Виллем произвел неизгладимое впечатление на новых учителей. В дальнейшем он достиг больших успехов в учебе, завел хорошие знакомства и после окончания гимназии отправился покорять Гейдельбергский университет, бывший в ту пору, вне всякого сомнения, величайшим университетом Европы. Вот только родительский капитал таких расходов потянуть не мог.
Наотрез отказавшись возвращаться домой или подыскать себе работу поближе к родителям, которым в силу возраста уже требовалась забота со стороны сына, Виллем остался в Гейдельберге. Удержаться в университете ему не удалось. Не имея крыши над головой и денег, ему приходилось жить впроголодь даже тогда, когда он устроился в университетскую типографию. И жизнь могла сложиться иначе, если бы не его стремление постоянно быть в кругу близких ему по духу людей - студентов. А это, должен вам заметить, не самая хорошая компания.
К тому же связался парень с той категорией молодых людей, которых можно коротко описать словами: оторви и выбрось.
Постепенно жизнь Виллема превратилась в один сплошной загул с непрекращающимися пьянками и драками, прелюбодействами и азартными играми. И опаснее всего то, что это ему нравилось. Он часто оказывался в долгах, мошенничал и имел неприятности с властями.
Мать Виллема скоропостижно скончалась, и это горе подорвало здоровье отца. Тот писал сыну письма, умоляя навестить родной дом хоть ненадолго, но Виллем был так сильно занят веселыми попойками, что игнорировал эти просьбы. Даже известие о смерти отца он принял совершенно равнодушно, вспомнив о нем только спустя несколько месяцев, когда ему потребовалось срочно вернуть долги неким крайне серьезным людям.
Взять денег было неоткуда, и Виллем отправился на родину, намереваясь выручить звонкую монету с причитавшегося ему наследства. Однако выяснилось, что родители довольно давно продали кожевенное ремесло, чтобы обеспечить учебу сына, а оставшееся после их смерти по решению городского совета было роздано жителям, которые бескорыстно ухаживали за отцом Виллема в последние годы его жизни, понесли траты на церемонию погребения и содержание могил.
Согласиться с таким поворотом событий молодой человек никак не мог, поскольку все его стройные планы рушились в одночасье. И тогда он затеял судебную тяжбу с местным советом, который якобы жестоко нарушил его право на наследство.
Представитель городского совета заявил, что Виллем фактически отказался от наследства и не вправе претендовать на него по прошествии полугода. Во-первых, он проигнорировал по меньшей мере два письма, в которых ему сообщалось о скорбном событии. Во-вторых, один из жителей города, находясь по делам в Гейдельберге за шесть месяцев до визита Виллема на родину, встретил его и передал печальную весть о кончине отца. Этот свидетель предстал перед судьей и, кроме прочего, поведал, как Виллем грубо оттолкнул его, сказав, что ему нет никакого дела до чьей-либо смерти, а после зашагал прочь.
Допрос свидетеля состоялся вечером, и потому суд отложил рассмотрение дела до утра следующих суток, пообещав первым делом предоставить Виллему возможность объясниться.
В тот момент Виллем, должно быть, облегченно вздохнул, так как не имел ничего возразить на весомые заявления свидетеля.
Он и не думал утруждать свою фантазию выдумыванием возражений на официальные письма совета о смерти отца. Пусть в действительности он получал их, но ведь суд об этом не знал. Поэтому его ложь о том, что письма не достигли адресата, должна была быть принята судом в качестве вполне серьезного противовеса утверждениям ответчика. Другое дело живой свидетель, которого Виллем встречал в Гейдельберге на самом деле.
В угнетенном состоянии Виллем забрел в трактир, не переставая мысленно повторять все сказанное свидетелем в зале суда. Такой правдивый и такой неудобный свидетель.
Не успел он заказать ужин и кружку пива, как к его столу подсел рослый детина, примерно одного с Виллемом возраста. Он представился Морицем, и скоро выяснилось, что они вместе учились в гимназии Штутгарта, которую Мориц так и не сподобился закончить.
