- Не только концовками. Я и наш несчастный друг, - он указал на колдуна в капюшоне, - принадлежим одному и тому же миру. Однако я был очевидцем того, что ему известно только с чужих слов. В тот момент, когда неуклюжий мальчишка оседлал черную Бестию, я стоял рядом с бароном Шварцмайером, с началом войны со шведами пригласившим меня на службу по части моих тайных дел. Купец обронил, якобы многим показалось, что конь что-то шепнул на ухо мальчику, но что именно, никто не знает. Так он в корне не прав. Я знаю, ибо все слышал. Это не было шепотом и заняло отнюдь не мгновение, просто для всех посторонних темные силы замедлили ход времени едва ли не до полной остановки. Лишь я оказался выше этого.
Бестия заговорил с мальчишкой и, признавшись в своей демонической сути, предложил сделку. Он пообещал легко и без усилий найти в мальчике малейшие задатки воина и превратить его со временем в несокрушимого рейтара, чье имя будет грозно греметь не только над Империей, но и над всей Европой. И малолетний дурачок согласился без каких-либо дополнительных условий. А вот в другом мире он согласился на сделку не полностью. Конечно, с одной стороны он с готовностью принял дары от демона в обличье Бестии, но решил, что большая часть этого существа продолжает оставаться лошадью, с которой возможно будет совладать в будущем, которую когда-нибудь ему удастся обуздать. Именно поэтому завершение истории в двух мирах не совпадает.
- Если я правильно понял, тот, кого купец называет Альбрехтом, на самом деле Николаус фон Граусбург? - спросил юноша у худого колдуна.
- Так и есть.
- И он действительно стал величайшим воином своего времени?
- Неуязвимым и несокрушимым, - отозвался горбун. - Прямо как вы.
- И он действительно убил шведского короля?
- Да, - ответил колдун в капюшоне. - На этом-то его величие, неуязвимость и несокрушимость закончились. Владыки современного мира, посылающие на смерть тысячами, не останавливающиеся перед убийством младенцев, уничтожающие ученых каждый день и каждый же день изобретающие все новое и новое оружие, решили, что Николаус поступил бесчестно, убив одного из них. По их мнению, неподдающемуся никакой логике, почти две сотни тысяч воинов с обеих сторон могли сложить головы в битве под Раненбрегом, но королей, герцогов, графов и прочих высокочтимых особ эта участь коснуться не имела права. Ныне имя Николауса пытаются предать забвению, его поступок выдают за подлость, недозволенное коварство, и все же его вряд ли когда-то забудут. Какие же мы странные создания, если...
- О-о-о! - простонал юноша, демонстративно затыкая уши. - Прекратите! Прекратите болтать о логике, о странных людях и нести прочий вздор! Поймите уже, наконец, что ваш бред здесь никому не интересен, а меня он просто-напросто раздражает.
Глава двадцать седьмая
Глядя в какую-то точку на середине стола, Бреверн ни разу не поднял глаз, чтобы ненароком не встретиться с кем-то взглядом, в первую очередь с Николаусом фон Граусбургом, завороженно слушавшим рассказ, часто хмурившим брови и морщившим лоб.
Михаэль Бреверн продолжал:
- К девятому году войны барон Хельмут Шварцмайер был назначен генералиссимусом всей германской армии, противостоявшей шведам на севере Империи. Под его непосредственным командованием сражался молодой воин, о котором с первых его битв уже слагали легенды как о бесстрашном рейтаре, исключительно в первых рядах атаковавшим неприятеля, подчас превосходящего в силе. О нем говорили: бьет без промаха, разит насмерть. Расскажи кому, что этим героем и был прежний неумеха Альбрехт, не поверили бы. То мастерство, что он демонстрировал в схватках с врагами, казалось, нельзя было воспитать упражнениями, с ним обязательно следовало родиться. В те дни умения Альбрехта восхищали окружающих, но его истоки были ото всех скрыты. Сейчас это уже не составляет тайны, поскольку широкому кругу лиц многое стало известно из дневников Альбрехта.
