ее милости, коли люб ей окажешься - не даст тебя в обиду, безвременной кончины не допустит.
- Что-то пока она меня не очень защищает, старик.
- А пока и защищать некого, - небрежно пожал плечами гость, сложив на посохе ладони и поставив на них подбородок. - Не свершил ты пока ничего. Ни широты душевной не выказал, ни мудрости. Тлен земной, не человек. Есть ты, нет тебя - разницы никакой.
- Ступай прочь, старик, - опять уткнулся носом в колени царевич. - И без тебя много кому хаять находится. Сирота - он всегда сирота. Хоть роду княжеского, хоть смерд черный.
- Не скажи, царевич, не скажи, - усмехнулся гость. - И для сироты безродного учителя завсегда находятся. Темному делу учат али от посулов гнусных спасают, но находятся. А уж наследник княжеский, да без дедков, волхвов ученых, травников, да чтецов - и вовсе редкость. Оттого и пришел я к тебе. Слово хочу тебе сказать. Слово малое, но важное.
- Что же ты сказать мне можешь, старик? - хмыкнул мальчишка. - Бог терпел и нам велел? Не судите и несудимы будете?
- Я хочу рассказать тебе, как устроен мир, царевич. - Гость поймал глазами взгляд мальчишки и более уже его не отпускал. - Он огромен, наш мир, и сложен, но одновременно несказанно прост. Живет в нем всего пять народов. За морем-океаном живет народ, что молится правителям своим, как богам. Никто из них не думает о себе ничего, лишь выполняет указы царей тамошних. Указы те цари пишут лишь кровью своей, но более никто, кроме жрецов, проливать ее права не имеет. Даже воины в битвах крови там не проливают, а хватают врагов живыми и ведут жрецам на суд. На восток от нас, за степью разбойничьей, обитают народы труда и красоты. Ничего в жизни они не ценят выше, чем мастерство в работе и красоту окружающего мира. Даже названия своих стран они избрали подобными стихотворным строкам. Страна Восходящего Солнца. Поднебесная Империя. На запад от нас живут народы смерти, ничего не ценящие выше, нежели умение убивать. В убийстве ближнего они видят высшую доблесть, в ограблении слабых - величие. Каждый из них в соседе своем подозревает врага, поэтому печется только о себе и жесток ко всем остальным. В этом мире сами названия стран похожи на купчии. Земля франков, земля бриттов, земля пруссов. На юге живут народы, древностью подобные нашему. Они хитры и наивны, они неспешны, но настойчивы. Доблестью для них считается торговля, а души их настолько чисты, что лишь они избирают себе правителями поэтов и пророков, доверяя красивому слову более, нежели древности родов. И есть в нашем мире еще один народ. Это народ любви. Он не самый трудолюбивый. Его представители трудятся лишь настолько, чтобы удовлетворить свои нужды, посвящая свободное время играм и размышлениям. В его землях нет рабов. Воины этого народа сильны и отважны, но никогда не обнажают мечей своих ради порабощения иных племен, а токмо для защиты рубежей своих, либо племен слабых, подвергшихся нашествию врагов более могучих. Люди эти доброжелательны и часто прощают неблагодарность спасенных от смерти, прощают врагов своих, прибежавших за спасением. Они не отягощают души свои злом и любят правителей, способных к благородству. Волею Создателя любовь эта способна сбираться вокруг тех, к кому обращена. Когда народ этот ценит свою столицу - она на глазах крепчает и растет. Когда народ этот восхищается правителем своим - частица силы каждого человека вливается в его душу, и могущество правителя становится безграничным. Своим взглядом он сможет поднимать мертвых и исцелять живых, своей волей он сможет порождать города и раздвигать границы. Не будет ему равного ни в битве, ни в разуме, ни в благородстве. Потому что не сможет правитель этот обрести любви народной без благородства и ответной любви к простым смертным. Слышишь ли ты меня, царевич? Ежели мысли твои будут токмо о мести и смерти, никогда не заслужить тебе любви на Руси. Научись прощать. Прощать даже тех, кто дважды достоин смерти. Тех, кто исполнен к тебе ненависти. Только тогда люди русские поверят, что нет зла в душе твоей. Только тогда они отдадут тебе свою любовь. И с этого часа не найдется в мире силы, способной тебя одолеть.
- И это все? - переспросил мальчишка.
- Нет, не все, - покачал головой старик. - Есть еще сердце мира, которое бьется в северных пределах русской земли и которое нельзя упустить в руки народа смерти, ибо тогда они зальют кровью весь мир. Но об этом тебе сказывать слишком рано. Твои руки слишком слабы, чтобы защищать или принимать.
- Тебя Иван Бельский прислал, старик? - чуть приподнял голову царевич. - Просил я его сказочника мне привесть, да токмо через день маменьку отравили, а его самого в поруб посадили. Федора Мишурина, дьяка отцовского, я тоже просил, но его точно убили, сам видел. Мне Василий Шуйский его кровью все шаровары залил, когда глотку резал. Год, почитай, миновал, а ноги все едино сквозь порты жгет. Князя же Бельского, сказывали, голодом заморить хотели, да токмо жив он как-то. Ужель помнит про просьбу мою?
- За сказочника меня первый раз принимают, - беззлобно усмехнулся гость, - такого до сего мига не случалось. Мыслю я, у тебя, как у прочих смертных, веры в слово мое не появится, пока чуда не явлю. Ладно, быть посему. Все едино без чуда сего не обрести тебе мудрости правителя и знания человеческого. Вот, возьми… - Старик протянул царевичу крохотный нательный крестик на завязанной крупным узлом бечевке. - Вместо своего наденешь и носи.
- Зачем? - не понял Иоанн, хотя крест все-таки принял.
- Прислони его к стене.
- К какой?
- К любой.
Мальчишка пожал плечами, прислонил крест к рубленой стене у себя за спиной - и чуть не упал, потеряв опору. Собранная из сосновых, в три ладони толщиной, бревен перегородка сгинула, как и не было, а за ней открылись палаты, размером чуть не втрое больше посольских. Яркий солнечный свет струился из забранных слюдой окон, отражался от выбеленных сводов и растекался по помещению, почти не оставляя темных углов. От стены до стены ровными рядами возвышались шкафы, плотно заставленные книгами.
- Что это? - восхищенно пробормотал царевич.
- У тебя нет достойных дядьев - здесь собраны мысли самых мудрых из смертных. За тобой нет пригляда - зато у тебя есть время для чтения. У тебя хотят отнять право на жизнь - но никто из предателей не подозревает, с кем им придется столкнуться. Это моя библиотека, царевич. Ты можешь войти в нее из любого места - достаточно прижать к стене крестик. Ты можешь пользоваться ею, сколько пожелаешь - до тех пор, пока глаза твои будут способны читать, а ум твой будет нуждаться в знании. И помни мои слова. Сила Руси не в жестокости. Ее сила - в любви.
* * *
Санкт-Петербург, Крестовский остров, набережная Мартынова,