Как мог Виллем напрягал память, но даже намека на какого-то Морица в его голове не проскакивало. Впрочем, это не представлялось Виллему чем-то важным, а немного погодя он и вовсе перестал об этом думать, считая Морица на редкость приятным собеседником. Еще бы, ведь детина так пренебрежительно отзывался о горожанах и суде, глубоко проникся проблемой Виллема и искренне желал ему выиграть тяжбу.
Неизвестно, какая по счету кружка пива развязала Виллему язык, и он откровенно изложил Морицу суть своего затруднения, закончив так:
- И завтра мне предстоит назвать свидетеля лжецом или убедить суд в том, что этот человек просто обознался.
Мориц скривился:
- Нет, так ничего не выгорит. Какой бы путь из этих двух ты не выбрал, судья потребует свидетеля поклясться на Священном писании, и тупоголовый деревенский осел наверняка это сделает. Поверь, дружище, я сам не раз участвовал в столь же каверзных делах, и клятва перед Богом, как ни крути, побьет твою карту. Другое дело, если отталкиваться от уже произнесенных слов и как-нибудь их вывернуть, - Мориц быстро и звонко защелкал пальцами, прищурился, что-то напряженно обдумывая, и попросил: - Ну-ка, повтори мне дословно слова свидетеля, когда он встретил тебя.
- Он сказал, что у него для меня трагическое известие, что умер отец.
- Именно так и сказал: "У меня для тебя трагическое известие. Отец умер"?
- В точности так.
- А ты ответил: "Проваливай! Мне нет до этого никакого дела!"?
- Верно, - согласился Виллем, с надеждой глядя, как расцветает ехидная улыбка на лице Морица. - Из этих фраз может сложиться что-нибудь полезное для меня?
- Еще бы, - вскрикнул Мориц. Он сел рядом с Виллемом и принялся напутствовать его в полголоса: - Завтра ты подтвердишь, что такая встреча имела место, подробно расскажешь, что в тот период переживал страшное безденежье, очередной переезд и затруднения с работой, а потому твои мысли были заняты поисками решений своих проблем. Ты скажешь, что, возвращаясь домой, столкнулся с человеком, которого не узнал и принял за слегка подвыпившего прохожего. Он неожиданно пристал к тебе и зачем-то стал рассказывать о собственном горе: о смерти его отца. Его. Запомни. Именно его отца.
Сползая со скамьи, на которой сидел, Виллем в восхищении выдавил из себя:
- Гениально! И как просто.
Мориц неожиданно охладил его пыл, сказав:
- Подожди, не все так просто. Есть одна загвоздочка. Судья ведь не в состоянии проверить истинность сказанного тобой, а потому, вероятнее всего, предложит тебе поклясться на Библии, что все сказанное - правда.
Виллем приуныл и задумался. Очень ему не хотелось шутить с клятвопреступлением да еще такого священного свойства. С другой стороны этот несложный жест был единственным, что отделяло его от долгожданного наследства. Виллем стал взвешивать все за и против, но так и не мог решиться, когда вмешался Мориц:
- Взгляни на это несколько иначе: мало того, что ты сполна получишь причитающиеся тебе денежки, так вдобавок лихо утрешь носы этим деревенским выродкам.
Последний аргумент тут же положил конец сомнениям Виллема, он принял окончательное решение, представляя себе вытянутые лица земляков в момент вынесения судом вердикта.
За отличный совет и поддержку он не уставал благодарить Морица, обещать тому награду. Будто бы зная, что сулить златые горы Виллем любил и умел, но редко исполнял обещанное, Мориц отвечал:
- Пустяки. Сущие пустяки, дружище. Мне самому советы ничего не стоят, а в знак признательности, если ты выиграешь в споре, завтра угости-ка меня здесь же кружкой-другой пива.