Никто не смог совладать с норовистым жеребцом, хотя различные воины барона пытались неоднократно. Он подчинялся только мальчишке и беспрекословно выполнял любые его команды, будто был щенком, что искренне радуется играм с детьми. Так Бестия и достался Альбрехту.
Оставшись наедине, мальчик прикоснулся к лошади и ощутил неописуемый прилив сил, который с небывалым жаром распространился по всему телу. Затем он словно заполучил некое внутреннее зрение, которым со всей ясностью увидел, какие действия должен предпринять для того, чтобы стать величайшим рейтаром. Он увидел первоклассного воина, которым станет.
Многие пажеские дисциплины Альбрехту так и не дались, но он всех удивлял виртуозным владением оружием, знанием стратегии и тактики, выездкой капризного жеребца, исполнявшего под седлом мудреные трюки, доселе никому не приходившие в голову. А вот хорошие манеры и общее поведение Альбрехта со временем ухудшились. Он стал дерзким, буйным, своенравным и мнительным настолько, что всюду представлял себе недоброжелателей.
К началу битвы под Раненбрегом Альбрехту еще не исполнилось и двадцати, однако барон доверил ему командовать небольшим отрядом рейтаров, каждый из которых был намного старше.
В сражении отряду отводилась второстепенная роль: находясь в засаде на левом фланге, они должны были вступить лишь в случае, если шведская пехота начнет теснить германские войска и достаточно углубится. Получая приказ, Альбрехт не возражал, но, очевидно, уже тогда остался недоволен распоряжением, которое не позволяло ему явить свою доблесть в бою. Он никак не желал мириться с мыслью, что в очередной баталии может лишиться славы.
Две армии сошлись на поле, выстроившись друг напротив друга, словно пологие берега прямой и тихой речки. Отряд Альбрехта был скрыт в роще за холмом, с которого - если осторожно подняться - было отлично видно расположение шведских войск. С того места рейтары разглядели походную палатку с колыхавшимся рядом штандартом Густава II Адольфа - сине-бело-красное полотнище в виде щита с изображением золотой вазы в центре.
Альбрехт проворно сбежал с холма и направился к своему коню. Он хранил молчание, ничего не объясняя и не отдавая приказов. Бестия оскалил большие крепкие зубы, от нарастающего нетерпения радостно стучал копытами, а потом поспешил навстречу хозяину, будто угадав его намерения и всецело их разделяя. Альбрехт сбросил свои латы, под недоуменные возгласы рейтаров срезал доспехи, закрывавшие грудь и голову коня. Он отказался от привычного эстока, длинного, узкого и предназначавшегося для пробивания доспехов, оставив себе рейтарский меч. Второй такой же прикрепил к седлу и вооружился несколькими трехзарядными рейтарскими пистолетами.
Вскочив в седло, Альбрехт стиснул зубы, хохотнул своим мыслям и рванул коня вперед.
Шведы не сразу заметили быстро мчавшегося на них всадника, а те, что заметили, приняли его за кого-то из своих. Подскакав на дистанцию прицельного выстрела, Альбрехт открыл огонь. С каждым метким залпом шведская пехота теряла одного бойца, и чтобы прикрыть образовавшиеся бреши, туда хлынули мушкетеры, уже готовые стрелять. Однако Альбрехт перехитрил всех и, резко сменив направление, ворвался в шеренги пикинеров, безуспешно пытавшихся перестроиться.
Заряды закончились, и Альбрехт, отбросив пистолеты, принялся орудовать обоими эстоками, буквально танцуя в рядах ошеломленного противника. Практически не глядя, он колол и рубил направо и налево, умело управляя Бестией одними коленями и умудряясь не увязнуть в схватке. Через стрелков, через пикинеров, артиллерию и подоспевших всадников, Альбрехт пробивался к своей главной цели, и Бестия помогал ему, топча врагов.
Шведские командиры и мысли не допускали, что рейтар сможет добраться до ставки короля, и потому сохраняли хладнокровие до тех пор, пока не осознали со всей отчетливостью: Альбрехта уже ничто не остановит. Было поздно спасаться.
