Ваш патриотизм, о котором наслышаны все, побудил меня послать Вам пятнадцать экземпляров моей газеты. Мне приятно надеяться, что Вы соизволите принять их и что Вы будете и впредь покровительствовать нашему газетному делу, которое по причине распространённого среди нас нерасположения к чтению, к несчастью, пребывает в плачевном состоянии.
С глубочайшим уважением редактор-издатель газеты… (подпись)".
Не успел Абисогом-ага сложить это письмо, как в комнату снова вошла хозяйка.
- Достопочтенный эфенди кланяется вам, - сказала она, положив на стол кипу книг и конверт. Абисогом-ага, вскрыв и этот конверт, прочитал:
"Высокочтимый эфенди!
Имею честь послать Вам сорок экземпляров выпущенной мною в свет книги сочинений, являющихся плодами моих собственных мыслей. Льщу себя надеждой, что Вы милостиво снизойдёте к просьбе моей принять их и таким образом воодушевите меня на опубликование в недалёком будущем также и других моих произведений.
Примите уверения в моём совершенном уважении, Вашего степенства покорный слуга… (подпись)".
Абисогом-ага вложил письмо в конверт и задумался.
Хозяйка снова вошла в комнату.
- Достопочтенный эфенди опять кланяется? - спросил Абисогом-ага.
- Нет. Пришёл один из ваших носильщиков, просит рассчитаться.
Абисогом-ага вытащил из кошелька двадцать пиастров, отдал их хозяйке, и та вышла.
- …В одном углу читальни несколько человек готовили список кандидатов в члены совета, - сказал Манук-ага, возвращаясь к своему рассказу. - Они были не на нашей стороне, и делали всё, чтобы в квартальный совет прошли, как я уже говорил, только их люди - одни мздоимцы…
- Пришёл какой-то юноша, оставил эти книги и сказал, что сегодня или завтра он сделает вам визит, - снова войдя в комнату, выговорила хозяйка и положила книги на стол.
- Куда мне столько? Я же не собираюсь книгами торговать. Не хочу! Больше ни у кого ничего не принимай. Говори: "Абисогом-ага не у нас" и выпроваживай.
- О, нет! Так тоже не годится. Вы наших редакторов не знаете… Если вы у одного откажетесь взять газеты, а у другого возьмёте, и тот пронюхает об этом, он таких наговорит вам оскорблений, что не приведи бог.
- Ну, раз так, принимай, сколько бы кто ни принёс. Ничего не поделаешь, я опять оплошал… А если книги, не бери.
Хозяйка, кивая головой, вышла.
- Однако, - продолжал Манук-ага, - согласья не было и среди них. Ювелир хотел протолкать в совет своего первого покупателя, пекарь - своего клиента, покупающего в день не меньше десяти хлебов, портной мечтал сделать членом совета молодого щёголя, которому раз в неделю он шьёт платье, седельник собирался отдать свой голос известному богачу, для которого в год мастерит два седла. А редактор горел желанием поздравить всех своих постоянных подписчиков с избранием их в совет. А адвокат - проголосовать за самого ловкого в квартале сутягу, а врач - за самого тяжёлого из больных, которых он пользует. А кабатчик спал и видел, чтобы все дела квартала передали завсегдатаю его погребка, на вино и водку издержавшему больше других… Вот так, значит…
Но Манук-ага и на этот раз не смог довести до конца свою историю, так как в комнате, откуда ни возьмись, появился незнакомый молодой человек.
Незнакомец был одет во всё чистое; его круглое белое лицо обрамляла чёрная с прожелтью борода, которая совсем не шла к нему. Бывают картины, которые без рамы выглядят красивее, но есть и такие, которые, чтобы выглядеть красивыми, нуждаются в раме. Если бы природа позволяла нашим женщинам вставлять свои лица в раму, то сколько женщин носили бы нынче бороду!..
Молодой человек, войдя в комнату, снял с себя высокую чёрную шляпу и поклонился.