Надо ли говорить, что на следующий день Виллем одержал победу. Изложив свою версию, он по требованию судьи поклялся на Священном писании и таким образом вернул свое право на наследство за вычетом какой-то законной мелочи.
Днем он встретил Морица в том же трактире, за тем же столом, однако выглядел не очень весело.
- Что за раздраженность на твоем лице? - осведомился Мориц, заказывая еду и питье для двоих. - Где широкая улыбка победителя?
- Да какая, к чертям, улыбка? - мгновенно закипел Виллем. - На лестнице суда каждый горожанин, что приехал поглазеть на процесс, плевал мне под ноги и называл клятвопреступником, потерявшим душу и все самое святое.
- Да, обидно, - констатировал детина. - Но ты лучше забудь, а для этого давай-ка надеремся в стельку.
К вечеру выпито и съедено было так много, что хозяин трактира, каждый раз принося новые порции пива и закусок, выглядел все более и более довольным, подсчитывая выручку. Виллем же в свою очередь впервые в жизни не тяготился тем, что платит за стол именно он. Выпивка развязывала языки постепенно, тем не менее хорошего разговора упорно не складывалось, потому что Виллем любую тему поворачивал к описанию того отвращения, с каким на ступенях здания суда на него смотрели земляки.
Трактир пустел, расходились завсегдатаи и даже те из них, кто милому дому предпочитал это заведение, никогда не имел семьи и никуда не спешил. Наконец оставшись с Виллемом наедине, если не считать сбившегося с ног хозяина, Мориц не выдержал и возмутился:
- Да чего ты, черт тебя дери, добиваешься, постоянно вспоминая плевки горожан? Тебе доставляет удовольствие накручивать самого себя?
Виллем пьяно икнул, махнул рукой и опечалился:
- Вот и ты меня не понимаешь. Завтра я приеду в родительский дом и останусь с этими неотесанными болванами один на один, с их ненавистью, с их отвращением ко мне. А они будут пялиться на меня, как на какую-нибудь непотребную девку, в большой церковный праздник забредшую в их церковь. А ведь меня вовсе не пугают ненависть и отвращение. Знаешь, что меня пугает?
- Что же?
- Они будут смотреть на меня с чувством... м-м... с чувством превосходства, словно поражение в судебной тяжбе не играет роли, никак не сказалось на них, никак их не волнует, потому что они изначально выше и меня самого, и моей победы.
Мориц сразу посерьезнел.
- Виллем, но ведь ты не сможешь вскрыть им черепа и изящным серебряным ножом изменить ход их мыслей.
Тот ничего не ответил, только заскрипел зубами и потребовал еще пива.
- Нет, - категорически заявил Мориц и велел хозяину поскорее рассчитать их и выпроводить восвояси, поскольку намечалось некое очень важное дело.
Уже очутившись на улице и ежась от прохлады позднего вечера, Виллем уставился на детину и спросил:
- Какие у нас дела на ночь глядя?
- Я знаю, какую свинью подложить твоим обидчикам. О-о, это будет такая пакость, что они никогда ее не забудут. Можешь довериться мне, пока ты будешь в своем родном Фреттене, никто из горожан и не подумает глянуть в твою сторону с пренебрежением.
- И как? - то ли спросил, то ли икнул Виллем.
Мориц осмотрелся, приложил палец к губам, после чего заговорил тихо:
- На полпути отсюда к Фреттену имеется старое дерево, по непонятной причине еще не сгнившее окончательно. Оно стоит на поляне неподалеку от дороги и распространяет на всю округу неприятный запах. Так вот, если отломить от этого дерева кусок и бросить в источник питьевой воды, то у всех, кто эту воду хотя бы пригубит, вскорости жутко скрутит животы. Прохватит такой понос, что жители дня три, как минимум, не смогут слезть с горшков, опасаясь обделаться при малейшем движении.
Затея Виллему понравилась, и он лишь уточнил, не слишком ли опасными могут оказаться последствия.