На ходу подобрав пику, отброшенную кем-то из убитых, рейтар пригвоздил ею к земле одного из шведских военачальников, когда тот бежал, только обнажая меч. Еще двоим он срубил головы, не сбавляя скорости.
Король вбежал в шатер, и Альбрехту пришлось спешиться, чтобы продолжить преследование. Оставшийся в одиночестве жеребец тоже показал себя прекрасным воякой.
В ходе короткого поединка Густав Адольф был заколот, Альбрехт же отделался ранением бедра, полученным от кого-то из охранников короля. Когда рейтар приковылял к Бестии, вокруг того валялось видимо-невидимо бездыханных трупов со следами копыт на телах и доспехах. Альбрехт велел коню нести его к своим.
Рана, которую он счел недостойной внимания, была куда как серьезна. Едва покинув расположение вражеских войск, рейтар почувствовал, что стремительно слабеет. Закружилась голова, должно быть, от потери крови, и всадник свалился с Бестии.
Он поднимался очень тяжело, как если бы все тело было налито свинцом. Германские солдаты орали ему нечто невразумительное, пока не догадались показать знаками, что стоит обернуться. Рейтар огляделся, увидев кинувшихся в погоню шведов, но не мог и шагу ступить. Ниже колена он совсем не чувствовал правую ногу, в то время как бедро разрывалось от нестерпимой боли. Бестия подошел, мотая головой и приглашая вернуться в седло. Альбрехт обнял коня, дотронулся до его лба и отблагодарил за все долгим поцелуем.
Солдаты неприятеля были уже в нескольких шагах, и как утверждали позднее, они стали свидетелями разговора между рейтаром и его конем.
Бестия говорил, что отныне и навеки Альбрехт останется непревзойденным воином, и подобных ему мир никогда не увидит. Затем он предложил хозяину уйти, покинуть этот мир насовсем и очутиться там, где у Альбрехта вновь появятся сильные противники, вечно сражаться с которыми - истинное наслаждение для настоящего рыцаря.
Парень согласился и с трудом забрался в седло, Бестия на глазах у многотысячной толпы взмыл в воздух.
Рассказывают, перед ними возникла плотная дымная туча, разросшаяся чуть ли не в полнеба, около которой конь и его наездник рассыпались в антрацитово-черную пыль. Затем туча поднялась ввысь и пропала.
Коварное убийство короля и его военачальников еще до начала боя обе стороны позже сочли грандиознейшим преступлением. Барон Хельмут Шварцмайер, как допустивший вероломство, был разжалован, лишен всех чинов, а вскоре и вовсе убит неизвестными по дороге домой. Место имперского генералиссимуса занял наш с вами герцог, и он, как многие нынешние владыки, строго карает за распространение истории о проклятом рейтаре по имени Альбрехт.
- Разве Густав Адольф мертв? - удивился Пауль Рейхенштейн, рассудив, что рассказ Михаэля Бреверна закончен.
Ему ответил Хорст:
- Конечно, мертв, но точно не при тех обстоятельствах, о которых говорит нам господин Бреверн. Помнится мне, он из-за юношеской самоуверенности возглавил кавалеристскую атаку, и та плохо для него закончилась.
Михаэль Бреверн вздохнул, возвращая интерес к себе.
- Кроме этого варианта рассказывают историю, более соответствующую тому, что видел Николаус в своем сне. Она отличается тем, что Альбрехт отказался последовать за Бестией в другой мир с какими-то мифическими великими соперниками. Он громко кричал, проклиная коня и тот день, когда самонадеянно решил, что сможет рано или поздно обуздать мрачные силы жеребца. У него ничего не вышло, он сам подчинился дьявольскому созданию. Альбрехт оттолкнул коня и смело направился к настигшим его шведам, чтобы принять смерть от их оружия, однако Бестия не позволил ему исполнить задуманное. Он подскочил, поднялся на дыбы и, повалив рейтара на землю, раздавил его копытами насмерть. Только после этого конь исчез вместе с дымной тучей. Вот теперь точно конец истории.