Манук-ага, удостоив гостя, в ответ на его поклон, лишь наклонением головы, сразу же направился к дверям и, выходя, сердито проворчал:
- Дожил до старости, а подобного случая со мной ещё не было: не дают слова сказать; только раскрою рот, кто-то является и давай языком трепать, и я опять останавливаюсь на полуслове.
- Абисогом-ага? - спросил гость, опустившись в кресло.
- Да.
- Благодарю, что вы и есть Абисогом-ага. Прочитал я в газете о вашем приезде и чрезвычайно обрадовался… что в нашей нации патриоты, стало быть, ещё не перевелись. Я убеждён: нация, в которой уже нет патриотов, отнюдь не нация…
- Да.
- И наоборот: патриоты, у которых нет нации, отнюдь не патриоты.
- Верно.
- И понятия эти - нация и патриот - взаимосвязаны настолько тесно, что раздели их - оба исчезнут.
- Тоже верно.
- Нация, которая не поощряет своих тружеников, - продолжал гость поучительным и весьма серьёзным тоном, - нет, она не вправе находиться в одном ряду с другими нациями.
- Ты говоришь толково.
- И когда нация не вознаграждает нашего брата-труженика, он, естественно, падает духом и иногда подумывает, а не утопиться ли ему в море?
- Это глупо.
- Прошу прощения, Абисогом-ага, если я при первой же встрече позволяю себе высказываться несколько смело.
- Не беда.
- Ваш покорный слуга шесть лет пробыл в Европе и там изучал медицину.
- Что ж, ремесло у тебя хорошее.
- Изо дня в день, жертвуя сном, отдыхом, всем, я читал и писал, чтобы, возвратившись в родной город, служить своей нации.
- Человек для того и живёт, чтобы служить своей нации.
- Уже два года, как я здесь, и за это время я имел дело лишь с четырьмя больными… Ну теперь вы понимаете, как поощряются у нас врачи?!
- Это большое несчастье. А что, у здешних жителей разве нет болезней?
- Болезни есть, но у здешних больных нет национального чувства.
- Неужели?
- Да, да. Если армянин заболел, он обращается к врачу-иностранцу; увы, он не ведает, что болезнь армянина может излечить только армянин, что горю армянина чужой помочь не может… У нас насчитывается более двух тысяч армянских врачей, однако из них лишь двое-трое живут, можно сказать, богато, а остальные сидят-ожидают с утра до вечера, когда же, наконец, объявится хоть один больной.
- У вас тяжёлое положение.
- Ну почему, почему, - возведя глаза к потолку, завопил врач, - наши отечественные больные лечатся у иностранцев? Ох, это наше преклонение перед всем иностранным! Ох, эта наша любовь ко всему чужому! Отстанет ли она когда от нас?..
- Любовь к чужому - это нехорошо.
- А с другой стороны, среди нашей нации болезней сравнительно мало, то есть не так много, чтобы мы, врачи, могли совершенствоваться в деле врачевания. Ну и конечно же, нация, в которой многие заболевания встречаются пока довольно редко, не должна надеяться на появление среди нас врачей столь же искусных, каковы они в Европе… Уместно добавить: как не должна надеяться на появление в её литературе талантливых и гениальных авторов та нация, представители которой, за немногими исключениями, к чтению книг не приохочены.
- Истинная правда.
- Нет, вы не представляете, Абисогом-ага, в каком я отчаянии!.. Тысячу раз, две тысячи раз проклинал я себя за то, что сделался врачом. Ах, как я хотел бы превратиться из врача в тяжело больного и… умереть! У нас, уж поверьте, куда лучше болеть, нежели врачевать, поскольку даже среди образованной части наших соотечественников невежество ставится выше учёности, легкомыслие предпочитается обстоятельности, а изуверам оказывают больше внимания, нежели апостолам. Боже праведный, о, я клянусь, если когда-нибудь кто из высокопоставленных моих соотечественников обратится ко мне за врачебной помощью, имя этого больного я возвышу во всех газетах!