- Я тебя умоляю! - повел плечами Мориц. - Какая может быть опасность от гнилушки в колодце, кроме той, о которой я тебе рассказал? Нашими деревенскими шутниками этот способ мести проверен неоднократно. Или ты думаешь, что щепа от трухлявого дерева может кого-нибудь убить?
- Нет, конечно, - деланно хохотнул Виллем и согласился на предложение Морица.
Мало кто может быть более непредсказуем, чем пьяные мужчины, и мало кто может их остановить, особенно если те настроены самым решительным образом. И тут неважно, отважились пьяные на подвиг или посмели сотворить какую-нибудь гадость.
Спустя пару часов Виллем и Мориц уже крошили гнилое дерево, собирая щепки, а еще через пару часов забросали дурно пахнувшей трухой все колодцы и водоемы Фреттена, откуда жители привыкли брать питьевую воду. Перед рассветом, в самую темень Виллем добрался до родительского дома и, не раздеваясь, рухнул куда-то, где с пьяных глаз ему почудилась постель.
- Мне нужна помощь! - встревоженно крикнул седовласый колдун, и рассказчик смолк, тут же подскочив на помощь.
Прекрасная ведьма не шевелилась, дышала прерывисто, с трудом, словно ей не хватало воздуха. Магическим пасом горбун материализовал между креслами стол, на который все вместе осторожно перенесли тело женщины, ставшей теперь похожей на безвольную тряпичную куклу.
- Ей нужна наша сила, - причитал седовласый. - Сама она, к сожалению, не способна восстановиться. Все израсходовала впустую!
Он явно был вне себя от бешенства, хотел сорвать на ком-нибудь свою злость, но держался, не давая гневу выхода, ведь слишком многое поставлено на кон, и отсутствие хотя бы одного из колдунов неминуемо приведет к гибели всех.
- Встаньте вокруг и направьте часть своей силы на меня, - скомандовал колдун, - а я передам ее Эльзе.
Чернокнижники послушно выполнили наказ седовласого, и только самый молодой из них злобно хмурился.
- Господин Рангер, мне интересно, где же разошлись ваши судьбы с героем прерванного повествования? - одними губами спросил горбун.
- Я выбрал Кёльнский университет. К тому же меня никогда не ограничивала необходимость вернуться к родителям: они умерли еще до начала моей учебы в университете. Был мор, и тогда в родном Фреттене в живых осталось менее половины горожан.
- А где разошлись судьбы с тем Виллемом Рангером, что сидит наверху?
- Чуть раньше. В гимназии церковного ордена, которую тот Виллем не смог закончить. Его отец отравился мышьяком, который использовал при выделке кож, и ослеп. Виллему пришлось отказаться от учебы и работать, чтобы содержать семью.
Седовласый колдун рявкнул на мужчин:
- Прекратите разговоры! Соберитесь и сфокусируйте свои силы на мне.
Глава двадцать девятая
В трактирном зале Виллем сидел напротив четы Келлеров, и Хорст подробно излагал историю, связанную со сновидением писаря. Полуоткрытый рот Виллема застыл в напряжении, выражая крайнюю степень изумления. Хорст не помнил имени того, о ком говорил, однако писарь с легкостью понял, что речь идет о нем самом. Вот только это была не его жизнь, не Виллема, несмотря на совпадения во многих деталях и названиях. Он знал это, но успокоение не приходило.
Хорст продолжал, полагая, что открытый рот Виллема символизирует восхищение рассказом:
- После столь бурно проведенной ночи парень не смог подняться ни утром, ни в полдень. Он бы и вечер провел на полу среди вороха пыльного тряпья, маясь от похмелья, но услышал с улицы непонятные звуки. Естественное любопытство возобладало, и он, всклокоченный и помятый, кое-как покинул дом.