За столом вспыхнуло шумное обсуждение, через несколько минут переросшее в бурные споры.
- Как у истории с сотнями, с тысячами очевидцев, у истории, которая была заявлена господином Бреверном как совершенно правдивая, может быть две взаимоисключающие концовки? - не понимал Виллем.
Пауль Рейхенштейн на это отмахнулся:
- В этом нет ничего удивительного: кому-то что-то привиделось, одни рассказчики что-то додумали, а другие приукрасили. Меня больше волнует, как Густав Адольф в одно и то же время может быть убитым и счастливо править Швецией?
- Кстати да, - согласился писарь, собираясь напомнить Рейхенштейну о карете баронессы Кюнне, в которой путешествовал нотариус, но сдержался.
- Я говорю вам, он мертв! - не выдержал Хорст, и его супруга утвердительно закачала головой. - Правда это произошло при других обстоятельствах.
- А мне показалось странным, что господин Бреверн назвал затяжной войной тот давний конфликт со шведами, который продлился-то меньше года, - объявила Эльза Келлер. - И как я заметила, вы, Виллем, с этим соглашались.
- Разумеется, - ответил Виллем. - Как же я мог не согласиться, если война длилась десять лет? Слава Господу и здравому смыслу, вовремя подсказавшим саксонцам, что им неплохо было бы помочь Империи и выступить вместе с остальными германцами.
- Вот те на! - выпучил глаза Пауль. - Помимо шведов, у нас появились еще и саксонцы?
Путники продолжили бурную дискуссию, а Михаэль не обращал никакого внимания на происходящее за столом. Он молчал, не давал ответов и был полностью погружен в себя. К нему подсел Николаус и заговорил, поняв, что не будет услышан никем из спорщиков:
- Моя мать приходится барону Шварцмайеру дальней родственницей. Сестрой или племянницей, сейчас уже никто не разберется. Когда я был еще совсем юнцом, родители намеревались отправить меня к нему на воспитание, но потом передумали. Михаэль, назовите мне настоящее имя Альбрехта.
Купец проигнорировал просьбу, и даже не шелохнулся, делая вид, что не слышал Николауса.
- Пожалуйста, скажите, - не унимался юный фон Граусбург. - Я уверен, это важно, чтобы понять суть творящегося вокруг нас беспорядка. Хотя бы намекните. Фамильный герб рода Альбрехта - вепрь, пронзенный стрелами?
Нехотя, еле уловимо Михаэль Бреверн кивнул, и Николаус откинулся на спинку, шумно выдыхая воздух. Остальные были так сильно заняты разбором истории о рейтаре, что ничего ровным счетом не замечали, не слышали.
- Нам нужно вместе найти этому объяснение, - предложил Николаус, вновь обращаясь к Бреверну. - Давайте отталкиваться вот от чего. Выходит, если бы обстоятельства в мире сложились иначе, и жизнь моих предков была бы иной, то все произошло бы именно так, как в вашем рассказе. И что нам дает понимание этого?
Он замолчал, вопросительно и с надеждой глядя на купца, который хлопнул молодого человека по плечу и отметил с вымученной улыбкой:
- Ничего не дает. Но я искренне рад, Николаус, что на самом деле вы живы.
Глава двадцать восьмая
Молодой чародей со шрамами на лице вовсю веселился, забавляя самого себя комментариями по поводу горячих споров путников в трактирном зале.
- У них же сейчас мозги закипят, и черепа взорвутся, как закрытые котлы с кашей! - заливался он над своей очередной удачной шуткой.
Никто не заметил, как колдунья закатила глаза и устало уронила голову на грудь. Только когда картинка поплыла, распалась на ромбы и серебристые квадраты, чернокнижники разом обратили на нее взоры. Седовласый подхватил сползающее с кресла тело, и принялся хлестать женщину по лицу, приводя ее в чувства. Было очевидно, что он злится по-настоящему: желваки на его щеках заходили вверх-вниз, во взгляде читался гнев. Впрочем, и самообладания он не терял. Едва женщина осмысленно глянула на него, как он, не прибегая к обвинениям и укорам, спросил с нотками подлинного переживания в голосе:
- Как вы?