При этих словах Абисогом-ага проснулся, а вместе с ним проснулось и его тщеславие… Какое приятное времяпрепровождение - с обирать недостатки простодушных людей. Хитрецы иногда так мастерски маскируют свою натуру и притворствуют, что собиратели их недостатков только разводят руками, ибо хитрецы эти то коварными прикидываются, то наивными, то неучами, то учёными, то пристрастными, то беспристрастными, то лицемерными, то искренними, и когда наш выдающийся соотечественник, гениальный Церенц представляет в них фигуры странные, неестественные, со всех сторон раздаются неодобрительные возгласы, дескать, Церенц в искусстве создания образов ещё совсем Манукенц, смотрите - в одном и том же лице он изображает и Адама и антихриста, и чёрта и ангела, и Зоила и Гомера, и женщину и мужчину. Однако винить ли за это белобородого Церенца, если создаваемые им герои - все хитрецы?.. Извините, Абисогом-ага и господин доктор, что я прервал вашу беседу, я от роду нетерпелив, и когда говорю, не могу остановиться, как часто ни наказывали бы меня за эту дурную привычку. Да, Церенц изображает людей не такими, каковы они есть, а какими они ему предстают. И Церенц вправе продолжать отращивать свои волосы, хоть они у него и так длинны, поскольку у нас есть авторы, которые отпустили себе ещё более длинные волосы и представляют своих героев не такими, каковы они в действительности, а какими хотели бы их видеть. Именно поэтому, например, авторы-женщины, когда они пытаются изобразить Гайка, Вардана или Арташеса, вкладывают в их уста слова Виктора Гюго либо суждения Мольтке. Им кажется, что изобразить Адама без всяких прикрас и со всей его простотой - это значит потерять талант, буде он у них есть, или умалить свой гений, которым они якобы одарены, или, наконец, лишиться известности, которую они мечтают приобрести. Говорил им кто-либо, что куда труднее правильно воспроизвести чей-нибудь портрет, нежели нарисовать портрет воображаемый? Никто не говорил. Внушал им кто-нибудь, что художник, до того как взяться за создание портретов, должен научиться копировать их? Никто не внушал. И отважится ли кто в наше трудное время беспристрастно покритиковать чьё-нибудь произведение?.. Наши критики, за редкими исключениями, надевают сразу двое очков, чтобы в том или ином сочинении найти красивые места, найти, а не увидеть, ибо того, что видишь, искать не надо. Они, однако ж, ничуть не отличаются от цензоров, хоть последние в тех же нынешних публикациях ищут лишь места некрасивые… Я не знаю ни одного критика, который дерзнул бы, напав на некрасивую публикацию, схватить её за горло и умертвить. Не умертвит, больше того, постарается подкрасить, обнаруживая в ней какие-то красивости и выставляя их напоказ, лишь изредка, да и то мельком, отмечая её несуразности и некрасивости. Нет, господа критики, вы неправы! Убивайте, говорю я, некрасивые сочинения, и вы защитите красоту… Вы, возможно, думаете, что столь строгой критике я подвергаю только чужие произведения, а к героям собственных "Попрошаек", все речи которых перелаю здесь слово в слово, не прибавляя к ним от себя ни звука, отношусь снисходительно? Ничуть не бывало, тем более, что и у моих персонажей недостатков порядочно, и я собираюсь по ним ударить… Большим недостатком считаю даже и эту свою манеру - время от времени, вот как и сейчас, прерывать рассказ и пускаться в пространные и не относящиеся к делу рассуждения. Но, с другой стороны, недостаток этот является моим преимуществом, поскольку именно благодаря ему я овладеваю вниманием нескольких читателей, - недостаток, способствующий устранению недостатков. Итак, я остановился и на моём одном недостатке, обратимся же к нашей истории…
Абисогом-ага, как мы уже сказали, сразу насторожился, когда врач поклялся, что, если кто-нибудь из лиц, принадлежащих к высшему обществу, однажды обратится к нему за помощью, он напишет о нём во всех газетах, - насторожился, и в то же мгновенье у него возникло желание прикинуться больным.
- Это хорошо, - сказал он врачу, - что ты пришёл сюда: вот уже несколько дней мне как-то не по себе.
- На что жалуетесь? - спросил врач.
- Тяжесть какую-то чувствую.
- В каком месте?
- В каком месте?..
- Да.
- В нутре.