Встретили его подозрительно безлюдные улочки, по которым он нетвердой походкой пошагал к центру Фреттена. Продолжительное время он не слышал ни малейших звуков, будто глубоко в уши попала вода, оглушив его. Не доносилось человеческих голосов, криков птиц и скотины, даже листва и та не шелестела. Казалось, мир остановился, замер, умер, но этого еще никто не успел осознать, и только негодяй-клятвопреступник оставался по-настоящему живым и понимающим происходящее.
Позади фыркнула лошадь. Виллем обернулся и увидел свою позабытую кобылу, плетущуюся за ним. В этот момент память возвратилась к парню, он вспомнил свои ночные деяния, вспомнил о тех последствиях, которых ожидал от отравления воды кусками гнилого дерева. До него донесся невнятный чавкающий звук, за которым последовал отчаянный стон, что-то лопнуло с громким хлопком, и где-то на камни выплеснулась жидкость. В сознании негодяя все более-менее встало на свои места. Он ухмылялся, представляя себе жителей города в эти самые секунды мучающимися поносом, слушающими непрекращающееся бурление в животах, складывающимися пополам от приступов острой боли.
Ведя кобылу под уздцы, парень размышлял, когда и где он расстался с Морицем, намеревался ли тот, ожидать его во Фреттене или вернулся к себе? Если он оставался в городе, то где именно?
Выйдя на площадь, он остолбенел от дикого, непередаваемого ужаса, заставившего его вмиг покрыться липким потом. Площадь была завалена не трупами, а их безобразными кусками, как если бы спятивший мясник искромсал свиные туши и разбросал их. Широкая река черной крови собиралась из ручьев, бежавших между грязных камней мостовой.
По дорожке, ведущей от церкви, спускалось нечто невероятное, ранее без сомнения представлявшее собой человека. Теперь это было гротескное существо - страшная пародия на Божье творение. Пол его оставался загадкой, в разрешении которой не помогали даже остатки одежд. Руки и ноги существа походили на тонкие лапки насекомого, серая в сине-багровых пятнах кожа стягивала деформированные кости и выкрученные суставы. Позвоночник, проступавший наружу, был изогнут назад, и голова оказалась откинута. Это происходило потому, что все внутренности человека, вернее того, во что он превратился, собрались в животе, раздувшемся огромным бурдюком.
Существо не падало, хотя по всем законам мироздания ходить и держаться на ногах не могло. Да оно и жить-то не могло.
- Вот дьявол, - пробормотал парень. - Что это такое?
Искалеченный человек оступился и рухнул вперед, от чего живот лопнул, и полусгнившие внутренности вонючим потоком хлынули во все стороны.
Лошадь отпрянула, и негодяй еле удержал уздечку, думая, что кобыла запаниковала от увиденного. Он заблуждался, а когда понял ошибку, было поздно. Справа к нему подходил горожанин - точно такой же, как взорвавшийся мгновение назад, с высохшими конечностями и раздавшейся утробой. Ступив поближе, он застонал, переходя на рев, ухватился за клятвопреступника и разлетелся на куски, обдав все вокруг смрадными нечистотами.
Негодяй гнал лошадь из города, по-прежнему отплевываясь, отряхиваясь и понимая, что от мерзости и вони ему не избавиться. Дорога, знакомая с детства, вдруг стала сужаться. Ветви деревьев ожили и пытались подцепить его за одежды, за волосы, за ноги. Наконец, когда дорога превратилась в узкий мрачный тоннель из частых деревьев и непролазных кустов, им это удалось. Парня смахнуло с лошади.
Не чувствуя от страха боли, он пополз, порываясь подняться, продрался через кусты и побежал, низко пригибаясь к земле, словно опасаясь, что деревья вынули из почвы свои корни и преследуют его.
- Боже! Боже мой, спаси и сохрани! - прогорланил он и принялся читать молитву о спасении.
Слева раздался дьявольский хохот. Там стоял Мориц, однако теперь в его облике было намного меньше человеческого, чем в тех ходячих трупах, что бродили по Фреттену и разлетались ошметками.