- Я была неправа, что не послушала вас. Извините.
- Все будет хорошо. Вы восстановите силы. Вы справитесь, - утешал седой мужчина, беря холодные пальцы колдуньи в свои руки.
Картинка развалилась на мелкие кусочки и стала похожа на старинную бледную фреску. Она обвалилась, но ни один из ее обломков не достиг каменного пола, растворившись в воздухе с тихим хрустом битого стекла.
- Эй-эй! А как же история этого придурковатого писаря? - непонятно у кого поинтересовался юноша. - Если честно, мне очень понравилось коротать время, слушая сказки и наблюдая за этими недотепами.
Колдун, скрывавший уродство за капюшоном, откашлялся и сказал:
- Я тоже воспринял память, передавшуюся писарю, поэтому знаю, что ему приснилось.
- А история из его сна? - живо полюбопытствовал худой колдун.
- Ее я тоже знаю. Во сне писарь видел себя мчащимся по сельской дороге, очень узкой и продолжающей сужаться. Ветки стали хватать его за одежды, за волосы, ухватили за сапоги и сдернули с лошади. Далее он увидел себя лежащим у огромного дерева, корни которого не просто удерживали его, а высасывали из него все соки.
- Ну же, - не выдержал юноша со шрамами. - Начинайте уже.
- Хорошо. Вот вам история Виллема Рангера, которого безрассудно любили, но он любил только себя.
Виллем был единственным ребенком в семье, где мама, как и положено, занималось домом, а отец был средней руки кожевником, чьи товары пользовались большим спросом. Родители рано заметили склонности мальчика к грамоте и стремились развить в нем эти способности, считая, что они в любом случае пригодятся ему в будущем. Виллема отдали в приходскую школу по достижению им подходящего возраста, хотя многие родители неразумно затягивают с этим.
Представьте себе, через год они получили первый повод для гордости. Священник, преподававший в школе, пришел к ним в дом, чтобы лично сообщить, что более ничему не может научить Виллема, потому как тот великолепно усвоил весь курс обучения за столь короткий срок. Священник также посоветовал способствовать дальнейшему образованию мальчика. Со своей стороны он составил рекомендательное письмо, с которым Виллема взяли бы в любую школу, главным образом в гимназию при каком-нибудь монастыре.
Подходящая гимназия нашлась неподалеку, и учредивший ее монастырь с готовностью принял нового ученика, придя в восхищение от результатов устной проверки знаний мальчика.
Через полтора года история повторилась, когда выяснилось, что и монастырская школа не может дать Виллему необходимого ему обучения. Дело в том, что он впитывал знания, как высохший лесной мох жадно впитывает дождевую воду. Он никогда не останавливался там, где другие ученики считали себя постигшими суть учебного предмета. После занятий его товарищи были предоставлены сами себе и уделяли все это время играм, а он радостно спешил в библиотеку, получая неимоверное удовольствие от знаний, которыми его вознаграждали книги. Учителя в школе шутили, что Виллему достаточно прикоснуться к обложке толстого фолианта, и его содержание он постигнет без каких-либо дополнительных усилий.
Мальчик вернулся домой и несколько лет помогал отцу в ремесле, сильно этим тяготясь. Нет, он никогда не отлынивал от работы, всегда был готов помочь, и помощь эта исходила от чистого сердца. Вот только душа его по-прежнему требовала знаний, ведь уже полученных ему было недостаточно. Родители ясно видели влечение сына к учебе, справедливо оценивали его талант и недолго совещались, прежде чем отправить Виллема в Штутгарт, в известную гимназию, принадлежащую одному могущественному католическому ордену. Стоимость обучения и проживания складывалась в деньги колоссальные для их провинциального местечка, однако отец и мать с готовностью сделали этот шаг, рассудив, что сами они живут только ради сына.