- Как у вас с аппетитом?
- Хорошо.
- Пищу перевариваете быстро?
- Перевариваю.
- По ночам спите спокойно?
- Спокойно, но вот в нутре какая-то тяжесть.
- Голова побаливает?
- Да.
- И время от времени слабеете?
- Да, слабею.
- Иногда вас знобит?
- Да, да, знобит… - И в сторону - Сроду меня не знобило.
- А после озноба - жар?
- Жар какой-то.
- А после жара - пот?
- Пот какой-то.
- По утрам во рту горько?
- Во рту горько.
- Ясно. Ничего особенного, пройдёт. Вы просто простудились.
- Я тоже так думаю, я простыл.
- Многие врачи простуду путают с другими заболеваниями, прописывают лекарства не от неё, и больной получает ещё какую-нибудь болезнь.
- Это хорошо, что ты не путаешь, дай мне твои лекарства, чтобы я ещё чем-нибудь не заболел.
Врач вытащил из кармана не то записную книжку, не то блокнот, вырвал лист бумаги и, написав на нём несколько слов, протянул Абисогому-аге, говоря:
- Это микстура, вроде розовой водички, будете пить через час по кофейной чашке. Горьковата, зато целительна.
- Очень хорошо.
- Забыл спросить: а какой у вас стул?
- Стул?.. Я же на диване сижу?!
- А!.. По утрам выходите? - спросил доктор, выразив свою мысль другими словами.
- Два дня прошло, как я здесь, и ни разу не смог.
- Правда?
- Зачем мне неправду говорить?
- Что ж, пропишу ещё одно лекарство.
Врач выписал рецепт и отдал его пациенту.
- Сперва примете вот это лекарство, - сказал врач, - чтобы завтра утром вы смогли… А потом и микстуру выпьете.
- Значит, выпью это твоё лекарство и завтра утром схожу?
- Да, обязательно.
- Вот это я понимаю! Но… а вдруг завтра опять гости придут и опять разговорятся?
- Гости не помеха.
- Как не помеха? Уж второй день выйти не дают - сидят, трещат часами. Но завтра утром я во что бы то ни стало выйду, схожу снимусь…
Врач, сделав паузу, попытался выразиться ещё яснее:
- Я говорю, желудок у вас - как?
- Как у каждого, обыкновенный.
- Твёрдый?
- Кто его знает? По правде говоря, никогда у меня не было интереса узнать, твёрдый он или нет. Что за охота пустяками заниматься?
- Ну, хорошо, отлично! - встряхнулся врач, отчаявшись добиться ответа на свой вопрос. - Завтра утром приду навещу вашу милость.
- Можно.
- До свиданья, не огорчайтесь, примете несколько раз мои лекарства, и ваш недуг пройдёт.
- Спасибо.
Врач взял шляпу и уже уходил, когда Абисогом-ага сказал:
- Не забудь, что написать обещался…
Врач стал вспоминать и, вспомнив, ответил:
- Да, да, я должен написать о вас в газете… До свиданья.
Как только врач вышел, Абисогом-ага заговорил сам с собой:
"Я боялся, как бы он вдруг не понял, что я не болен. Ведь тогда весь город узнал бы, что я притворился больным. Однако ж я зря боялся, ведь он не только не понял, что я здоров, но ещё и сказал, что от двух-трёх ложек его лекарств болезнь пройдёт… Эх, лекари, лекари! Выходит, вы тоже ничего не смыслите в наших болезнях, и бабушка моя неспроста, когда болела, даже видеть вас не желала. Я здоров, господин доктор, здоров! Просто для того, чтоб имя моё напечатали и в других здешних газетах, взял и заболел".
Это последнее признание показалось Абисогому-аге своего рода дуростью, и он для успокоения совести добавил: "Чего доброго, со стороны могут подумать, что я и в самом деле не болен… Но ведь сколько уж дней мне и впрямь чего-то всё неможется, ни есть не могу, ни спать, вот и кашель какой-то напал, всю ночь мучал…"
О честолюбие! Значит, это правда, что подчас ты из умных делаешь дураков, а из дураков - умных?!